Таким образом, моя первая попытка завести семью бесславно провалилась. Следующий этап своей личной жизни я начал уже более осознанно, встретив умную серьезную девушку, скрипачку из симфонического оркестра. Первого свидания, во время которого мы ходили в театр, потом ужинали в ресторане, оказалось для меня достаточно, чтобы понять, что мне будет с ней хорошо. Времена были уже далеко не пуританскими, и девушка явно готова была в тот же вечер принять приглашение на чашку кофе у меня дома, но я решил сперва поговорить. Стараясь быть максимально честным и объективным, я поведал ей о своей мигрени и предупредил о возможных неприятных моментах, связанных с отменой назначенных встреч и невыполненными обещаниями. — Давай попробуем, — предложила она. — Ты славный, и ты мне нравишься. Не могу пока представить, как буду реагировать, если случится то, о чем ты предупреждаешь, но уверена, что мы справимся. Эти слова меня воодушевили. И как оказалось — напрасно. К отмененным свиданиям моя музыкальная девушка относилась без раздражения: у нее была масса увлечений и много друзей, и невозможность провести время в моем обществе отнюдь не делала ее жизнь неполноценной. В такой благости прошло года полтора, и я уже совсем было решил, что пришла пора делать предложение… Оркестр возвращался из гастрольного турне, моя скрипачка позвонила из Филадельфии, сказала, что заболела, у нее высокая температура и ей очень плохо, и попросила непременно встретить ее в аэропорту, чтобы отвезти домой, потом купить все лекарства и побыть с ней несколько дней, пока она придет в себя. Разумеется, я пообещал. И — как назло… Нет, на этот раз никакого скандала не было. Когда я приехал к девушке через три дня, бледный и осунувшийся, на дрожащих от слабости ногах, она, тоже слабая и тоже бледная и осунувшаяся, попросила подругу, ухаживавшую за ней, сделать нам чай. Деликатная подруга минут через десять ретировалась, якобы за покупками. — Нам было хорошо вместе, — сказала скрипачка грустно. — Но ты должен учитывать одно обстоятельство. — Какое? — обреченно спросил я, не упустив прозвучавшего в ее словах прошедшего времени. «Было хорошо». Значит, больше не будет. Так и оказалось. — Все девушки хотят выйти замуж. — Я в курсе. И я готов… — начал было я, но она меня перебила: — Ты-то готов, но они не готовы. Они. Я растерялся. Я ничего не понимал. — Но ты же сама сказала, что все девушки хотят замуж. — Не за первого встречного. Нормальная девушка хочет выйти за надежного человека. За человека, который не подведет. На которого можно положиться. Который пообещает и сделает. — Но я же… — Знаю, — мягко сказала она. — Ты не виноват. Это болезнь. Ты честный и ответственный. Но в семейной жизни этого недостаточно. Семья состоит не из одного тебя. И те, кто входит в твою семью, хотят строить планы и хотят, чтобы эти планы выполнялись. Планы могут быть большими, например, карьерными или касающимися развития бизнеса, а могут быть маленькими: как провести выходные, куда поехать в отпуск, кто будет покупать для бабушки подарок ко дню рождения, кто сегодня заберет ребенка из школы. И если невозможно построить даже самый маленький план и быть уверенным, что сможешь его выполнить, совместная жизнь становится невыносимой. Начинаются взаимные упреки, растет взаимное недовольство, брак дает трещину. Ничем хорошим это не заканчивается, поверь мне. У меня перед глазами пример моих родителей. — Тоже мигрень? — удивился я. Мы много рассказывали друг другу о своих семьях, но она ни разу не упоминала о том, что кто-то из ее родителей был болен. — Пьянство, — коротко ответила она. — Я тебе рассказывала о своей матери. — Ну да, — кивнул я. — Я помню. Но разве можно сравнивать мигрень и алкоголизм? Это абсурд! — С точки зрения медицины — да, согласна, — слабо улыбнулась моя скрипачка. — А с точки зрения семейной жизни разницы никакой нет. Человек ненадежен. На него нельзя положиться, на него нельзя рассчитывать. Он может в любой момент подвести. Вот и все. Я помолчал, обдумывая то, что она сказала. Это был