Стальная нить врезалась в шею Горста и тут же порвала высокий, плотно застегнутый воротник рубахи. Вопреки ожиданиям старика, секутор не оказывал должного сопротивления. Вит, должно быть, решил, что покорность волчатника – дело рук Сестер, и был как никогда уверен в себе. Гаррота соскочила, врезалась в кожу почти под самым подбородком выжлятника. Теплая кровь испоганила остатки порванной рубахи. Выжлятник захрипел и обмяк. – Быстро же ты кончился, сынок, – Вит огляделся по сторонам. Сестер поблизости не было. Никогда прежде он не убивал людей способом городских головорезов и потому решил оставить орудие обмотанным вокруг шеи убитого. – Сестры? Сестры, нам все еще нужна жертва, и чем скорее, тем лучше. Ведь так? Ответа не последовало. Вит собрал волю в кулак и озвучил мысли, о которых Возлюбленная, Покинутая и Скорбящая, должно быть, знали и сами. – Если иных способов нет, то я готов принести в жертву себя. Ответа вновь не последовало. Ходя по холму взад-вперед, старик вдруг подумал: «А по какой причине гаррота вдруг съехала кверху, если должна была намертво вцепиться в позвоночник?». Прежде, чем получить ответ на незаданный вопрос, Вит испуганно взвыл: – Сестры!!! Но ответа не последовало. Сестер не было на том холме, ибо у них появилось дело поважнее, чем казнь не оправдавшего ожиданий выжлятника. Заметки виконта Августа Рохау (Путешествие в Оддланд) О брошенных селениях, о местах обезлюдивших После событий этих дней старожилы будут судачить, дескать в тех краях близ пролеска жизни зародиться не суждено. Будут говорить, что близ выгоревшего дотла леса и земля отравлена, и вода мертва. С той осени пройдет достаточно времени, но хибары, оставшиеся от Подлеска и Ив, так и не будут заселены. Поселенцы Оддланда – суеверный народ, и никакими кнутами нельзя загнать человека в жилище покойника. Дидерик Ланге, стоит отметить, пытался, но всякий раз барону приходилось нанимать выжлятников. Всякий раз крестьян сгоняли к ничейным избам, и всякий раз те пускались в бега. Вновь и вновь. Люди говорили, что с Холмов по ночам доносится замогильный шепот, считали петлю на Кретчетовом поле лучшей участью. Так мне сказали серые братья Рябицкого монастыря, и покуда тайна исчезновения первых жителей тех деревень не раскрыта, возможно и я, живи тогда, предпочел бы погибель. И сколько их, деревень таких, в Оддланде... Глава 2 1 Все должно было закончиться там, где и началось. Все обязано было закончиться. Эвжен, кажется, перестал чувствовать страх, или же страх был настолько силен, что попросту утратил власть над парнем. Так бывает, когда недоедаешь, и со временем чувство голода притупляется. Топот копыт. Молодой мужчина приник к земле, и лишь закатное солнце знало, где его отыскать. Клятый пролесок, лишивший его всего и подаривший ему то, чего он не просил. Казалось, что Эвжен породнился с этими проклятыми соснами, с ковром из их проклятых игл, покрывшим землю. Чёрное, гнилое родство. Жутко болела шея, но это не было настоящей проблемой. Прекрасный и пугающий голос вновь и вновь сулил ему удачу и счастье. Голос просил повернуть назад, выйти к Ивам и, наконец, согреться у очага. Топот копыт усилился. Он, затаив дыхание, вслушивался в неестественную тишину леса. Если это преследователи, то он мог лишь позавидовать упорству оных. Если это выжлятники, то с ними ему делить нечего. В конце концов он горожанин и свободный человек: «Покуда так не решит Бауэр, – согласился Эвжен со своими доводами, – а Бауэр чихать на меня хотел». С тех пор, как в его голове завелись иные голоса, Эвжен грешил тем, что начал говорить сам с собой, но и это уже не казалось парню проблемой. Голос вновь обратился к нему. Голос просил покориться. С тех пор, как бездыханное тело его обезумевшего папаши упало в смрадную яму, голос именно просил. Голос называл Эвжена сыном и сулил счастье на берегах, озаренных Золотым полумесяцем. По кажется единственной дороге через пролесок промчался всадник. Эвжен узнал его. То был один из секуторов, самый молодой из оных. Последние лучи солнца едва пробивались сквозь сосновые кроны, но, едва подняв голову, Эвжен увидел перепуганное лицо волчатника. – Пусть себе едет, – подумал парень, – пусть каждый из нас пойдет своей дорогой, и мы никогда более не встретимся. Выждав какое-то время, он встал, стряхнул с изодранной, грязной одежды сосновые иглы и продолжил свой путь. Там, близ поросшего деревьями холма, его ждет Радка. На глаза Эвжена навернулись слезы. Там, в смрадной яме, его ждет отец. Оба они ждут, когда последний уцелевший мужчина несчастного, забытого Отцом Переправы рода похоронит их. Всякий раз, мысленно обращаясь к Отцу Переправы, он причинял невообразимую боль какой-то части своего сознания и подозревал, что эта самая часть – голос, поселившийся в его голове в ту роковую ночь. 2 У Эвжена не было подходящего для рытья земли инструмента, и потому неглубокую яму, которая с этого часа станет последним пристанищем для Радки, он выкопал, используя плоский камень, найденный им незадолго до тех страшных событий. Все