– Часа два. Или три. Хотя, надо сказать, вы не очень-то хорошо выглядите, Фрэнсис. Мы можем пойти одни. – Дайте мне десять минут. Я отступила в комнату, соображая, что мне лучше надеть, думая о материнском белье, которое придаст талию даже толстой лесной птице. – Надеюсь, вы проголодались, – окликнула меня Кара. Я снова высунула из окна голову и плечи: – Помираю с голоду. Но она уже исчезла. В ванной я почистила зубы и умылась, а когда вернулась в спальню, то увидела на подоконнике открытого окна лежащую на боку мышь. Бусинка ее глаза поблескивала, бурая шерстка, напоминающая твид, оставалась безупречно чистой, нигде ни единого следа крови, но мышь была дохлая. Две-три минуты назад, когда я говорила с Карой, выглядывая из этого окна, мыши тут не было, не могло быть, ведь я же опиралась на подоконник и смотрела вниз, верно? Может, Серафина каким-то образом пробралась сюда, пока я ходила за конвертом? Я посмотрела под кроватью и в ванной, но кошки там не оказалось, а все прочие двери на чердаке были закрыты. Я вернулась к мыши, и затылок пронзило ужасом, который не имел никакого отношения к этому печальному зрелищу, к этому мертвому тельцу. Ужас появился при мысли о том, что кто-то нарочно положил ее сюда – чтобы я ее тут нашла. Моя рука нашарила материнский медальон, висящий на цепочке у меня на шее. Потом я подобрала одну из туфель и спихнула ею мышь с подоконника, надеясь, что дальше с ней управится Серафина. * * * Я шла первой – мимо ниссеновских бараков, сквозь рододендроны и дальше, по ступеням, ведущим к озеру. Вода, поблескивавшая между стволами и кустами, так и манила к себе. А когда мы к ней приблизились, открылся изумительный вид на водный простор: лазурные края и отраженное в середине голубое небо. Я хотела, чтобы Питер с Карой постояли тут, восхищаясь этой красотой, но Питер спросил: – Ну, где же этот мост? И я повела их через деревья влево, пока мы не вышли к просвету, откуда виднелся мост, заросший зеленью: лишь две из его арок оказались свободны от растений. – О, да он очень милый, – произнес Питер. И я почувствовала себя так, словно меня уговорили показать свой рисунок, насчет качества которого я не совсем была уверена, и объявили, что получилось неплохо. Меня вдруг охватила гордость, и я подумала, что это и в самом деле очень славный мостик. – Нам придется убрать кое-какой подлесок, чтобы нормально на него посмотреть, но думаю, что это действительно кое-что любопытное. – Правда? – спросила я. – Ведь первоначальный дом построили году в тысяча семьсот сороковом? – В семьсот сорок пятом, – уточнила я. – Нам понадобится провести кое-какие обмеры. – Конечно. – Я старалась, чтобы мой голос звучал буднично. – Что-то достойное? – спросила Кара, убирая болтающиеся концы тюрбана, который она так и не сняла. – Ну, – произнес Питер, – Фрэнсис должна его увидеть. – Мне кажется, он немного похож на палладианский мост в Стоурхеде, – пояснила я. – Но если бы он был палладианский или просто достаточно интересный, его бы упомянули в Певзнере или в других источниках? – О-о, – сказал Питер. – Вы искали Линтонс в Певзнере, да? – А вы разве не искали? – Честно говоря, нет, – ответил Питер, смущенно посмеиваясь. – Наверное, следовало бы, но Певзнер всегда так негативно на все смотрит. Я предпочитаю элемент первооткрывательства, когда речь идет об архитектуре. – Ну да, может быть, – промямлила я, неуверенная, считает ли он мост чем-то важным. Но к тому времени мы уже добрались до сооружения и прошли гуськом по траве, где я совсем недавно прибила крапиву. В центре небольшая секция балюстрады, доходившей нам до пояса, оказалась свободна от растений, и мы расположились там, чтобы полюбоваться озером. От блеска солнца на воде глаза у меня резало – предвестие головной боли. – Вы никогда не задумывались о тех, кто здесь жил до нас? – спросила Кара. – Слуги, садовники, аристократические семьи? Дети прыгали в озеро с этого моста в такой же день, как сегодня, в такой же жаркий и безветренный, только мост тогда был новый. Любопытно, какими они стали, когда выросли? Что с ними случилось? – Все умирают, Кара, – мягко заметил Питер, словно впервые сообщая ей эту неприятную весть. Я подумала о Доротее Линтон, похороненной на церковном кладбище: церемония, на которой присутствовали только недовольный викарий и могильщик. И о матери я тоже, конечно, подумала. – А что потом? – спросила Кара. Может быть, она ему уже сто раз задавала этот вопрос – и каждый раз надеялась получить какой-то другой ответ. – Ничего, – ответил он, и она отвернулась от него, сделав вид, что ей просто захотелось всмотреться в даль, туда, где озеро сужается. – Мертвые – они и есть мертвые, – продолжал он негромко, раскрыв ладони перед собой. – Никакого рая, никакого ада, никаких призраков. Если повезет, нас еще, может быть, будут помнить одно-два поколения, а потом – всё. Ну и отлично. – И ты правда в это веришь? – спросила Кара, по-прежнему не глядя на него. – Ты же знаешь, что да. А если нам не повезет, мы попадем в учебник истории, но тогда это будем не мы, а чье-то измышление о нас, чужая интерпретация. Кто мы такие – разве возможно об этом рассказать целиком и полностью? Все это только в наших головах. И в памяти тех, кто нас любил. – Он помолчал, словно ожидая ответа. – Кара? – окликнул он ее. На кухне нашего