Мадлен вошла в зал, погруженный в звенящую тишину. При ее появлении все поднялись. Это был призрак женщины в дорогом костюме, в трясущейся руке она держала пачку бумаг, которую тотчас же уронила, все бросились поднимать, пришлось заново навести в документах порядок, на это потребовалась уйма времени, все были явно озадачены. Как ей заранее посоветовал Гюстав, она коротко кивнула, приглашая присутствующих снова занять свои места. Более шести десятка мужчин молча смотрели на нее в ожидании каких-то убедительных слов. Ее речь была жалкой. Нерешительность, оговорки, повторение уже сказанного сделали ее обращение невнятным, порой едва слышным, одним словом – никудышным. Постоянно казалось, что директора вот-вот потихоньку разойдутся и она закончит свое выступление при трех-четырех отчаявшихся акционерах, сидящих на расстоянии пятнадцати метров друг от друга. Но ничего этого не случилось. Когда она наконец подняла голову, в зале стояла глубокая тишина. Гюстав встал и зааплодировал, глядя на нее, и вскоре все последовали его примеру, это был полный успех. Все были по-настоящему искренними. Их основное опасение заключалось в том, что эта женщина – и это было в ее праве – может пожелать руководить банком, но теперь они совершенно успокоились. Они аплодировали тому, что она в этом ничего не понимает и не будет высовываться. Устраивая этот спектакль и составляя речь гораздо более детальную, чем требовалось, Гюстав Жубер выполнял волю Марселя Перикура, которую тот изъявил несколькими месяцами ранее: Гюстав, Мадлен будет моей единственной наследницей, это само собой разумеется, но… отсоветуйте ей вмешиваться в дела, она будет чувствовать себя неловко. А если вдруг захочет, найдите способ отговорить ее. Мадлен присутствовала на бесконечном собрании, не проронив больше ни единого слова. Когда она собралась уходить, ее окружили. Все хотели попрощаться с ней, поскольку знали, что здесь до наступления следующего года никому такой возможности больше не представится. Мадлен смотрела то в стену, то в окно, крутилась и вертелась, это ей напомнило те давние ночи, когда приходилось выжидать, чтобы подняться «наверх» к Андре. Тогда они придумали такой пароль: «до вечера… наверху». Ей стало стыдно, как будто воспоминание о былом счастье оскорбляло ее сына. Почти полночь. Ей потребовалось больше часа, чтобы решиться, открыть дверь, пройти по коридору на черную лестницу, подняться. Она подошла к комнате Андре, приложила к двери ухо, ничего не услышала, взялась за ручку и повернула ее. Андре вздрогнул от неожиданности: – Мадлен!.. Невозможно перечислить все, что было в этом возгласе, – удивление, смущение, паника. Андре держал в руке карандаш и листы бумаги. Мадлен, Мадлен, – голос его дрожал, он поспешно положил все на ночной столик и молча смотрел на нее, словно не узнавая, как археолог перед неожиданной находкой. Мадлен тотчас распахнула руки навстречу ему, ей хотелось сказать «не бойтесь!», она уже жалела, что пришла. Она смотрела на кровать, где… Ее охватил стыд, она покраснела, ей хотелось перекреститься. Она расплакалась. – Садитесь, Мадлен, – прошептал Андре, будто опасаясь, что их застанут. На кровать – о нет, она не хотела. Оставался стул, который ей придвинул Андре. Он обратился к ней на «вы», как когда-то, когда они бывали не одни. – Простите меня, Андре… Он протянул ей носовой платок. Мадлен слегка успокоилась, огляделась, словно впервые видела эту комнату, словно не помнила, что она такая маленькая. – Андре… я хотела посоветоваться с вами… по-вашему… почему Поль… Она снова расплакалась. Тише, Мадлен, тише. Ей удалось наконец сформулировать вопрос, тотчас превратившийся в упрек самой себе. – Не терзайтесь так, – сказал Андре. – Не стоит быть к себе такой несправедливой, уверяю вас. – Я поступила дурно, да? Мадлен думала о Божьей каре. Задавать такой вопрос здесь, в этой комнате, значило обвинять в произошедшем их связь. Андре не был к этому готов. – Разве вы были плохой матерью? – Наверняка невнимательной… – Поль не был один, у него были вы, я, его дед! Все его любили! Он сказал это с такой горячностью, что Мадлен как будто полегчало. Она поднялась и указала на листы бумаги: – Вы работали, я вам мешаю… Это стихи? – Она смотрела на него, как на ребенка перед причастием. – Я рада за вас, Андре. Она подошла к двери, вспомнила, что для того, чтобы она не заскрипела, надо резко дернуть. Андре было не по себе. Своим внезапным визитом Мадлен подтвердила шаткость его положения в доме. Скоро ему придется уйти. Как он проживет без учительской зарплаты? Андре перебирал имеющиеся у него в запасе хилые возможности. Профессиональный опыт позволял ему претендовать только на пост учителя французского языка или латыни. Прежде всего следовало найти место, а потом проводить десятки часов с противными учениками за мизерное жалованье, на которое придется питаться, одеваться, где-то жить, боже, у него даже лишних сорока франков нет, а арендную плату постоянно повышают! На пороге Мадлен обернулась: – Я хотела сказать вам, Андре… – Она шептала, как в церкви. – Вы были так добры к Полю… Это правда… Вы можете оставаться