отказ? Предупреждение? Или что? — Значит, ты не выйдешь за меня, если я попрошу твоей руки? — Нет, — сказала она твердо и снова улыбнулась. — Но за намерение спасибо, мне приятно. Я все понял. Еще примерно полчаса мы пили чай и болтали о пустяках, потом вернулась с покупками подруга, и я распрощался. Навсегда. * * * Полвека прошло, скрипачки моей уже нет в живых, а я до сих пор с нежностью и теплотой вспоминаю и наш последний разговор, и ее улыбку на исхудавшем лице, и тонкую кисть руки с сильными длинными пальцами. Ни одну женщину в своей долгой жизни я не любил так, как ее. Наш разрыв не оставил во мне обиды: я понимал, что она права. Любой человек имеет право хотеть, чтобы рядом с ним был тот, кого можно считать надежным. Я надежным считаться никак не мог… За этими воспоминаниями я и коротал время, сидя в мягком удобном кресле, попивая кофе и поглядывая в окно в ожидании ветерана МВД Назара Захаровича Бычкова. Бар находился в той же части здания, что и главный вход в отель, и мне отлично видны были подъезжавшие автомобили. Почему-то я пребывал в уверенности, что полковник в отставке приедет либо на такси, либо на недорогом стареньком, но очень ухоженном корейском автомобильчике. Однако я ошибся: сухощавый мужчина с очень морщинистым лицом вышел из массивного черного джипа и стремительно зашагал в сторону входа, а через несколько секунд уже двигался в направлении моего столика. Ладонь его была жесткой и сильной, а взгляд — цепким, спокойным и уверенным. Почему-то мне сразу стало неуютно, и я начал жалеть о том, что позволил юристу Сорокопяту организовать эту встречу. Совершенно неожиданно для самого себя я растерялся и сделал знак бармену, чтобы хоть чем-то заполнить возникшую неловкую паузу. Тут же подбежала официантка. Я попросил еще чашку эспрессо, официантка кивнула и перевела вопросительный взгляд на моего гостя. — А мне, дочка, — зажурчал мягкий говорок, — сделай, будь так ласкова, чайку какого-нибудь безопасного, как для больного старика. Сможешь? Что такое «безопасный чай для больного старика», я не понял, выражения такого никогда прежде не слышал, но официантка, видимо, знала это очень хорошо, потому что улыбнулась и тут же принялась уточнять: — Ромашка? Лесные ягоды? Боярышник? Мята с лаймом? — Вот давай-ка мяту с лаймом. — Чайничек маленький принести или большой? Бычков взглянул на меня, и в глазах его мне почудилась насмешка, отчего неприязнь к новому знакомому сделалась еще сильнее. Но смысл этого взгляда я, разумеется, уловил: долгим ли предполагается разговор? Эх, ну зачем я согласился? Нужно было поручить юристу встретиться с этим полковником, пусть бы задал ему вопросы и все выяснил, избавив меня от необходимости снова все объяснять, да еще человеку, который отчего-то вызывает у меня не самые положительные эмоции. — Большой, — обреченно произнес я. Едва официантка отошла, Бычков заговорил: — Мне сказали, что вас интересуют Лагутины. Это верно? — Верно. Он немного помолчал, задумчиво глядя в окно. — Видите ли, господин Уайли, моя профессиональная жизнь почти целиком состояла в том, что я задавал вопросы. И если вместо ответа мне говорили: «А что?» или «А почему вы спрашиваете?», у меня складывалось твердое убеждение, что человек сначала хочет узнать, в чем моя цель, а потом подстроить под эту цель свой ответ. Солгать, что-то скрыть, что-то переиначить. А спрашивали подобным образом всегда. Не припомню случая, чтобы на вопрос сразу начинали отвечать по делу. Поэтому у меня стойкое недоверие к тем, кто не отвечает, а задает встречные вопросы. Давайте я вам сразу расскажу о Лагутиных, что помню, но вы дадите мне слово, что после этого сами объясните причину своего интереса. Неприязнь мою как рукой сняло. — Договорились, — улыбнулся я. — Если можно, начните с момента вашего знакомства. Я читал интервью, где вы об этом рассказываете, но мне хорошо известно, как часто итоговый письменный текст отличается от сказанного. — А сказанное — от реальности, — ответно усмехнулся Бычков. Я опешил. Выходит, то, что он рассказал журналисту, не было