Я не знаю почему, но ее слова заставляют меня телепортироваться с края дивана к краю кофейного столика. Ирония этой ситуации заключается в том, что она, наверняка, не думала так пару часов назад, что говорит мне о том, что, возможно, меня кто-то сглазил. Шарлотта кладет руку мне на колено. — Эй, — ее брови сходятся вместе с выражением разочарования. — Ты в порядке? — Я не знаю, — говорю я ей честно. — Это было странно, то, что я сказала? — она прикрывает один глаз, как будто готовится к удару по голове. — Я… я так облажался, Шарлотта. И это правда. Ничего, кроме правды здесь и прямо сейчас... нет смысла в том, чтобы говорить неправду, так как она начинает изучать, насколько я облажался. — Отлично понимаю, — она смеется сквозь очередной приступ кашля. Мне нравится в Шарлотте, что она не ходит на цыпочках вокруг кого-нибудь. — У меня нет фильтров, но я не жалею, что сказала это. Это правда. Я смотрю на свои руки, подыскивая какой-нибудь не мудацкий ответ, но на ум ничего не приходит, потому что знаю, что мне не следует говорить ей что-то грубое, хотя я тоже считаю ее самой желанной холостячкой. — Как сад? — спрашивает она, любезно меняя тему. Ради меня. — Это было прекрасно, — я вздыхаю. — Хочешь, я сделаю тебе чай или еще что-нибудь? — Нет, спасибо… — отвечает она, а затем чихает. Я встаю и беру пустой пакет, чтобы отнести на кухню и выбросить в мусорное ведро. — Если хочешь, я встречу Лану с автобуса сегодня, я могу. — Хорошо. Круто. Я только что испортил единственную дружбу, которую сумел сохранить на срок более двух недель. — О, твоя куртка висит на двери шкафа, — добавляет она. — Спасибо. Я хватаю ее и чувствую вибрацию своего телефона в заднем кармане. Вытащив его, я вижу, что это школа Олив. — Алло? — отвечаю я, сразу услышав, как школьная медсестра что-то объясняет мне, но я не могу понять. Или, может быть, я не хочу понимать. — Что вы имеете в виду? Она в порядке? Паника гонит меня из дома Шарлотты без прощаний или объяснений. Паника ведет меня в школу Оливии на предельной скорости. Эта паника заставляет меня перескочить школьные двери, проходя мимо скорой помощи и моля Бога спасти меня от еще большей душевной боли. ГЛАВА 5 Было время в моей жизни, когда я задавался вопросом, почему мне так повезло. У меня было двое родителей, которые избежали извечных возможностей развода, хорошие оценки были ничем иным, как данностью, деньги никогда не были проблемой в моей жизни, благодаря папе и его успешному бизнесу, а в плане девчонок — у меня никогда не было с ними проблем, так как я всегда был один. Я иногда садился на край кровати и спрашивал Бога: «Почему я?» Я не ждал, что мне достанется все так легко на моем жизненном пути, или что удача будет длиться вечно, но всегда благодарил Бога, опасаясь, что в один прекрасный день удача уйдет от меня. Может быть, часть меня всегда знала, что это когда-нибудь произойдет. До того момента, пока не увидел Элли мертвой, лежащей на больничной койке, я не понимал, что она была моей удачей — все мои успехи объединились в одном существе. Те, другие составные моей жизни: счастливые родители, деньги, интеллект — это не было везением. Я думал, что достаточно высоко ценил то, что у меня было, но как выяснилось — не ценил по-настоящему то, что имел. Я ценил неправильные части жизни. Теперь я ценю время — время, которое я провел с Элли, то время, когда мне посчастливилось быть отцом и воспитать Олив. То время, когда провожаю Олив в школу и встречаю после. Время — это то, за что я благодарен, потому что без времени ничто не имеет значения. Я проношусь через главные двери сразу к кабинету медсестры, мой взгляд мечется по комнате, пока не нахожу школьную медсестру, директора школы и секретаря, нависшими над Олив. — Что случилось? — рявкаю я. Они уже сказали мне по телефону, но мне нужно услышать это снова. Мне нужно знать каждую деталь. Медики прибывают следом за мной, и я вынужден отступить, чтобы