Для Клэя это был идеальный вариант: одно из странных, но священных мест: кровать в поле, где разгорается рассвет и блестят далекие крыши; или, точнее, старый матрас, выцветший до слияния с землей. Вообще-то, он часто туда ходил (и всегда субботними вечерами), но уже много месяцев не оставался там до утра, на пустыре за нашим домом. Но даже так, в этом все же была какая-то странно утешительная привилегия: матрас протянул гораздо дольше, чем имел право. И в этом свете все казалось нормальным, когда Клэй открывал утром глаза. Все было тихо, мир неподвижен, как картина. Но потом все принималось подскакивать и сыпаться. Что же я натворил? Официально это называлось Окружность. Одна тренировочная дорожка и конюшни при ней. Но это было много лет назад, в другой жизни. Но тогда это было место, куда съезжались все коневладельцы без гроша в кармане, пробивающиеся тренеры и второсортные жокеи: работать и молиться. Один ленивый спринтер. Один добросовестный стайер. Пожалуйста, ради всего святого, нельзя ли, чтобы хоть кто-то из них обскакал всех? А что они получили, так это специальный приз от Национального жокейского клуба. Взыскание долгов. Опустошение. План был пустить с молотка, но прошло почти десять лет, и, как обычно это бывало в городе, ничего до сих пор не изменилось. Все, что осталось, это пустота – огромный ухабистый паддок и парк скульптур из разного домашнего хлама. Искалеченные телевизоры. Потрепанные стиральные машины. Катапультированные микроволновки. Один стойкий матрас. Все это и разное другое было расставлено по пустырю без всякого порядка, и, хотя большинство видело там лишь очередную картину пригородного запустения, для Клэя это был этакий памятный фотоальбом. В конце концов, именно там Пенелопа заглянула за ограду и решила поселиться на Арчер-стрит. Именно там мы все однажды будем стоять с горящей спичкой на западном ветру. Другим примечательным моментом было то, что со времени закрытия трава в Окружности особо-то не выросла, в отличие от Бернборо-парка: где-то невысокая и чахлая, где-то до колена и жилистая – вот в такой и проснулся только что Клэй. Через несколько лет я спросил его об этом; он ответил не сразу. Помолчав, он бросил взгляд через стол. – Не знаю, – сказал он. – Может, просто стало слишком грустно расти. Но тут же оборвал мысль. Для него это была сентиментальная тирада. – В общем, забудь, я ничего не говорил. Но я не могу. Не могу забыть, потому что так и не понял. Однажды вечером он найдет там безупречную красоту. И совершит свою самую большую ошибку. * * * Но вернемся в то утро: первый день по Убийце, Клэй лежит свернувшись, а потом вытянувшись. Солнце еще не так высоко, чтобы поднять его на ноги, и он чувствует в левом кармане джинсов, ниже сломанной прищепки, что-то легкое и тонкое. Решает пока не обращать внимания. Он лежит поперек матраса. Он думает о ней, осязает ее, слышит. Но на дворе утро, думает он, и сегодня четверг. В такие моменты думать о ней больно. Ее волосы касаются его шеи. Ее рот. Мыщелки, грудь и, наконец, ее дыхание. «Клэй». И чуть громче. «Это я». Но придется ждать субботы. Она проплакала до самой Вены В прошлом, она снова там, не догадывается ни о чем – поскольку Вальдек Лещчушко ни вздохом не выдал никаких замыслов. Он постарался. Абсолютная флегма. Концерт в Вене? Если бы. Я частенько думаю, каково это ему было покупать обязательный обратный билет, зная, что она едет в один конец. Каково это было: притвориться и напомнить ей запросить загранпаспорт, что требовалось перед каждым выездом за рубеж, пусть даже кратким. И Пенелопа, как всегда, запросила. Помните, она и до того выезжала на концерты. В Краков, в Гданьск. В Восточную Германию. А один раз съездила в городок под названием Небенштадт, за железный занавес, но до него из соцлагеря можно было доплюнуть. Концерты всегда были событием, хотя и не слишком громким, потому что Пенелопа была прекрасной пианисткой, блестящей исполнительницей, хотя и не блестящей. Ездила она обычно в одиночку и никогда не опаздывала вернуться в указанный срок. До того раза. В тот раз отец уговорил ее взять чемодан побольше и еще одну куртку. Ночью он подложил в чемодан белья и носков. А еще между страницами книги – черной книги в твердой обложке, он положил две таких, – сунул конверт. В конверте были слова и деньги. Письмо и американские доллары. Книги были завернуты в рыжую бумагу. По ней толстыми буквами выведено: ДЛЯ ДЕВОЧКИ-СБИВАШКИ, У КОТОРОЙ ЛУЧШЕ ВСЕХ ВЫХОДИТ ШОПЕН, ПОТОМ МОЦАРТ И БАХ. Утром чемодан в ее руке оказался заметно тяжелее. Она принялась было расстегивать, но отец сказал: «Я положил небольшой подарок в дорогу; сейчас лучше поспеши. – И торопливо выпроводил за дверь. – А посмотришь в поезде». И она поверила. На ней было синее шерстяное платье с толстыми плоскими пуговицами. Светлые волосы спадали до середины спины. Лицо было уверенным и нежным. Наконец, руки были свежими, и прохладными, и безупречно чистыми. Она никак не походила на беженку. На вокзале получилось странно, потому что отец, никогда не выказывавший малейшей искры эмоций, внезапно задрожал и повлажнел глазами. Его усы впервые в их гранитной жизни оказались беззащитными. – Tato?[4] – Чертов холод. – Не так уж сегодня холодно.