И ведь ему поверят! Взять хотя бы величество – он уже верит, пусть наполовину, пусть нехотя, но все же! Хотя заклятие Паллас тоже, конечно, работает: из-за него Король готов защищать ее от чего и от кого угодно, даже ценой собственной жизни. Тем больше шансов, что любой шаг Императора он воспримет сейчас как доказательство измены Кейна. И завтра он такое доказательство получит. Вот почему ранним утром, за полчаса до восхода, когда Паллас Рил ушла с первой группой токали, Ламорак без малейшего зазрения совести взялся за дело. Нет, совесть его не просто не мучила – она торжествовала, даря ему пьянящее чувство правоты и восхищения собственной смекалкой и умением. А дело и впрямь требовало смекалки: надо было придумать, как дать Серым Котам знать, что произойдет в доках сегодня, но не подставиться при этом под удар бешеного Берна. И Ламорак нашел решение, которое не только полностью удовлетворяло обоим требованиям, но и до некоторой степени опиралось на традицию, а потому придавало его затее качество метафоры, тем самым укрепляя его веру в успешный исход. Склад буквально кишел крысами; бумагу, жир и перочинный нож для нарезки на узкие ремешки куска кожи он с легкостью раздобыл у Подданных величества, солгав им, что все это нужно для исцеляющей магии. Суеверные невежды, они ничего не знали о магии и сразу купились на его вранье. Затем он нашел уединенный уголок, чтобы заниматься делом без помех, а Таланн была только счастлива, когда он попросил ее подежурить у входа, чтобы никто его не отвлекал. Несколько минут ушло на то, чтобы направить магический Поток на подходящую крысу, изловить ее и отправить с сообщением в Старый город. Конечно, ему пришлось открыть мыслевзор и, оставаясь в нем, тянуть Поток, чтобы контролировать крысу, но в этом уже не было ничего страшного. Если Паллас вернется и спросит, почему Поток вихрится вокруг его каморки, Таланн и Подданные величества объяснят ей, что он лечит там свою ногу. Итак, все складывалось одно к одному и так легко. Вот почему нерешительность, которую демонстрировала крыса в Старом городе, не имела ничего общего с сомнением: предавать или нет, просто Ламорак вспоминал, какой путь быстрее и надежнее всего приведет ее к казармам Серых Котов. 3 Крыса, петляя, бежала по улице Богов. Она старалась не покидать пространство под деревянными тротуарами – там, в тени, ее не доставали конские копыта, людские сапоги и метко брошенные обломки кирпичей, разве что отдельные проклятия; центральные улицы оказались даже безопаснее привычных подворотен, вотчины бродячих собак и хищных кошек, которых в Старом городе было великое множество. Однако возле дворца Колхари крысе пришлось покинуть свое убежище, чтобы пересечь площадь, где она едва не попала под окованное сталью колесо экипажа какого-то дворянина, а оттуда спуститься по Дворянской улице на юг Старого города, где по Королевскому мосту она перебежала на Южный берег. У Серых Котов никогда не было настоящей штаб-квартиры – только обнесенный высоким забором двор при особняке, который Ма’элКот пожаловал Берну вместе с графским титулом, чтобы подтвердить неожиданно свалившуюся на того честь. Крыса юркнула под железные решетчатые ворота и устремилась к дому. Все двери и окна были распахнуты настежь, повсюду лежали люди, которые, судя по их расслабленно-замученным позам, спали с похмелья. Вдруг один поднял голову, сонно потер глаза и увидел крысу. От неожиданности он вскрикнул, да так громко, что все его товарищи тут же проснулись и открыли заспанные глаза так быстро, точно и не спали. Крыса не видела между ними Берна – может, он наверху, в спальне? Она бросилась к лестнице. Коты, которые накануне явно предавались попойке, повскакали с мест и завопили, словно охотники, чьи псы выгнали из норы лису. Кинжал, гудя, вонзился в деревянную половицу прямо перед носом крысы, та