– Ты снова оставил Алиму его никчемную жизнь? – Условия встречи с прошлого раза изменились. Ты знал. Я бы не пошел на это даже за куда большие деньги. Алим неплохой боец, но… – Он послушный пес! – обрывает меня старик, и я так и слышу в его голосе гневный рык. – Бесхребетный и глупый! А ты – нет! Вот потому и за честь Шаману тебя сломать! Отомстить за бесславие сына! Но ты еще дурак и сопливый мальчишка! Зачем мне сразу не сказал против кого выступаешь? А я-то понять не могу, отчего между своими тишина, и почему Айдар платит? Почему на одном лишь интересе? Пока не нашелся добрый человек и не объяснил старику, что никто тебя щадить не хотел! Потому и без ставок бой шел!.. Но хорошо то, что хорошо кончается, – умеряет он свой пыл и возвращается к нормальному тону. – Пока я жив, мой мальчик, это была ваша последняя встреча с Алимом. Разозлил меня Шаман. – Будь осторожен, Байгали, – желаю я пятидесятилетнему мужчине, так рано постаревшему и записавшему себя в старцы. – Айдар изменился и его окружение тоже. И слышу в ответ: – Болячки передаются через руки, а парша – через тюбетейку. Бойся парши, сынок, а с руками я разберусь. Коротки они, потянутся, да моего не обрящут. Отыщется у Байгали и на волка капкан. * * * – О, Илюха, привет! Рад тебя слышать. Ты когда вернулся? – Здоров, Шибуев. Час назад. Сейчас еду домой. Как там девчонка, ты к ней заглядывал? – А как же! Обижаешь. Раз пять забегал, последний раз сегодня утром. Нормально девчонка, судя по всему. Хрипит слегка, о большем сказать не могу. – То есть? Почему не можешь? – Да не пускает она меня, Илюха! Черт, и где ты ее такую пугливую нашел? Как не приду, у нее один ответ: иди, бегай горными тропками, злой тролль! Ильи дома нет, а без него тебе здесь делать нечего! Я ей даже стихи читать пытался, через дверь, представляешь! Между прочим, лирику молодого Евтушенко! Так она сказала, что у меня нет чувства ритма поэта, голос звучит неправдиво, а пафос зашкаливает. Что у нее от меня болит голова, и вообще, она устала уже отгонять от двери воющего кота, ах-ха-ха! Это у меня-то неправдиво? У апологета чистого слога и знатока девичьих душ? Прикинь, какой расклад! – Что, вот так и сказала? Я про пафос. – Хорош стебаться, Люков, просто верь на слово. У меня и так после твоей пациентки в душе надлом и революция. А все из-за чего? Из-за необыкновенных серых глаз!.. Кстати, а как нашу гостью зовут-то? Мне она так и не представилась. – Воро… Только попробуй, Шибуев! Я серьезно. Кастрирую и вгоню осиновый кол, тут и прервется знаменитая династия врачей. – Ха-ха! Да понял я, не маленький, гляди, сердитый какой! Можешь не озвучивать. – Ты о чем, Андрей? – О том, что между тобой и девчонкой ничего нет! Я так Марго и сказал, когда увидел на следующий день в клубе, что это не нашего с ней ума дело, кем увлечен Илья Люков. Хотя жаль, конечно, что не я первый сероглазку нашел. По мне девочка, такая милая, ладненькая… – Ш-шибуев… п-пошел ты! – Куда? На набережную? Так я завсегда рад, Илюха. * * * Я поднимаюсь по лестнице и подхожу к своей квартире. Тянусь рукой за ключами, опуская сумку на пол и щелкая молнией внутреннего кармана куртки, как вдруг замечаю, что входная дверь в квартиру слегка приоткрыта, а из прихожей льется узкая полоса света. Странно, у Воробышек гости? Или девчонка ушла, оставив дверь открытой? Почему-то мне кажется, что такая беззаботность в отношении чужого жилья вовсе не свойственна ей. Недолго думая, я уверенно распахиваю дверь и захожу внутрь. Не успеваю бросить сумку у стены, как сталкиваюсь с высоким темноволосым парнем, шагнувшим навстречу с мусорным пакетом в руке. – О! Ты кто такой? – удивленно восклицает незнакомец и тут же шипит зло, обхватив рукой мою сжатую в кулак ладонь, смявшую одежду на его груди. – Пусти, придурок, а то я за себя не отвечаю! – пытается вырваться из моей хватки, но я только сильней встряхиваю его. – Черт! Порвешь, гад! Ах, так?! Н-на! – бросает пакет под ноги и умело целит мне в лицо кулаком, но оказывается прижатым спиной к стене, с моими пальцами на шее, а я наконец замечаю свою заикающуюся гостью, испуганно бросившуюся к нам из комнаты. Она что-то говорит мне, но я не слышу. Я только смотрю на нее и чувствую, как у меня начинает дрожать рука и