– Хочешь, пойдем к нам жить, – сказала я. Я этого не планировала – как-то само получилось. Тут в дырку забора пролезла Бернис. Она раскаялась, пришла за мной, но теперь я в ней не нуждалась. – Рен! Что ты делаешь! – завопила она. И затопала к нам по пустырю с типичным для нее деловым видом. Я поймала себя на мысли, что у Бернис большие ноги, а тело слишком квадратное, и нос чересчур маленький, а шея могла бы быть подлиннее и потоньше. Как у Аманды. – Это твоя подруга, надо думать, – улыбаясь, сказала Аманда. Я хотела ответить: «Ничего она мне не подруга», но не отважилась на такое предательство. Бернис, вся красная, подбежала к нам. Она всегда краснела, когда злилась. – Пошли, Рен, – сказала она. – Тебе нельзя с ней разговаривать. Она заметила браслет с медузами, и я поняла, что ей так же сильно хочется этот браслет, как и мне. – Ты – порождение зла! – сказала она Аманде. – Ты – из плебратвы! И схватила меня под руку. – Это Аманда, – сказала я. – Она пойдет к нам и будет жить со мной. Я думала, что у Бернис случится очередной приступ ярости. Но я смотрела на нее каменным взглядом, словно говоря, что не уступлю. Упорствуя, она рисковала потерять лицо перед незнакомым человеком, так что она лишь молча смерила меня глазами, что-то рассчитывая в уме. – Ну хорошо, – сказала Бернис. – Она поможет тащить вино для уксуса. – Аманда умеет воровать, – сказала я Бернис, пока мы тащились обратно в «Велнесс-клинику». Я сказала это, чтобы задобрить Бернис, но она только хрюкнула. 16 Я знала, что не могу просто так подобрать Аманду, словно уличного котенка: Люцерна прикажет отвести ее обратно, туда, где я ее нашла, потому что Аманда – плебратва, а Люцерна ненавидит плебратву. Она говорила, что все они – испорченные дети, лгуны и воришки, а единожды испорченный ребенок все равно что уличная собака – ее не приучишь, и доверять ей нельзя. Люцерна боялась ходить по улицам из одного здания вертоградарей в другое, потому что плебратва могла налететь, вырвать из рук все что можно и убежать. Люцерна так и не научилась хватать камни, отбиваться и орать. Это из-за ее прежней жизни. Она была тепличным цветком: так Зеб ее называл. Я раньше думала, что это комплимент – из-за слова «цветок». Так что Аманду отправят восвояси, если я не получу разрешения Адама Первого. Он любил, когда к вертоградарям приходили новые люди, особенно дети, – вечно распространялся о том, как вертоградари должны «формировать юные умы». Если он разрешит Аманде жить с нами, Люцерна уже не посмеет отказать. Мы трое нашли Адама Первого в «Велнесс-клинике», где он помогал разливать по бутылкам уксус. Я объяснила, что нашла Аманду – «восторгнула» ее – и что она теперь хочет присоединиться к нам, так как узрела Свет, и можно она будет жить у нас дома? – Это правда, дитя мое? – спросил Адам Первый у Аманды. Другие вертоградари перестали работать и пялились на ее мини-юбку и серебряные пальцы. – Да, сэр, – почтительно ответила Аманда. – Она плохо повлияет на Рен, – сказала, подойдя к нам, Нуэла. – Рен слишком легко поддается влиянию. Нужно поселить ее у Бернис. – Нет! – сказала я. – Это я ее нашла! Бернис пронзила меня взглядом. Аманда промолчала. Адам Первый смотрел на нас. Он многое знал. – Может быть, пусть решает сама Аманда, – предложил он. – Пусть она познакомится с семьями, где ей предлагают жить. Это решит вопрос. Так будет справедливо, верно ведь? – Сначала пойдем ко мне, – сказала Бернис. Бернис жила в кондоминиуме «Буэнависта». Вертоградари не то чтобы владели зданием, потому что собственность – это зло, но каким-то образом его контролировали. Выцветшие золотые буквы над дверью гласили: «Роскошные лофты для современных людей», но я знала, что никакой роскоши тут нет и в помине: в квартире Бернис сток душа был засорен, кафель на кухне потрескался и зиял пустотами, как выбитыми зубами, в дождь капало с потолка, ванная комната была склизкой от плесени. Мы трое вошли в вестибюль, где сидела вертоградарь-консьержка, женщина среднего возраста, – она распутывала нитки какого-то макраме и нас едва заметила. На этаж Бернис нам пришлось карабкаться по лестнице – шесть пролетов, – потому что вертоградари лифтов не признавали, разве что для стариков и паралитиков. На лестнице валялись запретные объекты – шприцы, использованные презервативы, ложки и огарки свеч. Вертоградари говорили, что в здание по ночам проникают жулики, сутенеры и убийцы из плебсвилля и устраивают на лестнице отвратительные