метнулась в сторону. В следующий миг воздух наполнился летящей сталью, ножи втыкались в половицы, стены, откалывали куски резьбы на деревянных балясинах перил, и все это под дружный гогот Серых. Крыса металась из стороны в сторону, упорно пробиваясь к лестнице, а когда поток ножей иссяк – должны же были они когда-то кончиться, – скакнула к нижней ступеньке. И тут что-то тяжелое ударило ее в спину, ледяным стежком перечеркнув хребет, задние лапы конвульсивно задергались, заскребли по полу, крыса изогнулась и укусила нож, который пригвоздил заднюю половину ее тела к полу. Теперь, глядя на крысу, никто уже не заподозрил бы ее в избытке ума: налицо было лишь инстинктивное стремление ранить то, что ее убивало, попытка оставить свой след в жизни, которая выбрасывала ее из себя. 4 Один из Котов нагнулся над мертвой крысой и, щуря опухшие со сна глаза, разрезал шнурки, державшие на ее спине пакет. Поднял его к свету: – Это еще что такое? Вокруг него сгрудились остальные Коты. Он развернул письмо и стал читать. «Шут Саймон перевозит сегодня Актири из доков Промышленного парка на барже, вниз по течению, для Тераны. Закрывающий голову колпак из серебряной сетки разрушит чары, скрывающие их от чужих глаз». Глаза Кота полезли на лоб, сердце часто забилось. – Где Граф? – рявкнул он. – Кто знает, где Граф Берн провел эту ночь? Но вместо ответа на него посыпались нетерпеливые вопросы. На бумаге послание? Что в нем? Для кого оно? Кто его писал? Он взмахнул листком над головой: – Кто-то опять сдал нам Шута Саймона, на этот раз мы не должны оплошать. Скачите к Первой башне; пусть все встают к противокорабельной сетке – и найдите Графа! 5 Тоа-Ситель завтракал, когда к нему прибежал мальчишка-паж и, тяжело дыша, передал ему приказ немедленно явиться к Императору. Спрашивать, где сейчас Император, не было нужды: раннее утро тот неизменно проводил в Малом бальном зале за Великим Трудом. Искусство, как любил говорить Император, творится от зари до полудня, когда восходящее солнце дарит ему свою силу; после полудня искусство становится декадентским, оно мельчает и вытягивает из художника жизненную энергию, замещая ею то, что уже не может дать повернувшее на закат светило. Придя в Малый зал, Герцог застал там Берна. Граф был в одежде для боя – облегающий мундир и штаны из побуревшей саржи, некогда цвета давленой земляники. За плечами у Графа висел краденый клинок. Берн был хмур, точно с похмелья, – обычное для него состояние в утренние часы, – но явно свеж и готов к действию. Огонек возбуждения в его глазах предвещал лишь одно – перспективу скорого кровопролития. Император стоял у края котла, пятна глины засыхали и трескались на его килте. Он был бос и почти наг, как всегда во время работы, разгорячен жаром от углей, а на руке, которую он протянул Тоа-Сителю, мышцы взбугрились так, словно под кожей перекатывались булыжники. – Подойди ближе, мой Герцог. Что ты скажешь вот об этом? И он вложил в ладонь Тоа-Сителя клочок пергамента. Но взгляд Герцога был прикован к статуе, сиротливо качавшейся в сыром от испарений воздухе, словно позабытой создателем. Это снова был Кейн; накануне Ма’элКот потратил все утро, пытаясь найти ему место в своей скульптуре, вертел его и так и этак, прикладывал туда и сюда, но в конце концов признал поражение. Видимо, ночью его посетила новая мысль: статуя Кейна увеличилась до семи футов и почти не уступала в росте самому Императору. Тоа-Ситель нахмурился. Почему-то это показалось ему кощунственным, хотя почему, он и сам не понимал. Будучи прагматиком до глубины души, Тоа-Ситель давно смирился со своей неспособностью ценить искусство, и не это волновало его сейчас, его беспокоила та необыкновенная быстрота, с которой Кейн занял столь значительное место в помыслах Императора. Герцог опустил глаза и прочел сообщение на клочке пергамента: «Шут Саймон