– Пятеро? – протянул Берн, изображая недоверие, хотя кровь в нем уже начинала закипать, сердце ускорило ритм, а жар снова хлынул в пах. Он аккуратно вынул Косаль за гарду и только потом перехватил за рукоять, отчего меч сразу ожил и завибрировал так, что у Берна заломило зубы и засвербело в костях. – Пятеро моих парней за один день? Она смотрела на его оружие с почтением, но без удивления, как будто знала, что он теперь носит этот меч. Потом кивнула на середину моста, где, пыхтя, переводили дух ее преследователи Серые Коты, которые наконец-то настигли ее. – Хочешь, я сравняю счет? Пусть их будет десять. Или пятнадцать. Или ты готов биться об заклад, что я не поубиваю их всех? Но Берн помотал головой и поднял руку, делая своим людям знак не вмешиваться. – Ты ведь уже поняла, что живой тебе отсюда не уйти, – медленно заговорил он сиплым от похоти голосом. – Но я тебя не убью. К этому ты готова, я вижу. Я тебя трахну. Изнасилую прямо тут, посреди моста, у всех на виду. Перегну тебя через перила и буду трахать, а когда кончу, передам другим. – И он кивнул на Котов. – Ну а когда и они с тобой позабавятся, мы, пожалуй, уступим тебя прохожим, если ты, конечно, будешь еще жива. А здесь ведь много кто ходит – мост, знаешь ли, место оживленное. Ну, что скажешь? Она беззаботно пожала плечами: – Сначала победи меня. Он повторил ее жест: – Что ж, ладно. А кстати, я ведь так и не знаю твоего имени. – Тебе и незачем, – ответила она. – Все равно ты не успеешь им воспользоваться. – Ну, давай, – сказал он. – Когда бы… Она бросилась на него так стремительно, что он едва успел заметить просверк ножа, нацеленного ему в горло. Берн не стал парировать удар, а лишь передвинул Щит, прикрыв то место, где шея переходит в плечо. Заемный меч зазвенел так, словно врезался в железную болванку. Ее глаза расширились от неожиданности. Берн передвинул Защиту на руку и схватился за клинок девчонки. Она попыталась вырвать его, потом, поднажав, хотела разрезать ему пальцы, но его магически усиленная хватка держала меч так, словно тот врос в камень. Берн захохотал и резанул ее руку Косалем. Она отпустила меч, спасая руку, сделала кувырок назад и снова встала на ноги. Ее фиалковые глаза по-прежнему глядели прямо на него, но безумная отвага постепенно покидала их. Подбросив ее меч в воздух, Берн ударом Косаля рассек его на две половины, и те, со звоном попадав на мостовую, отлетели в стороны. – Скажи мне, – обратился к ней Берн самым вкрадчивым, бархатным тоном из своего арсенала, – тебе еще не кажется, что ты совершила большую ошибку? 11 Мозг Паллас работал в мыслевзоре со стремительным бесстрастием компьютера: подбирал возможные варианты спасения и отбрасывал их один за другим. Уже через несколько секунд она точно знала: в ее распоряжении нет ничего, что помогло бы ей вытащить из этой передряги токали и команду, за которую она теперь тоже была в ответе. Абсолютно ничего: ни заклятия, ни уловки, ни Силы, которая могла бы их спасти. Но это знание ничуть не огорчило, не напугало и даже не опечалило Паллас: оно произвело совершенно противоположный эффект. Теперь она видела все так ясно и отчетливо, как перед смертью. Страх парализовал бы ее, будь у нее один-единственный тяжкий путь к спасению. Боязнь оступиться на этом пути, сделать неверный шаг, который приведет к катастрофе, сковала бы ее. Выбор между двумя возможностями, одинаково эфемерными, был бы еще хуже, ведь ее ошибка стоила бы жизни не только ей, но и тем, кого она поклялась спасти. Зато полное отсутствие шансов давало ей такую же полную, колоссальную свободу действий. Теперь Паллас могла следовать любому своему капризу, не оглядываясь на возможный исход. В самом деле, если все пути ведут к смерти, то единственный способ выбрать между ними – это положиться на удачу. Мысленно пожав плечами, Паллас нацелилась на действие, продиктованное наивной, почти детской верой: кошки боятся воды. Ища способ оттолкнуть баржу подальше от берега, чтобы Котам пришлось пуститься за ней вплавь, Паллас вытянула из своей Оболочки щупальце и окунула его в реку. И сразу почувствовала жизнь; она застучала в ее Оболочку пульсацией множества аур: крошечных и суетливых – у раков, массивных и малоподвижных – у сомов, сверкающих – у гладких, упругих