здесь сколько пожелаете… Надеюсь, что Поль когда-нибудь… Даже не сомневайтесь… Андре так никогда и не узнал, в чем он мог не сомневаться, потому что Мадлен резко оборвала фразу и исчезла, закрыв за собой дверь. Андре продолжал жить в доме Перикуров, делая вид, что верит, будто к этому его принуждает «крайняя нужда», как он сам снисходительно называл свое положение. На самом деле оказалось, что он не столь горд, как думал. По распоряжению Мадлен раз в неделю горничная опять стала убирать в его комнате, ему стирали и гладили, отапливали его спальню, а жалованье ему все так же выплачивали по понедельникам раз в две недели. При встрече Мадлен останавливалась: о, Андре, как поживаете? Она смотрела на него, как на Поля, когда тот был маленьким, в ее взгляде читалась любовь, великодушие и жалость к своим собственным чувствам – некоторым матерям это свойственно. 8 Гюстав Жубер ездил из банка в больницу, потом опять в банк, затем в дом Перикуров. В ожидании доставки новенького «студебеккера» он сам сидел за рулем «стара» модели М и возил с собой бухгалтера Броше. Установился определенный ритуал. Они входили. Жубер извинялся перед Броше. Он держался с персоналом почтительно, как когда-то до него Перикур. Чем более уважительны вы с подчиненными, тем больше они вас боятся, – говорил он, – они потрясены, вежливость кажется им угрожающей, таков закон психологии. Броше усаживался в коридоре на стул, клал свои объемистые папки с документами на колени. Жубер заходил в библиотеку, куда, в зависимости от времени, горничная приносила чай или стаканчик портвейна. По пути она предлагала что-нибудь Броше, тот неизменно в знак отказа поднимал руку – спасибо, – в непосредственной близости от патрона он не осмелился бы выпить и стакана воды. Вскоре спускалась Мадлен, здравствуйте, Гюстав, ухватившись за его предплечья и привстав на цыпочки, быстро целовала в щеку и приоткрывала дверь в комнату Поля – на всякий случай, вдруг ему что-то понадобится… Гюстав брался за свою папку и приступал к изложению текущих дел, подробно комментируя каждое. Затем приглашали Броше, который почтительно выкладывал перед Мадлен свои расчетные книги, а Жубер переворачивал страницы, как делал всегда – даже при жизни Перикура. Мадлен подписывала все, что ей давали. Броше со своими папками возвращался в коридор, садился, спасибо, поднимая руку в знак отказа, говорил он горничной, настойчиво предлагающей ему что-нибудь выпить. Получить согласие Мадлен было просто, но в глубине души Гюставу это не нравилось. Существует банкирская этика, нельзя быть равнодушным к деньгам, это почти аморально. Со стороны женщины это неудивительно, но не внушает надежд. Ритуал предписывал не уходить сразу после подписания тонны бумаг. Жубер не подчиненный, которому после выполнения своей задачи следует покинуть помещение. Обычно Мадлен предлагала: присядьте, Гюстав, у вас же есть еще минутка для вашего друга… Она звала горничную, та подливала еще чая или портвейна на низком столике около рояля (в коридоре Броше махал рукой – нет, спасибо), и Гюстав начинал разговор на единственную тему, которая интересовала Мадлен, – о ее сыне. Она делилась с ним сегодняшними мелкими новостями – Поль съел немного супа, она почитала ему, но он уснул, ребенок очень устает. В зависимости от ситуации Гюстав покачивал головой либо справа налево, либо сверху вниз, потом вставал – прошу меня извинить, Мадлен, разумеется, я же вас задерживаю, а у вас столько работы, конечно, бегите, Гюстав, – она цеплялась за его предплечье, вставала на цыпочки, целовала в щеку – до четверга. До среды! Да, простите, Гюстав, до среды. В этот день ритуал был нарушен, что сразу привлекло внимание Мадлен. – Что-то случилось, Гюстав? – Ваш дядюшка Шарль, Мадлен… Он… в общем, столкнулся с некоторыми трудностями. Ему нужны деньги. Мадлен молитвенно сложила руки – говорите все как есть. – Хорошо бы он сам вам рассказал. И тогда бы вы решили… У нас есть возможность помочь ему, это не будет… Мадлен кивнула – передайте, чтобы пришел ко мне. Довольный, Гюстав посмотрел на часы, с сожалением махнул рукой и поднялся. Мадлен, как всегда, проводила его до двери. Она встала на цыпочки, поцеловала его в щеку – спасибо, Гюстав… Он долго обдумывал ситуацию и из всех вариантов выбрал именно этот момент, показавшийся ему наиболее благоприятным… И вот все произошло и завертелось. Тем хуже, Гюстав приступил к действиям, хотя и с некоторым опозданием, он вытянул руку, коснулся талии Мадлен и подхватил ее. Она замерла. Затем молча взглянула на него и медленно коснулась ногами пола. Он был очень высоким, и в таком положении – с запрокинутой головой – у нее затекала шея. – Мадлен… – прошептал Шарль. Шейные позвонки страдали, и Мадлен опустила голову – что происходит? Она увидела, что рука Гюстава лежит у нее на талии. Он хочет попросить о чем-то еще? Рука Гюстава переместилась к плечу, спокойно, по-братски. Мадлен опустила глаза, это был знак согласия, он возвышался над ней на целую голову, ну что ж, начало немного скомкано, но он уже чувствовал себя уверенно. Она снова посмотрела на него. – Мы же друзья, верно, Мадлен?