Именно об этом Шарль хотел не откладывая поговорить с Адриеном Флокаром. Процессия только что тронулась. Он шумно высморкался. – Архитекторы такие чревоугодники… – начал он. Второй советник (чиновник до мозга костей, взращенный на Гражданском кодексе, который и на смертном одре прочел бы наизусть закон Мариуса Рустана[10]), так вот, второй советник нахмурился. Катафалк двигался с торжественной медлительностью. Все еще были под впечатлением от падения Поля из окна, но Шарль ничего не чувствовал, поскольку ничего не видел, а еще потому, что в данный момент его личные проблемы были важнее, чем смерть брата и возможная смерть юного племянника. Поскольку Флокар не оправдывал его ожиданий, Шарль, сильно раздосадованный как своими мыслями, так и отсутствием реакции министерского чиновника, добавил: – Откровенно говоря, они пользуются ситуацией, вы не находите? В раздражении он отстал от гроба и теперь должен был поспешить, чтобы догнать своего собеседника. Он уже начал задыхаться, ходить пешком он не привык. Он покачивал головой… «Если так будет продолжаться, – думал он, – к ночи в Париже не останется ни одного Перикура!» Возмущаться было ему свойственно – он считал, что по отношению к нему жизнь всегда была несправедлива, устройство мира никогда его не удовлетворяло. И случай с социальным жильем – лишь еще одно подтверждение этому. Чтобы решить свирепствовавший в столице глубокий жилищный кризис, департамент Сена запустил крупномасштабную программу по строительству доступного жилья. Рай для архитекторов, строительных организаций и производителей стройматериалов. И для политиков, которые на правах хозяев подписывали разрешения на строительство, раздавали земли, лишали собственности, жаловали право преимущественной покупки… В этом раю рекой текли тайные отступные и взятки, так что последствий этой сокровенной, но обильной оргии Шарль избежать не сумел. Он входил в градостроительный комитет департамента и сделал все, чтобы предприятие «Братья Буске» получило великолепный участок под строительство на улице Колоний: два гектара земли, где можно было разместить несколько отличных многоквартирных домов для людей скромного достатка. До этого момента ничего особенного не произошло, Шарль получил комиссионные, как всякий другой. Но он воспользовался своей прибылью и купил акции крупного производителя строительных материалов «Песок и цемент Парижа», а затем навязал его как единственного подрядчика при строительстве. И тут время жалких конвертов и символических подарков закончилось! Проценты от поставок леса, железа, бетона, досок, смолы, шпаклевки и известки дождем полились на Шарля. Его дочери трижды сменили свой гардероб и утроили количество визитов к стоматологу, Ортанс полностью обновила обстановку – вплоть до ковров – и приобрела баснословно дорогую выставочную собаку, отвратительную шавку, которая постоянно пронзительно тявкала. В один прекрасный день ее труп обнаружили на коврике – она сдохла, вероятно, от сердечного приступа, и кухарка выкинула ее в помойное ведро вместе с очистками и рыбными костями. Шарль же подарил своей тогдашней любовнице, бульварной актрисе, специализирующейся на парламентариях, кольцо с огромным, как булыжник, брильянтом. Теперь наконец существование Шарля соответствовало уровню его притязаний. Но после этого временного улучшения финансовой ситуации, продлившегося примерно два года, жизнь опять сделалась к нему неблагосклонна. И даже крайне неблагосклонна. – И все-таки, – прошептал Адриен Флокар, – этот рабочий был очень… Шарль болезненно поморщился. Да, поскольку надо было платить комиссионные направо и налево, предприятию «Песок и цемент Парижа» пришлось, дабы сохранить свои барыши, поставлять не такие дорогостоящие материалы, не такую сухую древесину, не такие густые растворы, не такой качественный железобетон. Второй этаж в одном из зданий чуть было не стал первым – каменщик провалился под пол, так что конструкцию пришлось укреплять в большой спешке. И стройку заморозили. – Перелом