карпов. Но за их пульсом ей почудилось кое-что еще – что-то смутное ускользало от нее, как тень воспоминания, но именно оно объединяло все Оболочки, как если бы оно было лугом, а они вышли на него поиграть. Паллас потянулась за этой тенью, глубже погрузившись в мыслевзор, для чего ей пришлось войти в свою Оболочку, а не просто смотреть сквозь нее. Недавнее ощущение покидания своего тела, разрыва связи с ним далось ей мгновенно: она просто вышла за свои пределы, став матрицей чистого разума, которой тело придавало форму, никак не ограничивая; эта матрица была настроена на пульс самого Потока. Все, что она обнаружила под поверхностью реки, и было Потоком. Поток порождается жизнью; он питает ее энергией и сам питается энергией от нее; а здесь, в реке, все оказалось живым. В своем стремлении приблизиться к тому воспоминанию, найти тот луг, на котором играли все Оболочки, она уходила все глубже, но не вниз, под воду, а как бы сквозь Оболочки раков и рыб, сквозь сумеречную ауру колышущейся подводной травы, все дальше и дальше, не ко дну, а насквозь… Сквозь мхи и водоросли, сквозь протозоа, бактерии, через еще более примитивные формы жизни она постепенно приближалась к цели своих поисков. Ее сознание расширялось, ища ответы, нащупывая смутные связи… И она нашла – за Потоком жил другой Поток. В нем бился другой пульс, не такой суетливый, как тот, что сопровождает борьбу видов. Там, в глубине, неслышимый за столкновением Оболочек карпов и тритонов, неразличимый за беззвучной борьбой водорослей двух видов, упорно сражающихся за один клочок речного дна, тек второй Поток, о существовании которого Паллас никогда и не помышляла. Ощупью она настроила на него свою Оболочку и отдалась его ритму. От удивления ее мозг завертелся колесом, точно сорвавшаяся с оси галактика. Река была живая, вся целиком. То, что она нащупала, было Оболочкой самого Большого Чамбайджена, аурой всей реки, начиная с истоков – ледяных ручьев высоко в Зубах Богов – и заканчивая могучей дельтой, на западе которой раскинулась Терана. Она включала в себя не только ауры отдельных живых существ, населявших реку, но и воду в ней, и богатые травами степи, по которым петляло ее русло, и леса на ее берегах, и целые экосистемы, которые питались от реки и сами питали ее. Совокупная мощь этой жизни была столь велика, что наверняка выжгла бы мозг Паллас, вздумай она сопротивляться. Но Паллас расслабилась, сдалась, поискала свое место в этом Потоке и скоро нашла его. Кристалл ее разума завис, затем неизбежно занял предназначенное ему место и стал медленно вращаться, благоговейно вглядываясь в жизнь реки. Оказалось, что у реки есть не только жизнь, но и Разум. А у Разума есть Песня. Река пропевала всю свою жизнь, от звонкого таяния снегов летом, начавшимся геологическую эпоху назад, и освежающего журчания горных источников до тихого потрескивания семян, прорастающих ночами сквозь землю, до грохота вековых дубов, с которым те рушатся в воду с кусками подмытого течением берега, и рева весеннего половодья; шелест камышей и рогоза в заводях тоже были там, и голоса птиц – уток, гусей, цапель, зимородков и журавлей; в Песне плескалась рыба, сверкала пестрая форель, чертил сверкающие дуги мускулистый лосось, идя на нерест, поджидала добычу затаившаяся в грязи хищная черепаха. Пела река и о людях, тех, что теперь шестами отталкивали баржи от ее берегов, и тех, что на иных языках говорили с ней в давно минувшие времена; пела о камнегибах, которые запруживали ее своими дамбами и заставляли ее вертеть колеса их мельниц. Пела река об Анхане, этом огромном нарыве, который вздулся как раз на середине и день за днем выпускал из себя гной, на много миль отравляя ее нижнее течение. Но вот ее Песня изменилась: как старый бродячий певец, который негромко тянет свою мелодию на улице, повышает голос, когда к нему подходят люди, так и река, обнаружив, что у нее появился слушатель, ободрилась и добавила выразительности и силы своему бормотанию, едва различимому прежде. Нота скользила за нотой, рев лося в прибрежном лесу заглушала веселая болтовня молодых выдр, которую перекрывал плеск волны под порывом внезапно налетевшего осеннего ветра… в каждом звуке был свой смысл и свое значение. Это была Песня без слов, да