оргии; мы никогда ничего такого не видели, только однажды поймали тут Шекки и Кроза с дружками – они допивали вино из найденных бутылок. У Бернис был свой пластиключ; она открыла дверь и впустила нас. В квартире пахло, как пахнет нестираная одежда, если ее оставить под протекающей раковиной, или как хронический насморк других детей, или как пеленки. Через все эти запахи пробивался другой аромат – густой, плодородный, пряный, земляной. Может быть, он проникал по вентиляционным трубам из подвала, где вертоградари выращивали грибы на грядках. Но казалось, что этот запах – все запахи – исходит от Ивоны, матери Бернис. Ивона сидела на истертом плюшевом диване, словно приросла к нему, и пялилась на стену. На ней, как всегда, было мешковатое платье; колени покрыты старым желтым детским одеяльцем; светлые волосы безжизненно свисали вокруг мучнисто-белого круглого мягкого лица; руки были неплотно сжаты в кулаки, словно кто-то переломал ей все пальцы. На полу красовалась россыпь грязных тарелок. Ивона не готовила: она ела то, что ей давал отец Бернис, или не ела. Но никогда не убирала. Она очень редко что-то говорила; вот и сейчас молчала. Правда, когда мы прошли мимо, у нее в глазах вроде бы что-то мелькнуло, так что, может, она нас и заметила. – Что с ней такое? – шепотом спросила Аманда. – Она под паром, – шепнула я в ответ. – Да? – шепнула Аманда. – А с виду как будто совсем упоротая. Моя собственная мать говорила, что мать Бернис «в депрессии». Но моя мать не настоящий вертоградарь, как вечно твердила мне Бернис, потому что настоящий вертоградарь никогда не скажет «в депрессии». Вертоградари считали, что люди, ведущие себя как Ивона, – они вроде поля под паром: отдыхают, уходят в себя, накапливая духовный опыт, собирая энергию к моменту, когда взорвутся ростом, как бутоны по весне. Это только снаружи кажется, что они ничего не делают. Некоторые вертоградари могли очень подолгу находиться «под паром». – А где я буду спать? – спросила Аманда. Мы осматривали комнату Бернис, когда явился Бэрт Шишка. – Где моя маленькая девочка? – заорал он. – Не отвечайте, – сказала Бернис. – Закройте дверь! Мы слышали, как он ходит в большой комнате; потом он зашел к нам в комнату и схватил Бернис. Он стоял, держа ее под мышки на весу. – Где моя маленькая девочка? – повторил он, и меня передернуло. Я и раньше видела, как он это проделывает, и не только с Бернис. Он просто обожал хватать девочек за подмышки. Он мог зажать кого-нибудь из девочек за грядками с фасолью во время переселения улиток и притвориться, что помогает. А потом пустить в ход лапы. Он был такой мерзкий. Бернис извивалась и корчила злобные гримасы. – Я не твоя маленькая девочка! – заявила она, что могло означать: «Я не твоя», «Я не маленькая» или «Я не девочка». Бэрт воспринял это как шутку. – А где же тогда моя маленькая девочка? – сказал он упавшим голосом. – Оставь меня в покое! – заорала Бернис. Мне было жаль ее, и еще я понимала, как мне повезло: Зеб вызывал у меня разные чувства, но мне никогда не приходилось его стыдиться. – Пойдем теперь к тебе, – сказала Аманда. Так что мы двое снова спустились по лестнице, а Бернис, еще краснее и злее, чем обычно, осталась дома. Мне было жаль ее, но не настолько, чтобы отдать ей Аманду. Люцерна не слишком обрадовалась, узнав про Аманду, но я сказала, что это приказ Адама Первого; так что она ничего не могла поделать. – Она будет спать в твоей комнате, – строго сказала Люцерна. – Она не против, – ответила я. – Да, Аманда? – Конечно не против, – сказала Аманда. Она умела говорить очень вежливо, но получалось так, что это она делает одолжение. Люцерну это задело. – И ей больше нельзя носить эту ужасную крикливую одежду, – добавила Люцерна. – Но это совсем новые вещи, – невинно заметила я. – Нельзя же их взять и выбросить! Это будет расточительство. – Мы их продадим, – сказала Люцерна сквозь зубы. – Деньги нам пригодятся. – Деньги нужно отдать Аманде, – заметила я. – Ведь это ее вещи. – Я не возражаю, – тихо, но царственно произнесла Аманда. – Они мне ничего не стоили. Потом мы пошли ко мне в закуток, сели на кровать и засмеялись, зажимая рот рукой. Когда Зеб вернулся домой тем вечером, он ничего не сказал. Мы сели ужинать вместе, и Зеб, жуя запеканку из соевых гранул с зеленой фасолью, смотрел, как Аманда с серебряными пальцами, склонив грациозную шею, деликатно клюет свою порцию. Она еще не сняла перчаток. Наконец он сказал: – А ты, однако, себе на уме!