ноги да пара трещин! – защищался Шарль. – Тоже мне национальная катастрофа. На самом деле рабочий вот уже два месяца лежал в больнице, его пока никак не удавалось поставить на ноги. К счастью, семья оказалась скромной в своих требованиях, так что его молчание обошлось фирме в очень небольшую сумму, и говорить не о чем. За какие-то тридцать тысяч франков наличными служащие программы доступного жилья признали за подрядчиком факт причинения вреда по неосторожности госпитализированному рабочему и разморозили строительство. Но сделали они это недостаточно быстро, поэтому круги по воде все-таки дошли до Министерства общественных работ, и хотя ответственное лицо и получило двадцать тысяч франков, ему не удалось помешать назначению экспертизы двух архитекторов, каждый из которых требовал двадцать пять тысяч франков, чтобы объявить этот несчастный случай несущественным. – А город или министерство… думаете, можно что-нибудь сделать? Я имею в виду… Адриен Флокар прекрасно понимал, что Шарль имеет в виду. – А, это… – уклончиво ответил он. Пока что случившееся было известно лишь нескольким благосклонным чиновникам, но приблизительно пятьдесят тысяч франков, которыми располагал Шарль, растаяли, и этот туманный ответ Флокара означал, что дело пока не закрыто и другие посредники будут оценивать свое чувство долга и республиканскую неподкупность непомерными суммами. Чтобы замять скандал, придется передать по меньшей мере в пять раз больше конвертов, чем обычно. Боже, а ведь все шло так хорошо! – Мне просто нужно еще немного времени. И все. Неделю или две, не более. Шарль возлагал на это обстоятельство все свои надежды – через несколько дней нотариус должен был приступить к оформлению права наследования и определить Шарлю его часть. – Неделю или две можно потянуть… – решился Флокар. – Прекрасно! Полученными в наследство от брата деньгами он заплатит за то, что от него требуют, вот и все. Дела пойдут как прежде, а пренеприятное воспоминание останется в прошлом. Неделя или две. Шарль снова заплакал. Несомненно, у него был самый лучший брат, о каком только можно было мечтать. 3 Во дворе больницы Мадлен побежала за врачом, крепко сжимая неподвижную ладошку своего сына. Ребенка со всеми предосторожностями уложили на каталку. Профессор Фурнье без промедления настоял на том, чтобы Поля отвезли в смотровую, куда матери войти запретили. Последнее, что она увидела, были голова Поля и его растрепавшиеся кудри – она постоянно сетовала, что их невозможно пригладить. Она вернулась к хранящим молчание Леонс и Андре. Всех сковало оцепенение. – Но… – спросила она, – но как же это могло случиться? Леонс этот вопрос смутил. Достаточно было восстановить в памяти событие, чтобы понять «как», но Мадлен, по-видимому, этого пока сделать не могла. Она пристально посмотрела на Андре. Разве не ему следовало объяснить ей все? Но хотя физически молодой человек и присутствовал, мысли его витали далеко, он ускользал, больничная атмосфера его угнетала. – Наверху был кто-то еще? – настаивала Мадлен. Сложно сказать. На службе у Перикуров состояла многочисленная челядь, к которой следовало еще прибавить дополнительно нанятых на этот день. Поля толкнули? Кто это мог быть? Кто-то из слуг? И зачем совершать такое зло? Мадлен не услышала, как пришла медсестра, чтобы сообщить, что для нее подготовили комнату на третьем этаже. Она была обставлена по-спартански – кровать, комод, стул – скорее как в монастыре, а не в больнице. Андре подошел к окну и смотрел на снующие по двору автомобили и кареты «скорой помощи.» Леонс заставила все еще рыдающую Мадлен прилечь на кровать. Сама она уселась на стул и держала Мадлен за руку до прихода профессора; когда он вошел, Мадлен как будто током ударили. Она вскочила. Теперь на нем был халат, но воротничок он не отстегнул, что придавало ему вид деревенского священника, случайно забредшего в больницу. Он сел на край кровати: – Поль жив. Удивительно, но все почувствовали, что это не такая уж хорошая новость и что дальше