они могли позаботиться о ней. Один из них поднимает ее веки, проверяя ее зрачки фонариком, а другой ощупывал ее конечности. Я пристально смотрю на них, пока медсестра подробно рассказывает об этой «неудачной аварии» на детской площадке. — Она поднялась на вершину игрового комплекса и встала на рукоход, чтобы дотянуться «до неба». К тому времени, когда ее учитель увидел это, было уже слишком поздно... нога Олив соскользнула в одно из отверстий, и она свалилась на бок. Падение произошло с высоты около двух с половиной метров — девочка упала прямо на голову. Это было одно из моих самых основных требований во время открытых дверей. Я спросил их, насколько внимательно они следят за детьми на детской площадке. Они объяснили, насколько велико соотношение времени учитель-ученик, и что за каждым ребенком будет тщательный контроль. Разве они не знают, что это занимает всего одну секунду? — Похоже на сотрясение третьей степени, — говорит один из медиков как ни в чем не бывало, без намека на эмоции в голосе. Мимо меня пробегает еще один из медиков с носилками, они устанавливают бандаж вокруг ее шеи, который почти закрывает ее лицо. Я даже не могу прикоснуться к ней, потому что они окружили ее, держа меня подальше. Я могу разглядеть сквозь просветы между их фигур только ее испачканные розовые лосины. И снова, во второй раз в жизни, мое сердце чувствует острую физическую боль. Это выбивает весь воздух из меня, и мне снова становится тяжело дышать. Тот, кто сказал, черт возьми, что тебя не убивает, делает тебя сильнее... может поцеловать меня в задницу. — Олив! — бесполезно кричу я. — Олив, милая, проснись! Теплая рука сжимает мое плечо, а чья-то грудь прислоняется к моей спине, но я не оборачиваюсь. Мне все равно, кто стоит за мной, кто пытается оказать мне симпатию или поддержку. Моя маленькая девочка лежит передо мной без сознания из-за падения с чертовой двухметровой высоты. — С ней все будет хорошо? Мне нужно знать. Как она? Никто не отвечает мне, поэтому я хватаю одного из санитаров за плечо, того, кто не осматривает Оливию. Я дергаю его, пока он не оборачивается. — С ней все будет хорошо? — Я не врач, — говорит он. — Я не могу дать вам точный ответ. Рука, которая лежала на моем плече, опускается на бицепс, а вторая рука оказывается на другом. Они сжимают меня сильнее, но я до сих пор не оборачиваюсь. Я не могу оторвать глаз от Олив. Санитар, с которым я только что разговаривал, отходит в сторону, и я вижу, что на Оливии нет обуви. Она выглядит брошенной; она не выглядит, как моя дочь. Ее укладывают на каталку за две минуты, но мне кажется, что прошел целый час — час нетерпеливого ожидания, когда она моргнет или скажет «папа». — Сэр, вы можете поехать вместе с нами. Руки вокруг моих плеч опускаются, и голос эхом отдается в моих ушах: — Я встречу вас там, — говорит она. Когда скорая проносится мимо, ветер от их скорости толкает меня. Я бегу, не чувствуя ударов подошвы ботинок о землю, не слышу паники в голосах каждого, не обращаю внимания на десятки детей, стоящих в зале со страхом в глазах. Я знаю — все это есть, но чувствую себя запертым внутри тоннеля, и только тьма на другом конце. Я залезаю в заднюю часть машины скорой помощи, по-прежнему вынужден сидеть достаточно далеко от Олив, так что даже не могу прикоснуться к ней. Может быть, если бы она знала, что я здесь, она проснулась бы. — Олив, — зову я мягко. — Ты меня слышишь? Медик, с которым я сижу рядом, смотрит на меня и слегка качает головой, как будто говоря мне не беспокоиться. Почему мне не следует беспокоиться? — Она жива, так ведь? — рычу я сердито. — Да, конечно, — говорит он. — Я просто боюсь, что она может не слышать вас. — Вы не знаете этого, — шиплю я сквозь зубы. — Ты не врач, помнишь? — Успокойтесь, сэр, — говорит он, оставаясь спокойным. Совсем непохоже на меня. — Не принимать это близко к сердцу? Расслабиться? — кричу я. — Моя жена умерла во время родов