усиливается хватка. Не знаю, замечает ли это Воробышек – наверно, да, потому что девчонка вдруг подходит ко мне, очень близко, почти впритык, и кладет руки на мои предплечья. – Илья! – умоляюще заглядывает в глаза. – Пожалуйста, отпусти его! Слышишь! Пожалуйста, Илья! Это мой брат! Голос у птички еще слабый, с заметной хрипотцой, но уже не такой сиплый, каким запомнился мне в нашу последнюю встречу. А вот небольшие, аккуратные ладони, напротив, оказываются весьма требовательными. Они несколько раз ударяют меня по плечам, бессильно скользят по напряженным рукам, цепляясь за кожу куртки, и возвращаются на бледные щеки отпрянувшей девушки. С неприкрытой тревогой уставившейся на того, кто оказался настолько важен для нее, что она бесстрашно впустила его в мою квартиру. Брат Воробышек? Неужели? Я поворачиваю голову вслед за птичкой и смотрю на парня. Долго и внимательно. Что-то щелкает в моей голове, громко, словно срабатывает послушный тумблер, внезапно снижая критичный предел давления, и я вдруг с удивлением понимаю, что парень под моей рукой – совсем мальчишка. Сопливый юнец, темноволосый и долговязый, с угревой сыпью на покрасневших щеках и молочным пухом под носом. Растерянный, изумленный, тщетно скрывающий испуг за гневно перекошенным ртом. Намертво вцепившийся в мою ладонь в попытке отодрать сдавившие горло пальцы. Че-ерт! Черт!!! Надо что-то делать со своими нервами. Иначе однажды хваленая выдержка даст трещину куда большую, чем сейчас, и я окажусь в избитой шкуре Алима. И тогда взобраться на высокую каменную стену, что когда-то возвел на моем пути учитель и заставил болью преодолеть, я уже не смогу никогда. Я не люблю алкоголь, но сейчас, когда смотрю на отпущенного мной, сгорбленного у стены мальчишку и бледную девчонку, мне хочется выпить как никогда, чтобы изгнать из рук проклятую дрожь, из души вину, а из сердца… А из сердца клубящуюся темную муть. И чтобы избавить голову от пробравшихся в нее непрошеных мыслей. – Даня, ты как? Все хорошо? – щебечет птичка, поднимается на носочки и заботливо обнимает мальчишку за плечи. Обернувшись ко мне, говорит с изумленным укором: – Люков, ты с ума сошел! Разве так можно? Ты ведь даже не спросил ничего – сразу набросился! А если бы они оказались тут без меня?.. О Господи, я же только попросила брата выкинуть мусор! Не знаю, что удивляет меня больше – отеческое щебетанье девчонки над возвышающимся над ней на целую голову парнишкой или недосказанность в словах? Наверно, все-таки второе. – Они? – поднимаю я бровь, глядя на девушку, и холодно интересуюсь: – У тебя еще гости, Воробышек, кроме этого юнца? Интересно… – Ну да, – слышу я вдруг за своей спиной еще один недовольный голос. – Вообще-то, он тут такой урод не один. Терпеть не могу неожиданные сюрпризы из-за спины. Обычно меня удивить трудно, но гостям птички это удается. Когда я стремительно поворачиваюсь на голос и притягиваю незнакомца к себе за грудки, то внезапно натыкаюсь на абсолютную копию парня, стоящего у стены. Близнецы? Или у меня двоится в глазах? Ни черта себе! – Илья, да что с тобой! – восклицает Воробышек и повисает на моей руке. – Не смей его трогать! Слышишь! – сипит куда-то в плечо, хлопая меня ладонью по куртке. – Немедленно отпусти! Но девчонка зря переживает, на этот раз я вполне контролирую себя и не намерен усердствовать в силе. Да и мальчишка оказывается совсем не из пугливых. – Слышь, перец, – спокойно говорит он надтреснутым, юношеским баском, глядя на меня в упор сердитыми синими глазами, – ты, конечно, нереально крут и все такое, но прокачай уже свои глючные тормоза, лады? Сними клешни, мы ж тебе вроде как не чужие. Кстати, респект, сеструха! – криво скалится раскрывшей рот в видимом желании возразить девчонке. – С ним ты реально можешь плевать на Игорька с высокой вышки! Зря мать с бабкой переживают. Мне он нравится. – Ванька, заткнись! – неожиданно строго командует Воробышек. – Нечего слушать симпатичных девчонок и верить всему, что они говорят. Только вернусь в общежитие, собственноручно отрежу Крюковой язык и прибью гвоздем к стене, чтобы лишнего не болтала, – сердито хмурится и как всегда, только ей присущим аккуратным жестом, поправляет очки. Облегченно опускает плечи, когда я отталкиваю от себя