последует нечто, к чему необходимо подготовиться. – Он в коме. Мы думаем, что он выйдет из нее в ближайшие часы. Полностью гарантировать этого я не могу, но, видите ли, Мадлен, дальше надо быть готовым к… непростой ситуации… Она кивнула, ей не терпелось, чтобы ей объяснили наконец то, что ей следовало знать. – Очень непростой, – повторил Фурнье. Мадлен закрыла глаза и потеряла сознание. Похоронная процессия выглядела впечатляюще. Катафалк двигался с удручающей участников медлительностью, но на тротуарах постоянно останавливались и глазели восхищенные зеваки. Правда, когда повозка равнялась с ними, они вздрагивали от неожиданности. Большая синяя комнатная занавеска, которая при дневном свете казалась слишком яркой, наваленные на гроб букеты, которые как будто пострадали не меньше усопшего, позвякивание колец о бортики катафалка – все это придавало процессии нечто легкомысленное, и Гюстав Жубер первым об этом сожалел. Он шел во втором ряду, в нескольких метрах позади Шарля и Ортанс Перикур и их нескладных близняшек, которые пихали друг друга локтями. Даже Адриена Флокара, который в данных обстоятельствах вообще не имел ни малейшего веса, поставили перед ним, потому что Шарль воспользовался случаем, чтобы поговорить с ним о своем деле, о котором Гюстав, разумеется, знал все. Кстати, Гюстав знал почти все обо всех, в этом он был образцовым банкиром. Это был костистый мужчина, высокий и худощавый, угловатый, широкоплечий, с впалой грудью, полностью отдавший себя миссии, которую почитал священной, – именно так представляют себе швейцарских гвардейцев. У него были светло-голубые глаза, он редко моргал, так что от его пристального взгляда можно было и растеряться. Он напоминал средневекового инквизитора. Он хорошо изъяснялся, хотя по природе своей не отличался болтливостью. Жубер обладал ограниченным воображением, однако очень твердым характером. Патрон нанял его сразу после Инженерной школы, которую окончил и сам, именно там он подбирал себе сотрудников. Гюставу Жуберу не хватило малого, чтобы стать лучшим из выпуска, у него были большие способности к математике и физике. За исключением военных лет, когда его призвали на службу в штаб, потому что он свободно владел английским, немецким и итальянским, всю свою карьеру Жубер сделал в группе Перикура. Серьезный, очень работящий, расчетливый и лишенный скачков настроения, прекрасно подходящий на роль банкира, он быстро поднялся по служебной лестнице. Он всегда оправдывал доверие Перикура, вплоть до 1909 года, когда его назначили генеральным директором группы и наделили властью в банке. Он часто вел дела, когда после смерти сына в 1920 году его патрон начал сдавать. Уже два года, как Перикур полностью выпустил из рук бразды правления, и Жубер пользовался практически полной свободой действий. Когда, годом ранее, Перикур заговорил о его возможном браке со своей единственной дочерью, Гюстав Жубер кивнул, как будто соглашался с решением совета директоров, но на самом деле под видимым безразличием скрывал огромную радость. Более того – гордость. Он, как говорится, собственными силами поднялся на вершину в банковской иерархии, добился уважения всего делового мира, и теперь ему не хватало лишь одного – состояния. Слишком щепетильный для того, чтобы обогатиться самому, он всегда удовлетворялся тем, что вел вполне достойный образ жизни, который обеспечивало его жалованье, и некоторыми второстепенными вещами: так, ничего особенного, – буржуазная квартира и страсть к механике, заставлявшая его менять машины чаще обычного. Многие его однокашники достигли высот, но только в личном плане. Они унаследовали и развили семейные фирмы или создали процветающее предприятие, выгодно женились, он же преуспел исключительно по административной части. Получив неожиданное предложение жениться на Мадлен Перикур, Жубер понял нечто, в чем никогда не отдавал себе отчета, – он посвятил всю жизнь этому банку и давно ждал благодарности, пропорциональной его рвению и оказанным услугам. Но этого все