– Немногое, – ответила Лаура Энокссон. – Единственный ребенок в семье из Рогсведа. Мы никогда не говорили о ее родителях, но я заметила, что это была болезненная тема. – Лет в восемнадцать-девятнадцать она провела год в США, – сказала Блум. – Об этой поездке она тоже ничего не рассказывала. – Совсем ничего? Вы ведь проводили с ней много времени после того, как ее избил Эдди Карлссон, наверняка часто оставались наедине и беседовали с глазу на глаз. Это были очень тяжелые для нее дни. – Да, это так, – подтвердила Энокссон. – Малышка Йессика. Бедная девочка. Иногда мне казалось, что ей пришлось столкнуться со всем злом, царящим в патриархальном обществе. Это немало. – Она была озлобленной? – Скорее, собранной. Как будто ждала подходящего момента. – Ждала подходящего момента? – Я не могу этого как следует объяснить, – задумчиво протянула Энокссон. – Она все повернула внутрь, словно накапливая что-то в себе. Об этом наверняка больше известно Эббе. – Эббе? – Вы ведь, конечно, говорили с Эббой? Тетей Йессики, из Елливаре. – Нет, мы не знаем никакой тети из Елливаре. – Ее зовут Эбба Хульт, – уверенно сказала Лаура Энокссон. * * * Огонь в камине отбрасывал колдовские отсветы на гостиную в маленькой однокомнатной квартире. За окном виднелся белый силуэт подсвеченной Елливарской церкви. На столике перед собеседниками над тремя чашками кофе поднимался пар, и стояло блюдо с семью видами печенья. Бергер помешал ложечкой кофе и поднял глаза на женщину. Хотя ей было за шестьдесят и волосы уже поседели, лицо ее напоминало Йессику Юнссон. Не в последнюю очередь благодаря ясному, но блуждающему взгляду на строгом лице. – Итак, Эбба, – начал Бергер. – Расскажите о ваших с Йессикой отношениях. – Она была моей племянницей, – сказала Эбба Хульт. – Но что касается настоящего времени, то я знала о ней только то, что она живет в Порьюсе. И вот узнала, что там произошло. – Но она ведь росла здесь, в Рогсведе, живя у вас? – Да, с восьми лет до восемнадцати. – А почему не у родителей? Эбба Хульт поморщилась и отпила немного кофе. – Угощайтесь печеньем, – сказала она, подкрепив слова жестом в сторону переполненного блюда. – У меня редко бывают гости. – Спасибо, – поблагодарил Бергер и взял одно печенье. Было заметно, что оно много лет пролежало в морозилке. Эбба Хульт кивнула и продолжила: – Мы с моей сестрой Эвой вместе переехали в Стокгольм, чтобы там учиться. Это, должно быть, случилось в тысяча девятьсот семьдесят третьем году. Она стала воспитательницей, а я логопедом. Она познакомилась с Уве Юнссоном, и они поженились в семьдесят восьмом. Через два года у них родилась Йессика. – Вы так и не вышли замуж, Эбба? – Честно говоря, я предпочитаю женское общество, – ответила Эбба Хульт и слегка улыбнулась. – Особенно если альтернативой является какой-нибудь Уве Юнссон. – Значит, вам не очень нравился муж вашей сестры Эвы? Хульт развела руками. – Собственно говоря, ничего плохого об Уве сказать нельзя. Он был очень умен, занимался какими-то научными исследованиями. Но он всегда как будто отсутствовал. Например, мне кажется, что он очень мало общался с дочерью. А потом, когда случилось это несчастье, он вообще уехал, да еще и как можно дальше отсюда. Нашел какую-то работу в университете в Данидине. – А где это? – В южной части Новой Зеландии, – криво усмехнувшись, ответила Эбба. – То есть буквально так далеко, что дальше некуда. – Эбба, вы не могли бы рассказать о несчастье? Эбба Хульт сначала долго кивала, потом покачала головой. – Поначалу все шло хорошо, – наконец заговорила она. – И все показатели были в норме. Спустя восемь лет после рождения Йессики у нее должен был появиться братик. Эва была безумно счастлива, они так долго этого хотели. Что об этом думал Уве, конечно, оставалось загадкой. Я никогда не заговаривала об этом с Йессикой, но ничто не указывало на то, что ей это не нравилось. – И что же произошло? – Внезапное кровотечение из-за отслойки плаценты, так, кажется, это называется. Эва была дома одна и не смогла добраться до телефона. Ее обнаружила Йессика. Ей было восемь лет, у нее был свой ключ, и