— Конечно, дорогая, ноги в руки, и за мной. Мы двинулись вслед за Лайлой в соседнюю комнату. Оглянувшись, я увидел, как Двойной Квартет взял у Дарлин самокрутку и сделал затяжку. Черт побери, и чудные все же были у него глаза! И впрямь — зеркало души. Но улыбка — это уже перебор. Мы оказались не то в передней, не то в гостиной. Мебель отсутствовала. Только к стенке был прицеплен за конец пустой водяной матрас, на котором красной краской красовалась надпись: ПАУК ПОЕТ В ОДИНОЧЕСТВЕ. — Гляньте-ка сюда, во двор, — сказала Лайла. — Прелестный вид! Мы выглянули в окно. Двор был под стать дороге, по которой мы ехали, только еще хуже: выбоины, грязные лужи, камни. Валялся разбитый унитаз. — Очень мило, — сказал я. — Оригинально. — Обитель художников, — пояснила наша посредница. Я тронул занавеску, висевшую на окне. Кусок, за который я взялся, тут же отвалился. — Эти люди погружены в свой внутренний мир, — сказала Лайла. — Они не обращают внимания на житейские мелочи. Мы стали подыматься наверх. Лестница оказалась на удивление прочной. Ее добротность как-то сразу примирила меня с остальным. В спальне тоже ничего не было, кроме водяного матраса, на сей раз наполненного. Он одиноко притулился в углу. И почему-то вздулся с одного краю, так что казалось, что он вот-вот лопнет. Ванная была выложена плиткой, но пест так давно не мыли, что она почти исчезла под слоем грязи. Коричневая краска, которой был выкрашен туалет, облупилась, и проступили более ранние слои точно такой же. Столь мерзкого сортира мне еще не приходилось видеть ни в одном самом занюханном баре; я мысленно перебрал их в памяти и убедился, что такой жуткой хезаловки она не сохранила. Я на минутку выскочил на крыльцо вдохнуть свежего воздуха, усилием воли отогнал от себя образ увиденного и прошел в ванную. — Извините, — сказал я. Лайла меня поняла. — Уж это вы нас извините, — сказала она. Я постарался не зацепиться взглядом за саму ванну, но надписи над ней бросались в глаза: Если Тим Лири не Бог, значит, Бог умер. Мой отец умер в бригаде Авраама Линкольна. И у дьявола есть киска. Чарлз Линдберг — минетчик. Там были и другие граффити, но их невозможно было разобрать под слоем грязи. — А теперь погуляйте сами, осмотритесь, прочувствуйте, так сказать, дух места. Покупка дома — такая морока. Не торопитесь и чувствуйте себя как дома. Лайла вышла. Слышно было, как она спустилась по лестнице. Мы с Сарой пошли в холл. Со стены на веревке свисал заржавленный кофейник. — Ой, мамочки, — сказала вдруг Сара, — мамочки! — Что такое? — Я вспомнила, что видела фотографию этого дома. Только сейчас вспомнила! То-то, думаю, мне всё знакомым кажется! — И что же это за дом? — Один из тех, где кого-то Чарлз Мэнсон укокошил! — Ты уверена? — Да, да! — Надо сматываться… Мы стали спускаться по лестнице. Внизу нас поджидала вся компания: Лайла, Дарлин и Двойной Квартет. — Ну, — спросила Лайла, — что скажете? — У меня есть ваш телефон, — ответил я, — созвонимся. — Если вы творческие люди, — вставила Дарлин, — мы сбавим цену. Мы любим творческих людей. Вы творческие? — Нет, — ответил я. — По крайней мере, я — нет. — Я могу вам показать кое-что еще, — сказала Лайла. — На сегодня хватит, — ответила Сара. — Надо передохнуть. Нам пришлось пройти мимо каждого из них, и покуда мы прощались, Двойной Квартет все улыбался, улыбался… Район Марина дель Рей переживал не лучшие времена. Для верности Джон Пинчот пользовался, передвигаясь в этих местах, зеленым «понтиаком» 1968 года, а Франсуа Расин — коричневым «фордом» 1958-го. А иной раз они не брезговали и мотоциклом — на этот случай у них имелась пара «кавасаки» — 750— и 1000-литровый. Однажды за руль ветерана-«форда» сел Веннер Зергог, он забыл залить в радиатор воды, и мотор заглох навеки. — Что поделаешь — гений, — сказал мне Джон. — Не от мира сего. Когда Франсуа Расин слинял во Францию, Джон продал «форд». И вот наступил день, когда он позвонил мне. — Мне приходится съезжать. Тут затевают строить отель или еще что-то в этом роде. Черт, ума не приложу, куда деваться. Мне нельзя уезжать из города, надо подзаняться твоим сценарием. Как, кстати, он продвигается? — Помаленьку. — У меня наклевывается неплохая сделка. А если не выгорит, есть на примете один парень в Канаде. Только вот этот чертов переезд. Уже бульдозеры подогнали. — Слушай, Джон, располагайся у меня. У нас есть наверху лишняя спальня. — Ты серьезно? — Вполне. — Я в доме не засиживаюсь. Ты меня и видеть не будешь. — Ты «понтиак» еще не сбагрил? — Нет. — Ну, загружайся и давай сюда. Я спустился вниз и сообщил Саре новость. — У нас тут Джон немного поживет. — Какой? — Джон Пинчот. Его хижину стирают с лица земли. Бульдозерами. Пускай у нас перекантуется. — Хэнк, ты же ни с кем не уживаешься. В момент взбеленишься. — Ненадолго ведь. — Ты будешь наверху на машинке стучать, а я тут внизу за все отдуваться. — Устроимся как-нибудь. Не забывай, что Джон выплатил мне аванс за сценарий. — Ну, Бог в помощь, — сказала она, повернулась и ушла в кухню. Первые два вечера прошли сносно: мы с Джоном и Сарой пили и болтали. Джон травил байки, все больше про то, как трудно ладить с актерами и к каким ухищрениям приходится прибегать, чтобы они худо-бедно справились с ролью. Например, один парень в разгар съемок отказался произносить текст. Все делал как полагалось, но молчал как удавленный, требовал, чтобы какой-то там эпизод сняли по его причуде. А съемки шли где-то у черта на куличках, в джунглях, деньги кончались, и времени оставалось в обрез. И тогда Джон ему говорит: «Черт с тобой, будь по-твоему». И сняли эпизод, как он хотел, и звук записали. Только пленку в аппарат не зарядили. И все дела. Во второй вечер вино текло рекой. У меня тоже язык развязался, и я пересказывал свои старые истории. Когда перевалило за полночь, Джон сказал: «Гизелла влюбилась в одного режиссера, а у него всего одно яйцо…» Гизелла — парижская подружка Джона. — Жаль, — сказал я. — Теперь еще хуже стало. Второе тоже отказало. Рак. Гизелла в отчаянии.