– Простите, что не чай, – проговорил он. – После службы полагается угощать чаем с печеньем, верно? Но я просто больше не могу их всех выносить. По крайней мере, сегодня. – Он передал мне стакан и уперся локтями в колени. – Все эти язвительные замечания про цветы и благотворительные распродажи. И потом, они задержались только для того, чтобы заявить: «А я вас предупреждала» – насчет того, чтобы я не допускал католичку на англиканскую службу… – Надеюсь, пятна удастся вывести, – вставила я. – …не говоря уж о разлитой крови Христовой. Он вздохнул. – Наверняка можно солью. Я отхлебнула воды. – Как я понимаю, католики считают, что вино причастия – это и есть кровь Христова. А не просто ее воплощение. – Только нужно побыстрее. – Вот почему началось это… вылизывание юбки. – А еще я слышала, что пятно от красного вина сойдет, если полить его белым. – Ваша подруга Кара… – Но я не очень понимаю, как это действует. – С ней не очень-то просто, да? – Она мне не подруга, – заметила она. – Собственно, мы с ней вообще не знакомы. – Возможно, вам и не стоит менять такое положение вещей, – посоветовал он. Видимо, он заметил мое удивление, потому что добавил: – Простите. Не могу сказать, что знаю ее, на самом деле я не очень… но есть кое-что… – Он помолчал. – Она пришла ко мне, просила, чтобы я ее исповедовал. – Викарий англиканской церкви? – Меня поразил и сам этот факт, и то, что он мне об этом рассказывает. – Но ведь если она итальянка… католичка… Он с любопытством посмотрел на меня: – Знаете, мы тоже принимаем исповеди, только не в маленькой кабинке с занавеской и решеточкой. Он взял у меня стакан и сделал несколько жадных глотков. Я представила, как сижу напротив него в ризнице и все ему выкладываю. Приносит ли признание в грехах какое-то облегчение? Интересно, какую епитимью он наложил на Кару? Я слегка поправила материнский медальон вместе с цепочкой: он по-прежнему висел у меня на шее. Ее серьги я не надела, потому что забыла извлечь упавшую после того, как во второй раз водворила доску на место. – Исповедь доступна для всей моей паствы, – подчеркнул Виктор, и я потупилась. Он снова вздохнул: – Не уверен, что помог сегодня вашему другу. – На сей раз я не удосужилась его поправить. – Скорее всего, Каре больше поможет визит к врачу, а не к священнику. – Вы ей так и сказали? Он воззрился на меня: – Нет. Разумеется, нет. – Помолчав, добавил: – Конечно же, епископу донесут об этом. Пролитое вино причастия, стоимость хорошего шерстяного костюма, католики, рыдающие во время службы. Будут новые жалобы. Он поднес руку к затылку, потянул хвост, и освобожденные волосы упали вокруг его лица. – Новые? – повторила я. – Кое-кто из моих прихожан полагает, что мне следует читать проповеди более вдохновенно, и они не прочь сообщить о своем мнении наверх. Он принялся играть резинкой и клубочком черных волос, свалявшихся вокруг нее. – Ваша проповедь была… довольно сдержанной, – заметила я. – Сдержанной. Верно. Он сделал еще глоток. Некоторое время мы сидели молча, созерцая церковь, уютно устроившуюся среди всей этой зелени. По его позе я пыталась понять, о чем он думает: владело ли его мыслями смирение с тем, что все может пойти наперекосяк, если уже не пошло, или апатия от осознания, что положение уже ничем не поправишь? Еще месяца два назад я бы с ним согласилась, но сейчас, наблюдая, как крошечные мошки садятся на плоские соцветия тысячелистника, разросшегося среди могил, и как его белые цветки сливаются с лишайником, расплодившимся на камнях, я не исключала, что могу стать кем угодно. Слышалось лишь отдаленное жужжание газонокосилки. – Райское местечко для могилы, – произнесла я. – Чтобы начать отсюда путь в лучший мир? – осведомился он, явно припомнив наш с ним разговор в ризнице. – А вам так не кажется? Он откинул