Клэй лежал на спине. Девочка секунду помедлила на краю, поставила что-то на траву у ног, затем легла на бок, чуть прижав Клэя коленом. Он почувствовал на коже рыжеватую щекотку ее волос, и, как всегда, это ему понравилось. Он уловил, как она заметила ссадину на его лице, но сочла за лучшее не спрашивать и не искать других повреждений. И все же ей придется. – Пацаны, пацаны, – сказала она, трогая его рану. И замолчала в ожидании ответа. – Нравится книжка? Вопрос сначала показался тяжелым, будто ее подтягивали на блоке. – И по третьему кругу интересно? – Еще интереснее – Рори тебе не говорил? Он попытался вспомнить, говорил ли Рори что-то по этому поводу. – Я его видела на улице, – сказала она. – Несколько дней назад. Кажется, как раз перед… Клэй хотел приподняться, сесть, но удержался. – Перед чем? Она знала. Знала, что он вернулся домой. Клэй пока решил не реагировать, его мысли занимал «Каменотес» и вложенный туда закладкой выцветший билет тотализатора: на Матадора в пятой скачке. – А где читаешь хотя бы? Он уже поехал работать в Рим? – И в Болонью тоже. – Махом ты. Все без ума от его сломанного носа? – Ага-а. Ничего не могу с собой поделать, знаешь. Быстрая широкая усмешка. – Я тоже. Кэри нравилось, что в подростковом возрасте Микеланджело сломали нос за то, что его обладатель был слишком боек на язык: напоминание, что он тоже человек. Значок несовершенного существа. Для Клэя тут было чуть больше личного. Он знал еще один сломанный нос. * * * А тогда – тогда, через несколько дней после ее появления, – Клэй сидел на крыльце и жевал тост, поставив тарелку на перила. И, едва он его доел, на улице появилась Кэри – в фланелевой рубашке и вытертых джинсах, рукава у нее были подвернуты до локтя. Последний осколок солнца за ее спиной. Отсвет на ее руках. Поворот ее лица. И даже зубы: они не были у нее абсолютно белыми, не были абсолютно ровными, но в них было при этом что-то, особое качество: как стекляшка из моря, гладко обточенные оттого, что она сжимала их во сне. Сначала она не поняла, узнал ли он ее, но тут Клэй нерешительно спустился с крыльца, так и не выпустив тарелки из рук. С этого расстояния, близко-но-настороженно, она его разглядела: деловито, с радостным любопытством. Самым первым словом, которое он ей сказал, было «извини». Он произнес его, потупившись в тарелку. Выждав положенную недлинную паузу, Кэри вновь заговорила. Подбородком она касалась его ключицы, и в этот раз заставила Клэя смириться. – В общем, – сказала она, – когда он приехал. Здесь их голоса никогда не сходили на шепот – просто негромкие, по-дружески, без испуга, – и она призналась: – Мэтью мне сказал. У Клэя засвербила ссадина. – Ты видела Мэтью? Она кивнула едва заметно, ему в шею, и продолжила его ободрять: – Я шла домой в четверг вечером, а он выносил мусор. С вами, бандой Данбаров, не запросто разминешься, знаешь ли. В этот момент Клэй почти сломался. Фамилия Данбар, и скоро уезжать. – Наверное, просто жесть, – сказала она, – видеть… Она устроилась поудобнее. – …видеть его. – Есть вещи и похуже. Да, есть, и они оба это знали. – Мэтью что-нибудь сказал про мост? Она не ошиблась, я сказал. Это было одно из самых неудобных свойств Кэри Новак: ей всегда скажешь больше, чем следует. Вновь молчание. Один танцующий мотылек. Теперь она лежала ближе, и Клэй, когда она заговорила, чувствовал ее слова, будто ему их вкладывали в горло. – Клэй, ты уезжаешь строить мост? Этот мотылек будет виться вечно. – За что? – спросила она тогда, давно, у крыльца. – За что ты извиняешься? Вся улица уже почернела. – Ну, знаешь, надо было слезть вчера и помочь вам с разгрузкой. А я сидел там себе. – На крыше? Она уже ему нравилась. Нравились ее конопушки. Их расположение на лице. Их видел только тот, кто по-настоящему смотрел. Теперь Клэй повел разговор в область, никак не связанную с нашим отцом. – Это… – сказал он и обернулся, – покажешь, может, наконец, свои списки?