* * * И вот, долго, не меньше десяти минут, он стоит на перекрестке у начала Арчер-стрит, ему легко оттого, что он наконец здесь, и панически страшно здесь быть. Улице, похоже, до него никакого дела: ее дыхание близко, но легко, его дымный привкус можно осязать. Машины скорее воткнуты, чем припаркованы, провода провисли под тяжестью безмолвных, горячих и встревоженных голубей. А вокруг город карабкается вверх и окликает: «С возвращением, Убийца». Такой ласковый голос совсем рядом. Тебе здесь предстоят определенные сложности, я бы сказал… Строго говоря, «сложности» – это и близко не передает сути. Ты в ужасной беде. И он это знает. И скоро зной подступает ближе. Арчер-стрит готовится взяться за дело, почти потирает руки, и Убийца уже почти горит. Он чувствует, как разгорается пламя где-то под пиджаком, и тут приходят вопросы. Сможет ли он проделать оставшийся путь и завершить начатое? Готов ли увидеть, чем это обернется? Еще секунду он позволил себе роскошь – блаженство неподвижности, – затем проглотил слюну, провел ладонью по венцу своих терновых волос и с мрачной решимостью зашагал к дому номер восемнадцать. Человек в пылающей одежде. Конечно, шагал он в тот день в дом пяти братьев. К нам, пацанам Данбарам. По старшинству: я, Рори, Генри, Клэйтон, Томас. Мы больше не будем прежними. Справедливости ради, и он тоже – и чтобы вы хоть примерно себе представляли, к чему сейчас приближается Убийца, нужно рассказать, какими мы были. Многие считали нас шпаной. Дикарями. В целом, они были правы. Мать у нас умерла. Отец сбежал. Мы бранились как каторжники, дрались как самцы в гон и изо всех сил старались надрать друг друга в бильярд, в настольный теннис (всегда это был стол из третьих-четвертых рук, нередко поставленный прямо на травяные кочки заднего двора), в «Монополию», в дартс, в амфут, в карты – во все, что только было в нашем распоряжении. У нас было пианино, на котором никто не играл. Телик у нас отбывал пожизненное. Диван – двадцатку. Иногда звонил телефон, и один из нас выходил за порог, сбегал с крыльца и трусил к соседнему дому: это всегда звонила старушка миссис Чилман – купила бутылку томатного соуса и не может отвернуть треклятую крышку. Затем тот, кто уходил, возвращался, отпущенная входная дверь громко хлопала за ним, и жизнь текла дальше. Да, для нас пятерых жизнь текла непрерывно. Это мы вколачивали друг в друга и выбивали друг из друга, особенно когда все складывалось точно как надо или совершенно вкось. Она текла, когда мы выходили под вечер на Арчер-стрит. И шли гулять в город. Башни, улицы. Встревоженные деревья. Выхватывали обрывки громких разговоров, доносившихся из пабов, домов и квартир, полностью уверенные, что все здесь наше. Мы едва ли не всерьез думали все это собрать и унести домой под мышками. И не важно, что наутро, проснувшись, мы увидим, что все опять ушло, разбежалось, все эти здания и яркий свет. А, и еще одно. Наверное, самое важное. В коротком списке бесполезных домашних животных мы были, насколько нам, в конце концов, стало известно, единственными, кто держал мула. И какой это был мул! Животное, о котором идет речь, звалось Ахиллес, и повесть о том, как он оказался на нашем городском дворе посреди одного из конных кварталов мегаполиса, – это долгая эпическая песнь. С одной стороны, там действуют заброшенные конюшни и тренировочные дорожки позади нашего дома, устаревшее муниципальное постановление и грустный старик толстяк, писавший с ошибками. С другой – наша покойная мать, наш беглый отец и наш младшенький, Томми Данбар. И в тот момент даже не всех в доме спросили: появление мула вызвало препирательства. После как минимум одного жаркого спора с Рори… (– Эй, Томми, что у нас творится? – Что? – В смысле: «Что?», ты угораешь? Там во дворе осел! – Не осел, это мул. – Да какая разница? – Осел – это осел, а мул – это помесь ос.. – Мне насрать, хоть он на четверть лошадь, скрещенная с драным шетландским пони! Что он делает у нашего сушильного столба? – Он ест траву. – Это я сам вижу!) …мы все же как-то договорились его оставить. Или, если точнее, мул у нас остался. Как и с большинством других животных Томми, с Ахиллесом возникли кое-какие трудности. Самая большая заключалась в том, что у мула были свои запросы: москитной сетки на черном входе у нас давно не было, и мул завел обычай проходить в дом, если дверь оставляли приоткрытой или тем более распахнутой. Такое случалось не реже чем раз в неделю, и не реже чем раз в неделю у меня падало забрало. Начиналось примерно так: – Гос-споди Исусе!!! В то время я яростно божился, характерно разрывая пополам «Гос-споди» и сильно ударяя на «ИсУсе». – Я же вам, уродам, не раз и не два говорил, тыщу раз, блин, говорил! Запирайте заднюю дверь! И понеслась. Что вновь возвращает нас к Убийце: откуда он вообще мог знать? Он мог предположить, что, когда придет, никого из нас не будет дома. И, значит, догадывался, что придется решать: попробовать старый ключ или дожидаться на крыльце – чтобы задать свой единственный вопрос, предложить, что задумал. Конечно, он готовился и даже, наверное, был бы рад издевкам и глумлению. Но человеческим. А тут такое. Боль от этого небольшого дома, наскок тишины. И этот взломщик, воришка на копытах. Примерно в четверть седьмого он шел, шаг за шагом, по Арчер-стрит, и тягловая скотина моргнула. Вот так оно и получилось. Глаза, взгляд которых встретил Убийцу внутри, были глазами Ахиллеса, а с Ахиллесом шутки плохи. Он стоял на кухне в нескольких шагах от задней двери, перед холодильником, с обычной для себя «чего вылупился?» миной на длинной несимметричной морде. Раздувал ноздри и даже что-то пожевывал. Невозмутимый. Уверенный в себе. Когда он приглядывал за пивом, то справлялся совсем неплохо. Ну? До сего момента всю беседу как будто вел Ахиллес. Сначала город, теперь мул. Теоретически это можно было как-то, хотя бы приблизительно, объяснить. Если кто-то из семейства лошадиных и мог объявиться в городе, то, пожалуй, именно тут: конюшни, дорожка, далекие голоса комментаторов.