не случалось. И вот Перикур, всегда до последнего медливший с выражением признательности, нашел способ, как это сделать. Новость еще официально не огласили, а весь Париж уже бурлил слухами о будущем союзе. Акции семейного банка поднялись на несколько позиций: это был знак того, что выбор Гюстава Жубера способен повлиять на рынок. Он почувствовал вокруг своей персоны то сладостное свежее дуновение, какое производит завистливая молва. В последующие недели Гюстав начал смотреть на особняк Перикуров другими глазами. Он представил, что это его дом, что он сидит в кресле в библиотеке или в большой столовой, где он столько раз ужинал в обществе своего патрона. И после стольких лет бескорыстных усилий это показалось ему вполне заслуженным. Он фантазировал. Вечером, ложась спать, он мысленно занимался преобразованиями, планировал свою будущую жизнь. И прежде всего – положить конец ужинам «У соседа», в ресторане, куда любил хаживать Перикур, принимать будем «у себя». Он уже думал о нескольких молодых поварах, которых мог бы нанять, мечтал о создании достойного винного погреба. Стол у него станет одним из лучших в Париже. Поэтому к нему будут рваться, и ему лишь останется выбирать из многочисленных претендентов на его вечера тех, кто окажется наиболее полезен в делах. Так что изысканность блюд и ненавязчивая элегантность приема послужат рычагом к успеху банка, который Жубер намеревался сделать одним из крупнейших в стране. Сегодня следовало адаптироваться, развивать оригинальные финансовые предложения, проявить себя креативным, короче говоря, изобрести современную банковскую модель, в которой нуждалась Франция. Он не представлял, что Поль сможет однажды заменить дедушку: заика, председательствующий в совете директоров, будет полной катастрофой для бизнеса. Гюстав поступит так же, как Перикур, и сможет, когда придет время, подыскать себе преемника, соответствующего тому размаху и величию, которые он уже заранее предрекал семейному делу. Как мы видим, он чувствовал себя на своем месте. Поэтому, когда Мадлен вдруг без обиняков заявила, что брак не состоится, Жубер словно упал с небес на землю. Мысль о том, что она нарушила их планы только потому, что спала с этим жалким учителем французского, показалась ему совершенно неразумной. Пусть заводит себе каких хочет любовников, как это может угрожать их браку? Он был вполне готов мириться с внебрачными связями своей супруги – если на этом заострять внимание, то что станет с обществом! Но ничего не сказал, он боялся, что, если таким образом, пусть даже исподволь, заговорит о ее «женской жизни», Мадлен воспримет это как неуважение, боялся, что его сомнения могут подтвердиться и он окажется не только униженным, но и смешным. На самом деле над всей этой историей витала тень Анри д’Олнэ-Праделя, бывшего мужа Мадлен. У этого нервного, властного, мужественного, обольстительного, властолюбивого, циничного, без угрызений совести мужчины (да, знаю, многовато, но те, кто был с ним знаком, скажут вам, что в этом описании нет ни капли преувеличения) было столько любовниц, сколько дней в году. Гюстав понял это в день, когда, выходя из кабинета своего начальника, случайно услышал несколько слов из разговора Леонс Пикар и Мадлен, которая рассказывала, сколько ей когда-то пришлось выстрадать: «Не хочу обрекать на такое Гюстава, не хочу выставлять его посмешищем в глазах всего Парижа. Когда любишь, можно заставлять страдать, но когда не любишь… Нет, это низко». Сообщив о своем решении отцу, Мадлен сразу ощутила, что обязана сказать что-то и Жуберу: «Гюстав, уверяю вас, ничего личного. Вы человек совершенно…» Нужного слова ей подобрать не удалось. «Я хочу сказать, что… Не думайте, что это из-за вас». Ему захотелось ответить: я не думаю, что это из-за меня, я думаю, что это против меня, но он воздержался. Он просто посмотрел на Мадлен, потом поклонился, как делал это всю жизнь. Он поступил так, как поступил бы на его месте любой джентльмен, но воспринял этот поворот событий как оскорбление.