слова и не были нужны. Мелодия становилась смыслом, смысл становился Песней. Я ЗНАЮ ТЕБЯ, ПАЛЛАС РИЛ, ДОБРО ПОЖАЛОВАТЬ В МОЮ ПЕСНЮ. Там, где зависла теперь Паллас, у нее не было ни рта, ни дыхания, и все же из глубин ее существа поднялась ответная мелодия: Чамбарайя… ЛЮДИ ЗОВУТ МЕНЯ ТАК И ДУМАЮТ, ЧТО ЗНАЮТ МЕНЯ. СЛЕЙ СВОЮ ПЕСНЮ С МОЕЙ, ДИТЯ. И Песня потекла из нее без усилий, так что две мелодии – реки и ее собственная, – как пункт и контрапункт, слились в совершенной гармонии. В этой мелодии ее «я» оставалось единым, цельным, Песня раскрывала о ней всю правду, ничего не оставляя в тени; все, чем она была, перетекло из нее в Песню реки, и река узнала о ней все, безмятежно приняв в себя и силу ее, и слабость, и постыдный клубок ее мелочной ревности, и незамутненную чистоту ее отваги. Чамбарайя не осудил ее, да и как ему было судить: он весь, от истоков до устья, был одной сплошной изменчивостью. В Песне Паллас крылась мелодия ее нужды, отчаяния, толкнувшего ее в эти глубины на поиски помощи. Река не понимала, почему люди на берегу хотят причинить ей вред, не понимала, почему Паллас их боится; для реки смерть и жизнь были частями одного целого, без одного немыслимо другое и наоборот; и так продолжается от века. Почему же она не хочет вернуться в землю, из которой вышла? И все же Паллас попросила: «Прошу тебя, Чамбарайя, спаси нас. Яви свою силу». Я НЕ МОГУ / НЕ БУДУ. ДОГОВОР С МЕНЬШИМИ БОГАМИ, ПОДАВИВШИЙ ВОССТАНИЕ ДЖЕРЕТА БОГОБОРЦА, РАСПРОСТРАНЯЕТСЯ И НА МЕНЯ. «Меньшие боги?» – подумала Паллас, но она была частью реки, а река – частью ее, и потому никаких мыслей про себя здесь не могло быть, да и нужды в них тоже не было. ТВОИ БОГИ: ТЕ, ЧТО ТРЕБУЮТ ПОКЛОНЕНИЯ ОТ ЧЕЛОВЕКА: ТЕ, ЧТО ЗАНЯТЫ ДЕЛАМИ СМЕРТНЫХ: ОНИ ТАК МАЛЫ, ЧТО СТРАДАЮТ ОТ СКУКИ И РАЗВЛЕКАЮТ СЕБЯ ИГРАМИ ВО ВЛАСТЬ. Паллас стало ясно: Чамбарайя далек от забот о жизни людей или тем более отдельного человека. Для реки одна жизнь – все равно что одна рыбка в пестрой стае, не больше, но и не меньше. Всякая жизнь для нее – жизнь. Что же придумать, что предложить реке, чтобы та согласилась оказать ей помощь? Ведь у реки все есть, она самодостаточна. Договор Пиричанта связал богов нерушимой клятвой и вывел за стену времени, откуда они лишь изредка могут подавать теперь знаки своим жрецам или наделять их особой силой, – возможно, вот он, ответ. Из глубин ее существа вырвалось: Сделай меня своей жрицей. Дай мне крошечную частицу твоей мощи, и я стану твоим голосом среди людей. Я научу их, как уважать тебя по-настоящему. МНЕ НЕ НУЖЕН ГОЛОС: В УВАЖЕНИИ ЛЮДЕЙ НЕТ СМЫСЛА: В УВАЖЕНИИ НЕТ СМЫСЛА. ПЕСНЯ НЕ ПРОСИТ У СЕБЯ САМОЙ СИЛЫ. Песня не просит у себя силы… Она же теперь Песня, значит просить у реки силы – все равно что просить свою руку сложиться в кулак. Только остатки человеческого в ней продолжали настаивать на сепарации: Ты и Я, Паллас Рил и Чамбарайа. И раз она теперь Песня, значит все, что в ней есть, – ее нужда, ее воля, ее безоглядная преданность доверившимся ей – есть теперь в Песне, вплетены в ее мелодию. Едва Паллас поняла это, как последние ошметки отдельности, индивидуальности слетели с нее, словно паутина, сдутая порывом урагана. Она была той частью реки, которая может испытывать желание… но ведь в реке нет никаких частей. Вся река – это целое, и, значит, ее желание стало желанием реки. Пока она в Песне, она сама – Песня, она – река, и ее воле подчиняются ее воды, наделенные невообразимой мощью. Паллас поднялась на поверхность самой себя и вслушалась в отдельный тон своей Песни: одна изысканная нотка с копной кудрявых волос, в синем плаще и серой одежде. Она показалась себе очень маленькой и какой-то далекой, но очень настоящей. Жизни, запертые в барже, внезапно стали такой же частью ее, как снег, выпавший в горах, где брала начало река, как предсмертная судорога форели или карпа в теранской дельте. Опасность, грозившая этим перепуганным смертным, грозила им только здесь; сдвинь с места баржу, и опасность отступит. А что может быть легче, чем нести баржу, – это ведь часть ее природы. Разве она не река? Она сделала глубокий вдох, и вся река, от истоков до устья, замерла на этот миг. Она выдохнула и ощутила приток Силы, такой могучей, что ей невозможно было противиться. 12