голову, прислоняясь затылком к гробнице, и закрыл глаза. – Как по-вашему, сколько их было? – Простите? – Сколько сегодня явилось прихожан? Я мысленно прикинула. – Тридцать – тридцать пять. – Двадцать девять, – поправил он. – Я сосчитал с кафедры. Каждое воскресенье их все меньше и меньше. Меньше венчаний, меньше крещений. Правда, число похорон идет в гору. Я все жду, когда мне позвонит епископ и заявит, что мой приход не в состоянии поддерживать свое существование. – По крайней мере, тут наверняка очень оживленно на Рождество и на Пасху. – Может, и так. – Он вылил остатки воды на траву и поднялся. – Мне пора. Не сомневаюсь, что у кого-нибудь назрели насущные вопросы насчет цветов или следующей благотворительной распродажи. – Если вы когда-нибудь… – я замялась, – захотите посетить Линтонс, я могла бы вам все показать. Последние слова я выпалила поспешно. – Спасибо, – ответил он, уже уходя. – Может быть. * * * Потом я, открыв окно, читала у себя в комнате и часа в три начала задремывать, когда вдруг услышала чей-то голос: – Добрый день! Добрый день… Вы дома? Я не сразу поняла, что этот женский голос (явно принадлежащий англичанке из высшего общества) доносится снаружи. Выглянув из окна, я обнаружила внизу Кару. Она улыбнулась. У нее было совсем другое лицо, чем в церкви: без всякой помады, глаза ясные, – но на ней оставалось все то же желтое платье. Она высунулась из своего окна под опасным углом и, вывернув голову, смотрела вверх. Ее волосы свешивались темным треугольником. – Добрый день, – сказала она в третий раз. Нас разделяло примерно шестнадцать футов. – Вы Фрэнсис, да? Как поживаете? Мы с Питером… – Она улыбнулась и глянула за плечо, вглубь комнаты. – Отстань, Питер. Она засмеялась, убрав одну руку с подоконника и резко наклонившись вперед, но, казалось, ее это не беспокоило. У меня екнуло внутри, и я чуть не высунулась сама, словно могла поймать ее до того, как она свалится. – Не хотите вечером прийти к нам обедать? Меня, кстати, зовут Кара. – Она снова обернулась к комнате. – Ш-ш-ш, – сказала она невидимому мне Питеру. – Я думала, вы итальянка, – призналась я. – Итальянка? Нет. – Казалось, она удивлена. – Так вы придете? – Очень любезно с вашей стороны, но… – Только, пожалуйста, не говорите «нет». У меня тут уже несколько недель один только старый скучный Питер и больше никого. У нас тальятелле аль лимоне[11], я наготовила макарон на целый полк. Она произносила «тальятелле аль лимоне» и «макарон» как настоящая итальянка. Я никогда не ела никаких макаронных блюд, но знала, что они подаются в темноватых ресторанах Сохо – из тех, мимо которых я часто проходила, никогда не решаясь войти. Столики на двоих, красные свечи в винных бутылках. Мать заявила бы, что это мерзкая иностранная еда, но я проголодалась, и мне надоело обходиться одними консервами. Видя мою нерешительность, Кара добавила: – И я хочу знать о вас все, ведь вы наша новая соседка. – Спасибо, – ответила я. Желудок помог мне победить сомнения. – Я с радостью. Кара обернулась в комнату. – Видишь? – сказала она Питеру. – Я тебе говорила, что она согласится. Я невольно задумалась о том, что же они обо мне говорили, почему Питер решил, что я откажусь от приглашения, и о чем я сама буду говорить, когда они захотят узнать все. Мне как-то нечего было рассказать. – Хорошо, – заключила Кара, обращаясь ко мне. – В полвосьмого? Для Питера это поздновато, но мы не можем позволить ему обедать в шесть, как рабочему, а уж тем более в четыре, потому что тогда это будет детский чай и нам придется довольствоваться вареными яйцами и копченой селедкой[12]. Я увидела руки Питера на ее талии. Она радостно вскрикнула от щекотки. И я не стала сообщать ей, что в четыре часа я всегда приносила матери чайник и поднос с гарибальдийским печеньем[13].