это время на нем стоял котелок с недоеденной похлебкой. В ту ночь Радка отказалась от еды. Эвжен поднял тело девочки. Замер, прислушиваясь к голосу, доносившемуся из глубин его сознания. Именующая себя Царицей шептала о благородстве, говорила о том, что не каждый человек, заручившись её поддержкой, станет возвращаться к призракам прошлой жизни. Что не каждый станет вскрывать старые раны, и не каждому по зубам посыпать их солью. Царица обещала Эвжену место близ своего трона и вечность под светом золотого месяца. Только сейчас он заметил, что не закрыл Радкины глаза. – Все эти дни ты была вынуждена смотреть на небо, – горько заметил он, – все эти дни ты не могла уйти за Отцом Переправы. Те десять шагов дались Эвжену ценой огромных усилий. Прежде он никогда не хоронил членов своей семьи, никогда не прощался с любимым человеком, глядя в осоловевшие глаза оного. Эвжен не присутствовал при погребении матери, но отец как-то сказал ему: «Уходя к Отцу Переправы, твоя мама была прекрасна, чиста и спокойна. Когда-нибудь ты увидишь её и сам все поймешь». Парень опустил Радку в холодную землю. Схватил пригоршню земли и, бросив, заговорил: – Отец Переправы, пастырь и проводник… – начал было Эвжен, и голос Царицы настойчиво попросил его прекратить это. Эвжен откашлялся, чувствуя, как сумерки сгущаются вокруг него. – Прими в отцовские объятия этого заблудившегося во тьме человека, пронеси над водами Серебряной Реки его душу. С недавних пор он знал – твари, виновные в ужасной судьбе его близких, имеют власть лишь над умами своих жертв. Знал, что тварям под силу запутать человека, перемешать его воспоминания и поменять местами правду и ложь. Прежде Царица шептала ему, мол именно она заставила лопнуть веревку, на которой его вешали люди из конного разъезда. Солнце потухло окончательно. Эвжен понимал, что, обратившись к Отцу Переправы, он причинил страшную боль той, что стала частью его сознания. Той, что подарила ему так называемую удачу и второй шанс. Закапывая тело Радки, он вновь и вновь мысленно возвращался к словам отца и не понимал, как тот мог поверить в этот столь неприкрытый обман. – Я пользуюсь удачей, которую ты обещала отцу. Ты называешь это великим даром, ради которого стоит приносить жертвы, – обратился парень к своему мучителю, – ты называешь это великой честью. Я все правильно понял? По его щекам текли слезы. Невозможно описать, какой ужас внушала одна лишь мысль заговорить с Царицей, а на то, чтобы делать это в таком тоне, прежде у него никогда не хватило бы смелости. Отец говорил, что перед погребением его матушка была прекрасна. «Клирики говорят, что негоже предстать перед Отцом Переправы убогим и покрытым копотью грешного мира. Клирики делают состояние на продаже погребальных мантий и белых саванов, но та, что называла себя Царицей, чем она лучше паразитирующих на чужом горе священников?» – за подобные мысли о представителях Нортмарской епархии было принято каяться и сечь спину розгами. За озвучивание подобных мыслей полагался костер. То ли Эвжен знал, что пламя церкви Отца Переправы до него в ту ночь не доберется, то ли страх, привитый с молоком матери, не шел в сравнение перед почти животным ужасом, испытываемым перед незримой Царицей. – Ты говоришь о великой чести, но посмотри, – его голос превратился в сдавленный хрип, –посмотри, какой она предстанет пред Отцом Переправы! Разве так положено?! Разве так справедливо?! Ответа не последовало. – А когда я закончу с Радкой, – произнес Эвжен, утерев грязной рукой щеки, – я похороню и отца. Достану его тело из этой ямы и передам его душу Отцу Переправы. Сосны вокруг парня громко затрещали. – Только посмей разрушить мой Холм, – наконец произнесла Царица, и голос её, отделившись от разума выпотрошенного горем человека, звучал со стороны треклятой ямы. – Только потому, что ты попросила, – зло сплюнул парень и сжал кулаки, – только ради тебя. 3 Эвжен повторял свой прежний маршрут, но теперь его сердцем овладел не страх, а решимость. Факел, не отсыревший лишь благодаря Отцу Переправы, освещал путь, треща, вгрызался во тьму, и тьма отступала. Дабы не пустить в свой разум незваных гостей, Эвжен молился, и казалось, что правая рука его сжимает не древко факела, а мозолистую, натруженную руку Отца Переправы. Не единожды он не усомнился в правильности, праведности своих действий, но путь, прежде занявший совсем немного времени, затянулся, превратившись в бесконечное блуждание среди сосен. Подбадриваемый молитвами парень и не подумал, что те, против кого он объявил войну, те, чей Холм он намеревался раскопать и извлечь страшное содержимое из его смрадной вони, вовсю творили свои темные дела с изможденным рассудком несчастного. Эвжен не мог знать, что незримая Царица водит его кругами. Не мог знать, что Хозяйка лишь тянет время. Парень не ведал, что именно в это самое время человек, которого звали Ансгаром, вёл своих выродков в пролесок. 4 Горст провел рукой по неглубокому порезу, оставленному гарротой старика. Кем бы он был, если бы не носил на шее стальной ворот?