– По правильному, – ответил тихий женский голос. – Завод угольной кислоты через четверть часа. Не ищите меня, я сама вас найду. И она положила трубку. Ди снова уставилась на свой мобильный телефон. Потом какое-то время она смотрела в пустоту. Как там выразился Сэм? «Опять возникает слишком много вопросов. Я не врубаюсь». Ди чувствовала, что она очень близка к тому, чтобы признать, что и она не врубается. Она встала и направилась к двери. В коридоре на полпути остановилась, вернулась, дописала письмо, зашифровала и отправила Бергеру. После чего стерла все следы письма на компьютере. Сидя в машине, Ди думала о заводе, производившем угольную кислоту. Она знала, что он находится в старом промышленном районе в Лёвхольмене, на окраине Лильехольмена, где-то поблизости от Красочного завода, из которого еще лет двадцать назад сделали художественную галерею. Ди проехала несколько мостов, и, по мере приближения к заливу, атмосфера индустриального района ощущалась все сильнее. Среди тщательно отремонтированных фасадов промышленных зданий выделялся только завод угольной кислоты. Он находился прямо напротив Красочного завода, практически на берегу залива. На фоне стального ноябрьского неба полуразрушенные здания напоминали декорации апокалиптического фильма-катастрофы. Главный вход оказался заколочен, и Ди двинулась вдоль казавшегося бесконечным забора. В нем, наконец, нашлась дыра, через которую удалось попасть на территорию завода. Ди машинально ощупала грудную клетку слева, где пистолет стучал в кобуре, как второе сердце. Впрочем, вероятно, это ее собственное сердце колотилось так сильно, что заставляло стучать и оружие. Рядом с входом было нацарапано «входить осторожно», и вся территория была завалена таким количеством мусора, что это почти казалось инсталляцией. Как будто в эту мусорную эстетику внес свой вклад Красочный завод. Старая техника, шприцы, банки из-под краски, матрасы, сгнившие порножурналы. И внезапно – бетонная стена с колючей проволокой. Ди, все больше падая духом, пошла вдоль стены и наткнулась на прислоненную к ней лестницу. Взобравшись по ней и спрыгнув по другую сторону стены, Ди обнаружила там здание, похожее на основной корпус завода, и залезла внутрь через пустой оконный проем. В первом помещении стояла наполовину сгоревшая стеариновая свеча на полусгнившем столе, рядом лежал матрас с одеялом, прилипшим к стене в странном положении, когда засохла какая-то пропитывавшая его жидкость. Ди включила на мобильном телефоне видеозапись – ей показалось, что уже пора. И ровно в ту секунду, когда ей удалось не провалиться в большую дыру в полу, в дверном проеме появился человек. Ди посмотрела на него, расстегнула молнию на куртке, но не более того. И тут она узнала лицо. – Фарида? – спросила она. – Фарида Хесари? Женщина со стрижкой ежиком пошла по замусоренному коридору, и Ди последовала за ней. Наконец, они оказались в более просторном помещении. Сквозь щели в потолке пробивались лучи серого ноябрьского солнца, освещая пустую, на вид недавно расчищенную комнату. В ней стояли два стула. Фарида Хесари села на один из них, Ди на другой, напротив. – Вы хорошо выглядите, Фарида, – сказала она. Фарида Хесари фыркнула; возможно, это был смех. – Нет, правда, – продолжала Ди. – Вы выглядите хорошо натренированной. – Я больше никогда не буду чувствовать себя беззащитной, уж это-то точно. Я пришла, чтобы рассказать, что произошло в июле четыре года назад, и всё. Хотите послушать? – Хочу. – Мне сказали, что вы меня ищете. Вам уже не наплевать на то, что эти больные ублюдки на свободе? – Нам действительно не наплевать. Но вас было трудно найти. Вы уехали на Филиппины четыре года назад и с тех пор не появлялись. – Так рассказывать или нет? – Сначала один вопрос, – попросила Ди. – Вы были беременны, когда это случилось? Глаза Фариды Хесари сузились. – Издеваетесь, ищейка чертова? Это показали бы анализы в Дандерюде, и вы это знаете. Я пришла, чтобы рассказать правду, зачем вы пытаетесь водить меня за нос? – Простите, – искренне сказала Ди. – Я подумала, что вы или ваша партнерша могли каким-то образом скрыть это. В данном деле это играет большую роль. Эти двое, похоже, нападают только на матерей мальчиков: либо уже родившихся, либо тех, кто скоро должен родиться. – У меня уже был сын. И если не ради себя, то ради Хосе Марии я должна была выжить в этом кошмаре. – Его зовут Хосе Мария? – улыбнулась Ди. – В честь Хосе Марии Сисона, – пояснила Фарида и тень улыбки, казалось, скользнула и по ее губам. – Филиппинского революционера, да? – Умная, хоть и из полиции. Национальный демократический фронт – единственная реально работающая революционная организация в мире. Хотя сейчас положение на Филиппинах ужасное, из-за террора свиньи Дутерте. – Однако ваш сын Хосе Мария не был зарегистрирован в Швеции? У него ведь нет, например, шведского