парнишку. – Ребята, вам лучше уйти, – просит, снимая с моей руки пальцы и затягивая под подбородком распахнувшийся ворот плюшевого халата. – Я сейчас оденусь и спущусь к вам, подождите внизу. Она суетливо оглядывается, наклоняется и вручает брату упавший мусорный пакет. – Илья, извини, что так вышло, – поворачивается ко мне. – Я понимаю, что поступила своевольно, впустив мальчишек в твою квартиру, но не могла их оставить за дверью, раз уж братья нашли меня. Я только хотела напоить их чаем и все. – Чаем?! – возмущенно выдыхает от двери юнец, который Ванька, и недовольно фыркает. – Ну уж нет! Ты как хочешь, Женька, а я жрать хочу! Сильно! Мы тут с Данилой с самого утра в городе торчим: сначала соревнования, затем выступление чемпионов из столицы, а потом ты на повестке дня. Тут же полная сумка, блин! Мать нагрузила, да еще ты в магазин послала. Тебе что, двух бутеров с колбасой для любимых братьев жалко и тарелки макарон, да? На фига тогда с ним жить, если он такой жлоб? – нагло смотрит на меня. – Что, любовь-морковь, а родня – побоку? Бледные щеки Воробышек вспыхивают пятнами румянца, а глаза опускаются. Девчонка в сильном смущении и растеряна – иногда мне кажется, я чувствую ее гораздо лучше, чем следовало бы, и это почему-то не удивляет меня. – Ваня, Даня, я прошу, – упрямо бормочет она, – подождите внизу. Пожалуйста! Я все объясню. – Ты? Ну, нет, сеструха, – косит на меня ехидный глаз наглый юнец, – пусть лучше этот объяснит, чего это он руки распускает! Мои пальцы вновь цепляют мальчишку за грудки и подтягивают упирающееся тело ближе. – Так, иди сюда, умник. Как зовут? – спрашиваю я, хотя, конечно, вполне расслышал имя. – Х-ха! – вырывается наглец. – Ты что, глух… Я вновь невежливо встряхиваю его и улыбаюсь нехорошей улыбкой. – Я, кажется, спросил… – Да слышал я! – психует пацан. – Обычно Иваном, иногда Ванькой. А вот тот удод у стены – Птицем. Маман – сынулей, ну а бабка – когда внучком, а когда бесстыжим прожорливым удавом. Годится такой ответ? – Вполне, – усмехаюсь я. Определенно чувство юмора у мальчишки есть. Странно только, что он об отце не упомянул. – Так вот, Удав, у этого, – тычу пальцем в себя, – тоже есть имя, Илья. Человеческое и легко произносимое. Повтори, – снова встряхиваю пацана. – Ну-у, эм… Эй, ты чего?! – огрызается он на мой новый требовательный тычок в грудь. – Да понял я, Илья же! – Молодец, – соглашаюсь, опуская руку, – так и заруби на носу. И запомни на будущее, родственничек, – поворачиваюсь и киваю через плечо на подобравшуюся девушку, – чтобы я больше от тебя грубое «сеструха» не слышал, ясно? Накажу. А сейчас сгребай своего клона и топайте на кухню, пока я добрый. * * * Как некрасиво получилось! И с мальчишками, и с их словами. Ужас! Мне так стыдно, что я готова на месте сгореть от стыда. И даже странная, агрессивная реакция Люкова на неожиданных гостей в его доме вполне объяснима, хоть и оказалась полнейшей неожиданностью для меня, а вот наше семейное вторжение на его территорию – нет. Мальчишки послушно топают на кухню, а я остаюсь стоять рядом с Ильей, глядя, как он медленно разувается и устало скидывает с плеч дорогую куртку. В этих широких, крепких плечах чувствуется какое-то странное напряжение, как и во всей его гибкой фигуре, но вот какое, я понять не могу. Как не могу просто развернуться и оставить Люкова одного, хотя сейчас это кажется вполне логичным. К моим ногам подходит урчащий Домовой, трется мохнатым боком о голую голень и так же, как я, останавливает взгляд на хозяине. «Привет», – говорит протяжно на своем кошачьем, требовательно оглядывается на меня, и я с огорчением вспоминаю, что так и не поздоровалась с парнем. – Здравствуй, Илья, – подступаю к его спине и тихо произношу, стараясь, чтобы голос звучал не слишком хрипло, а братья не слышали меня: – Тебя долго не было. Я беспокоилась. Он замирает, как будто пойманный моими словами в клетку, затем, очнувшись, не спеша задвигает зеркальную дверь шкафа и поднимает глаза на свое отражение. Медленно скользит взглядом по хмуро сжатым в тонкую жесткую линию губам, по колючим глазам, холодно сверкающим в обрамлении теней, пробравшихся под кожу век, и по заросшим темной щетиной скулам. – Долго? – переспрашивает как-то отрешенно. – Всего четыре дня.