когда она пришла из школы, она нашла мертвую маму и мертвого нерожденного брата в луже крови. Я взяла на себя заботы о ней, Уве сбежал в Данидин, даже, по-моему, не попрощавшись с дочерью. Очень скоро я получила над ней опеку. Бергер и Блум переглянулись. Блум закрыла глаза и кивнула, Бергер продолжил задавать вопросы: – Как на это отреагировала Йессика? Вероятно, с ней работал детский психиатр? – Да, разумеется. Она год-другой ходила к врачу. Со мной она вела себя удивительно спокойно. – А что потом? Вы опекали ее десять лет… – Она была тихой. Даже в подростковые годы вела себя очень рассудительно. Но при этом сохраняла дистанцию. Она все больше отдалялась от меня, а потом вдруг в день своего восемнадцатилетия сказала, что поедет в США. Она стала совершеннолетней, я не могла ничего на это возразить. Кроме того, я и сама начала подумывать о возвращении в Елливаре. – Судя по вашему рассказу, у вас были не очень близкие отношения? – Они были настолько близкие, насколько это возможно между такими людьми, как я и она. У меня были свои секреты, у нее, вероятно, свои. У каждой из нас был свой мир, мы обе были по большей части погружены в себя. Я, например, так и не рассказала ей о своей сексуальной ориентации. – Но что-то ведь ее интересовало? – спросил Бергер. – Чем она увлекалась в подростковые годы? – Интернетом. В девяностые годы она много времени проводила в разных интернет-сообществах. Думаю, именно там она познакомилась с кем-то, кто пригласил ее в Америку. – А друзья, подруги? У нее же должны были быть какие-то приятели. – Она говорила, что они есть, но никогда не приглашала никого в гости. – А мальчики? Молодые люди? – Насколько я знаю, нет. Я пыталась как-то раз задать ей этот вопрос, но она от него отмахнулась. – А потом отъезд в Америку. Почему вы думаете, что это связано с интернет-сообществами? – Это одна из немногих вещей, о которых она рассказывала. О том, что в Сети она нашла возможность общения с такими же людьми, как она сама. Главным образом, в Америке. Молли Блум наклонилась вперед и в первый раз вступила в беседу: – Что значит «с такими же людьми, как она сама»? Она чувствовала себя особенной? Ведь иначе она бы так не выразилась. В чем была ее необычность? Кого она назвала «такими же людьми, как она сама»? Бергер добавил: – Дело в том, что, честно говоря, мы до сих пор совершенно не понимаем, какой она была. Вы действительно жили с Йессикой десять лет? Десять самых важных для формирования личности лет? – Она умерла, – тихо проговорила Эбба Хульт. – Какое это теперь имеет значение? Дайте ей покоиться в мире. – Она пережила нечто ужасное, – сказал Бергер. – В восемь лет она нашла свою маму мертвой, в луже крови, совершенно неожиданно. Это должно было наложить отпечаток, глубокий отпечаток. Вам надо рассказать нам больше, Эбба. Она не упокоится в мире, пока она покоится во лжи. – Ваше расставание не кажется мирным, – дополнила его Блум. – Йессика дожидалась дня совершеннолетия, чтобы сообщить, что собирается в США, одна, в восемнадцать лет. – Она должна была объяснить, почему именно туда, – сказал Бергер. – Для того, чтобы встретиться с «такими же людьми, как она сама»? – Думаю, да, – ответила Эбба Хульт, опустив глаза. – Она сказала, что хочет познакомиться с реальностью, с неприкрытой реальностью. А не с инкубатором, в котором я держала ее взаперти. – А вы держали ее взаперти в тепличных условиях? – Я, разумеется, пыталась ее защитить. Она же пережила нечто, чего не должен пережить ни один ребенок. – Но дали ли вы ей эту защищенность, Эбба? – спросила Блум. – Или вы давали ей только молчание и пустоту? Вдруг непроницаемая оболочка Эббы Хульт дала трещину. И Бергер, и Блум заметили, как прошлое проникает за ее металлический панцирь. Или как этот панцирь сам спадает. – Я пыталась! – воскликнула она срывающимся голосом. – Я правда пыталась. Я оказалась матерью совершенно внезапно. Я не хотела становиться матерью, никогда не планировала ей стать. Я не знала, как надо поступать. Я думала, ей нужны были тишина и покой. – Вы не могли с ней поговорить? – спросила Блум.