личного идентификационного номера? Значит, он родился не в шведском роддоме? Тогда я не понимаю, откуда о нем узнала Йессика… – Йессика? Это ее так зовут? То чудовище? – Я думала, чудовище – это Рейне. – Одна фигня. Тот здоровенный малый был только продолжением ее руки. Или какой-нибудь другой части тела, уж коль на то пошло. – Мы поговорим и об этом тоже. Вы жили в центре Тебю, да? В одном из больших домов, стоящих полукругом? – В Гриндторпе, да. На улице Метеорвеген. – Вы скрывались там от своей семьи? Вам угрожала опасность? – Религия – это опиум для народа, – сказала Фарида Хесари. – Моя семья живет, сознательно нарушая законы. Патриархат и религиозность – гремучая смесь. – И все-таки вы гуляли с Хосе Марией в дневное время? Показывались на людях? – Я слишком долго пряталась. Мне было восемнадцать, когда мы с Ритвой решили завести ребенка. Один наш товарищ по революционной борьбе, тоже филиппинец, его усыновили в Швеции, дал нам немного спермы. Кроме наших товарищей никто не знал о Ритве. Я спряталась у нее в квартире в Гриндторпе. Просидела в четырех стенах целый год. Мы сами принимали ребенка. А потом я начала гулять с коляской, да. Никто не знал, кто я. Во всей Швеции нет лучшего района, чтобы сохранить анонимность. – Должно быть, Йессика вас там видела. Вам очень повезло, что вы не взяли с собой сына, когда вышли за сигаретами в то июльское утро. – Сейчас я это понимаю, – сказала Фарида и тряхнула головой. – Я считаю, что моя семья – больные люди, но они меркнут на фоне этих капиталистических извращенцев. Классическое, черт бы его побрал, подчинение и угнетение. – Это случилось в воскресенье, Фарида? – Да, в Гриндторпе было совсем пустынно. Я знала, что придется долго искать открытый магазин. Но я не успела зайти далеко. Она сидела на скамье всего в нескольких подъездах от нашего. У нее были длинные светлые волосы, она улыбнулась мне, спросила, который час. Я услышала за спиной какой-то звук, как бы свистящий такой, но было уже поздно. Я почувствовала страшную боль в голове, но через секунду все почернело. – Вас ударили по голове. Вы знаете, чем? – Поленом. Мне еще предстояло познакомиться с ним поближе. – Если вы в силах продолжать, расскажите, что было дальше, Фарида. – Для этого я и пришла. Значит, Йессика и Рейне? Типично шведские имена… – Прямо из народа, – сказала Ди, криво усмехнувшись. – Я очнулась в подвале. Меня уже раздели догола, усадили на стул и привязали чем-то вроде пластиковых ремней, какими затягивают провода. Стул, видимо, был привинчен к полу. Стены и потолок были покрыты стекловатой или типа того, но оставалось окно с очень толстым стеклом, на уровне земли. Оно выходило в лес, так мне показалось. Эти двое закрыли окно какой-то толстой занавеской, но немного света сквозь нее все же пробивалось. И были видны деревья. – Что произошло, когда вы очнулись? – Там был стол. На столе лежал большой нож и полено. А еще был диван. Они сидели на нем, и их почти не было видно в темноте. Фарида умолкла. Посмотрела на щели в потолке. Просачивающийся через них свет был леденяще нейтральным. Он не осуждал ни мертвых, ни живых. – Они сидели неподвижно, – продолжила рассказ Фарида. – Все началось, только когда я пришла в себя. Как будто в этот момент подняли занавес. Сначала она сорвала с себя волосы. – Сорвала волосы? – Это был парик, светловолосый парик. Под ним у нее оказались темные волосы, подстриженные под каре. Потом она откинулась на спинку дивана, снова исчезнув в темноте. – Исчезнув в темноте? Вам показалось, что освещение специально так установлено? – Когда она наклонялась вперед, я ее видела; когда она откидывалась назад, она исчезала. Думаю, это из-за шторы на окне. Специальное освещение? Пожалуй, что так. У меня по лицу текла кровь, заливая глаза, поэтому я видела этих выродков как будто в красном тумане. – Что они делали? – Не знаю. Они были голыми. Диван покрывала полиэтиленовая пленка, потом я заметила, что и пол тоже. Я помню звук, с которым их задницы терлись о диван… Ди глубоко вздохнула. Она хотела прекратить разговор. Хотела ограничиться уже сказанным, уйти, вспомнить о своей семье, подумать о своей чудесной дочке Люкке, дать себе немного времени, чтобы снова попытаться свыкнуться с мыслью о безнадежном безумии этого мира. Как она уже поступала не раз. Но вместо этого она спросила: – Что было потом? – Движения расплывчатых фигур. Выглядело как секс, но на самом деле не знаю. – У Рейне была эрекция? – Дико, но факт: я не знаю. Все происходило словно за ширмой. – Но Йессика ведь должна была что-то говорить? – Она ни разу не заговорила со мной. Она только указывала ему, что он должен со мной делать… – Сексуальные действия? – Нет. Вообще, я думаю, он импотент… Нет, она говорила ему, как он должен меня бить, я время от времени теряла сознание. Это было адски больно. – Она приказывала ему бить вас?