перевозит Актири, защита от чар – капюшон из серебряной сетки». – Кто это писал? – Ламорак, – коротко ответил Берн. – Я знаю его руку. Герцог хмыкнул и перевернул листок – на обратной стороне ничего не было. Он пожал плечами: – Кажется, ты не удивлен. Улыбка скользнула по лицу Тоа-Сителя и пропала, сверкнув, как лезвие бритвы. – Я давно знаю, что Ламорак еще до плена был твоим осведомителем в стане Шута Саймона. Но я слышал, что вы… гм… поссорились. Ты сломал ему ногу, приказал пытать – с полезными людьми так не обращаются. Берн развел руками: – А он перестал быть полезным. Герцог приподнял письмо и со значением поглядел на Графа: – Видимо, ты поспешил с выводами. Хотя должен тебе сказать, что если бы я обошелся со своим осведомителем так же, как ты со своим, то я бы не смог ему больше доверять. – Мы и не доверяем. Рокот далекой грозы в голосе Ма’элКота прекратил их спор. Тяжелые ладони Императора легли на плечи обоих придворных. – Мы не знаем, какая Ламораку выгода писать нам после того, что было, и потому предполагаем, что это какой-то хитрый ход. Берн и его Коты сделают вид, что поверили, пойдут в порт, поставят там охрану и обыщут все баржи. – А что это за капюшон? – спросил Тоа-Ситель. – Кажется, я уже слышал нечто подобное… – Мм… да. Мастер Аркадейл время от времени заказывал искуснику Конносу кое-какие приспособления для Театра Истины. Последним таким заказом был костюм из тончайшей серебряной сетки для защиты Аркадейла от заклятий мелких магов, которые попадаются среди пленников Донжона: дорогой заказ, и Аркадейл расплатился за него тем, что объявил Конноса Актири. Император сокрушенно вздохнул: – Я Сам решил, что полезность этого изделия ограниченна: всякий, кто надевает его, оказывается полностью изолированным от Потока, а следовательно, беззащитным. Должно быть, Я поторопился: Моя сила стала причиной предвзятости Моего суждения. Я уже велел изготовить несколько таких костюмов, чтобы позже испытать их Самому. А пока Я послал в Донжон за костюмом Аркадейла, чтобы разрезать его на куски и сшить из них еще три-четыре капюшона. Как только они будут готовы, мы поймем, обманывает нас Ламорак или нет. Тоа-Ситель кивнул на огромную фигуру Кейна: – А он что говорит? Он уже знает о письме? Ма’элКот взвился точно ужаленный, его рука, до этого мирно лежавшая на плече Тоа-Сителя, превратилась в стальные тиски, которыми он оторвал Герцога от пола. Внезапная ярость исказила гармоничные черты Императора, превратив дотоле прекрасное лицо в демоническую маску, глаза полыхнули красным огнем. – Я не знаю! – взревел он так громко, что Тоа-Сителю показалось, будто ему в уши воткнули по кинжалу. Взгляд Ма’элКота буквально прожигал кожу. Силы покинули Герцога, он не мог ни вдохнуть, ни выдохнуть и висел безвольно, как заяц в пасти льва. Пажи, которых в Малом зале было, как всегда, много, подпрыгнули, напуганные громом императорского гнева; те обитатели дворца, кто еще спал, наверняка проснулись, как от кошмара. Тоа-Ситель подумал, что по всему городу, да что там, по всей Империи каждый, кто прошел через ритуал Перерождения, будь то мужчина, женщина или ребенок, замер сейчас, забыв о повседневных делах, захваченный невесть откуда взявшимся дурным предчувствием. Герцог не сомневался: все Дети Ма’элКота смущены предощущением надвигающейся катастрофы. В следующее мгновение Тоа-Ситель почувствовал, что его ноги снова коснулись пола. Жесткие тиски, сжимавшие его плечо, опять стали теплой отеческой рукой, которая заботливо поддерживала его, пока он не обрел равновесие. – Прими Мои извинения, Тоа-Ситель, – сказал Ма’элКот ровным голосом, в котором, однако, еще звучали отголоски титанической бури. Он так глубоко вдохнул, что было удивительно, как не лопнула его грудная клетка, потом медленно-медленно выдохнул. – Работа идет плохо, Мои нервы натянуты как струны.