этой маленькой девочки. Она — весь мой гребаный мир. Я хотел оставить ее на домашнем обучении, потому что знал, что так она была бы всегда в безопасности. А вы говорите мне не беспокоиться? — В этом нет логики, — говорит он, отворачиваясь от меня. Дерзкий, наглый недодоктор. Мне хочется ударить его. Я хочу вмазать ему по этой гребаной челюсти прямо сейчас, но знаю, что они выгонят меня из этого клаустрофобного автомобиля, поэтому я закрываю рот и сжимаю челюсть. Мы приезжаем в больницу. Эта больница — ужасное место смерти, в которое я обещал себе никогда не возвращаться, но я снова здесь. Оно уже украло у меня Элли, и теперь угрожает забрать мою сладкую, маленькую Оливию. Когда я иду по белому длинному коридору, в моей затуманенной голове появляется картинка, воспоминание: Олив в автокресле, ей тогда было два дня от роду, а я пытаюсь научиться обращаться с этой штуковиной, уверенный, что точно уж с креслом я должен справиться. Она была пристегнута ремнями и смотрела на меня в ожидании, пока я держал кресло руками. Я помню, как думал, что теперь только ты и я. В тот момент я задавался вопросом, как собираюсь сделать это — стать единственным родителем для этой маленькой девочки и дать ей все, в чем она нуждается? Тогда я удивлялся, как дожил до такого и почему? Разве я планировал уйти из больницы без Элли? Нет, этого не было в моих планах. Вид медиков, завозящих Олив в приемное отделение, сразу же вырывает меня из моих мыслей. Ко мне подходит медсестра, пока я наблюдаю, как Олив перекладывают с каталки на кровать. — Сэр, вы очень бледны, — говорит она, затем берет стул и поднимает его подлокотники. — Присаживайтесь, — я так и делаю, потому что не думаю, что мои ноги достаточно сильны, чтобы выдержать еще большую нагрузку на сердце. — Доктор будет здесь с минуты на минуту, — женщина кладет руку мне на плечо, и я поднимаю на нее взгляд. Знакомое лицо смотрит на меня, но я молчу, ничего не спрашивая, чтобы убедиться, хотя вижу в ее глазах тот же вопрос. Да, действительно, она выглядит знакомой. Да, она та, кто передал мне Олив тогда, когда малышка только родилась, а моя жена умерла. Предполагаю, что только я ее узнал. Уверен, эта больница видит сотни людей каждый день. — Спасибо, — говорю я. — Мистер Коул, — вздыхает она, — прошло много времени... — ее нижняя губа дрожит, а глаза наполняются слезами. — Мы окажем вашей маленькой девочке самую лучшую возможную помощь. Обещаю. — Вы помните меня? — спрашиваю я хриплым голосом, шок стягивает удавкой мое горло. — Я никогда не забывала о вас. Никогда не смогу забыть вас. Вы и Олив стали тяжелым бременем в моей памяти в течение многих лет. Я часто думаю о вас, интересно, как вы поживаете…— она переводит свой взгляд с меня на Олив. — Малышка выглядит точно так же, как ее мама. Она красивая, — медсестра сжимает рукой мое плечо и говорит, — я вернусь. Как и было обещано, появляется доктор, выбегая из-за угла, направляется к постели больной Олив. Он представляется, а затем проверяет Олив с головы до пят, проверяя ее зрачки и шею в первую очередь. Он поворачивается ко мне и говорит: — Мы должны сейчас же отправить ее на КТ (Примеч.: КТ — компьютерная томография), — он поднимает трубку, чтобы дать кому-то распоряжение, и кладет ее, как только заканчивает разговор. Менее чем за две минуты каталку Олив уже вывозят из приемной, направляясь вниз по коридору. Когда мы входим в новое отделение, меня просят остаться в комнате ожидания, потому что я не могу войти с ней помещение, где проводится КТ. И снова я вынужден сидеть в зале ожидания, с ужасом ожидая услышать результаты единственного живого человечка, которого люблю. — Могу ли я предложить вам чай или кофе? — спрашивает медсестра, та самая, которая помнит меня. Та же медсестра, которая смогла сказать одним лишь взглядом, что Элли больше нет с нами. Сейчас у нее другой взгляд, возможно, она стала более опытной и научилась скрывать свои эмоции.