ноттинг-хиллского дома за несколько месяцев до того, как мне исполнилось десять, мать сказала мне: «Твой отец верит, что, когда мы умрем, нас зароют в землю, мы сгнием и превратимся в траву, а потом придут коровы и съедят нас». Я знала, что за моей спиной стоит отец. И он молчал. Тогда, в этой комнате, между родителями чувствовалось какое-то напряжение, они вели какую-то незримую битву, которую я не понимала. Мне хотелось, чтобы он сказал, что ее слова неправда, что он в это не верит, потому что так не бывает. «А вот я верю, – продолжала мать, – что если мы ведем себя хорошо, то попадаем на небо». Отчетливо представившиеся мне коровы, трава, трупы оказались для меня слишком жутким видением. Я заплакала. «А мне во что верить?» – спросила я. Уже не помню, ответила ли она – и если ответила, то что именно. – Я была бы рада, если бы меня забыли через поколение-другое, – сказала я Каре с Питером, желая заполнить возникшую паузу. – Правда, со мной это, скорее всего, произойдет гораздо раньше. – И я рассмеялась. – Ну ладно, – произнесла Кара, поворачиваясь и с явным усилием улыбаясь. – Нам надо поесть. – Сначала надо поплавать, – заявил Питер. – Поплавать? – Я перевела взгляд с него на нее. – Я не знала, что мы собираемся плавать. Я не захватила купальник. – Материнский чулочный пояс сдавливал меня. – Мы с Фрэнсис просто посмотрим, – сказала Кара. – Я так толком и не научилась. Прямо посреди моста Питер начал стаскивать с себя одежду. Кара засмеялась: – Скромностью не отличается, да? Нет в тебе скромности, а? Под брюками у него обнаружились голубые плавки. Тело у него было поджарое, узкие бедра, широкие плечи. Пучки светлых волос торчали из-под мышек, такого же цвета волоски слегка покрывали грудь. Он взобрался на каменную балюстраду и встал, сведя ноги вместе. Я хотела предупредить его, что под поверхностью могут скрываться затопленные опоры, вилы с острыми зубьями, куски ржавого металла – куча всего, что способно зацепить кожу и разорвать тело, – но он уже нырнул и исчез среди лилий и рдеста. На мгновение стало видно, как он плывет под поверхностью воды, точно какое-то животное подо льдом. Опершись на теплый камень, мы с Карой смотрели, как он вынырнул посреди озера и поплыл дальше: его голова и плечи порождали рябь на отраженном небе и облаках, – а мы прикрыли рукой глаза, чтобы не слепило солнце. – Как вы с ним познакомились? – спросила я. – А, в Ирландии, в шестьдесят третьем, – ответила Кара. – Мне был двадцать один год. Сейчас кажется, что это было давным-давно. Просто не верится, что всего шесть лет прошло. Я мечтала только об одном – выбраться оттуда, удрать в Италию. Вообще, ирландцы всегда уезжают из Ирландии, правда? По той или иной причине. Однажды я добралась аж до Дублина. – Она засмеялась какому-то своему воспоминанию. – Это далеко от того места, где вы жили? – Около сотни миль. Казалось, я попала на другую планету. Я села на автобус в Томастауне как Кара Калейс, переоделась, накрасила губы и стала Карой Калейчи. Я училась итальянскому по отцовскому словарю, но, как вчера уже сказала, говорить толком не могла. Помню, как, уезжая в Дублин, смотрела в окно автобуса, прижавшись лбом к стеклу, на тощих мужчин возле безрадостных пабов, на тощих женщин с усталыми лицами, развешивающих белье. Я не хотела стать одной из них. Она повернулась спиной к озеру, и я последовала ее примеру. Я так и видела ее: трагическая фигура, пассажирка автобуса, мечтающая о лучшей жизни. Я не перебивала, давая ей выговориться. Согласные звуки у нее делались все более мягкими – все более ирландскими. Почему-то я знала, что у нее куда более интересная история, чем у меня. – Я уже присмотрела себе работу в Дублине. Во всяком случае, записалась на собеседование – в театре «Адельфи». Я подвернула юбку в поясе, еще ярче накрасила губы, и, когда управляющий пригласил меня в свою каморку возле будки киномеханика и предложил мне сигарету, я ее взяла. Он наклонился ко мне, чтобы дать прикурить. И знаете, что он сказал? «Вы очень бледная для итальяшки». Я пришла в полный восторг: мой маскарад удался. Я сказала со своим лучшим итальянским выговором: «О да, Ирландия оччень милая, но там месяццами нет солнца. Только дошч, дошч, дошч». Было очень странно слышать, как она вдруг так убедительно (во всяком случае, для моего слуха) изображает итальянку. – И я получила работу – в гардеробе. Принимала и выдавала пальто. Я сняла комнатку в пансионе для одиноких девушек. Там тоже все думали, что я итальянка, и какое-то время это было очень весело – сидеть с ними за чаем и рассказывать, какой потрясающий новый папа, и какая там чудесная погода, и что можно срывать апельсины прямо с придорожных деревьев. Но на самом деле все они жаждали узнать, что такое итальянские мужчины. Я просто делала большие глаза, предоставляя волю их воображению. Они, эти девушки, работали в «Браун Томасе», это такой универмаг, и в мясной лавке за углом, и в бухгалтерии табачной фабрики «Плейер Уиллс» на Саут-Сёркьюлар-роуд. Сейчас я уже забыла их имена, но помню, как они подкатывали ко мне, одна за другой, и давали мне то пакет с нейлоновыми колготками, то пару свиных отбивных, то два десятка сигарет. Они хотели, чтобы я им достала билеты на «Битлз». Вы прочитали книгу в ознакомительном фрагменте. Купить недорого с доставкой можно здесь