правдой? Может, он и Лагутиных не знал совсем, и я напрасно возлагал надежды на его информацию… — Что вы имеете в виду? Что не были знакомы с семьей Лагутиных? — Был, а как же, был знаком, и неплохо. Только не так все было пушисто, как в интервью написано. Мадам Лагутина… это я так ее про себя называл — мадам, а мужа ее — хозяин. Так вот, мадам Лагутина была человеком крайне неприятным. Всем улыбалась, со всеми была приветливой, но чуял я в этой ее любезности что-то гаденькое, нарочитое. Сперва не понимал, в чем дело, думал, что просто ошибаюсь, плохо думая о хорошем человеке. Если бы упавший с души камень не был фигурой речи, в полу, наверное, образовалась бы огромная дыра. Я испытал непередаваемое облегчение, ведь сидящий напротив меня человек с морщинистым лицом и ясными спокойными глазами сказал вслух именно то, что думал и я сам. — Почему же вы сказали журналисту… — А из старческой вредности, — Бычков лукаво подмигнул. — Или из озорства, если вам так понятнее. Журналист молодой, неопытный, явно получил заказ сделать материал о том, как раньше было плохо и как сейчас стало хорошо. Вот я и старался всячески ему помешать. Терпеть не могу заказов на подачу информации, меня от этого прямо корежит всего. Конечно, я понимал, что он все равно напишет так, как ему надо или его главному редактору, но облегчать задачу этим прихвостням не собирался. Поэтому всюду, где только можно, проводил параллели, мол, тогда было плохо, но и сейчас с этим не лучше, а если сейчас хорошо, то и раньше с этим было не хуже. Лично я к советским и партийным органам отношусь очень критически, но считаю, что ругать их имеет право только тот, кто видел ситуацию своими глазами, жил в ней, а не сопливый мальчишка, родившийся после перестройки и никогда не слышавший слова «партсобрание». Бычков отпивал маленькими глоточками горячий чай и рассказывал о семье Лагутиных. О самом старшем члене этой семьи, Ульяне Макаровне Кречетовой, полковник знал, как выяснилось, немного: дочь рабочего-сталелитейщика, она всю жизнь посвятила комсомольской и партийной работе, искренне верила в идеалы коммунизма и отдала все силы борьбе за эти идеалы. Жесткая, несгибаемая, упрямая. На доброе слово скупа, на брань и критику щедра. Муж ее, отец Зинаиды, был, как сказали Бычкову, комсомольцем и умер через несколько месяцев после рождения дочери. В общем-то это было правдой, так что Бычкова не обманули. Только это была не вся правда. Никто в те годы не упоминал о том, что муж Ульяны, Майкл Линтон, был американцем, членом Молодежной коммунистической Лиги, приехавшим в 1922 году в Россию в числе нескольких десятков таких же «комсомольцев»-энтузиастов помогать поднимать из руин молодую советскую республику и строить светлое будущее. Правительство Страны Советов разрешило молодым американцам въезд и создание сельскохозяйственных коммун в некоторых регионах Северного Кавказа, но с условием, что те привезут с собой передовую технику. Разумеется, в коммуну тут же стали регулярно наведываться агитаторы и пропагандисты — советские комсомольцы, то есть настоящие борцы. Одним из таких агитаторов и оказалась Ульяна Кречетова, поразившая Майкла Линтона в самое сердце. Комсомольскую свадьбу справили, пели революционные песни и говорили речи о том, что дети Ульяны и Майкла станут истинными интернационалистами и непременно внесут огромный вклад в разжигание пожара мировой революции. Обо всем этом я прочитал в дневниках Ульяны. Умер Майкл и в самом деле вскоре после рождения дочери Зины. С медицинской помощью в той местности, где существовала коммуна, было плохо, и, судя по описанным Ульяной симптомам, скончался ее молодой муж от разлитого перитонита. Молодая женщина вырастила дочь одна и больше замуж не выходила. Фамилию Зиночке записала свою — Кречетова, а отчество — Михайловна. Зинаида Майкловна Линтон — уж больно чудно звучит, не по-советски. Но эти подробности остались для Бычкова тогда неведомы. На момент знакомства молодого капитана милиции с семейством Лагутиных Зинаида Михайловна руководила в аппарате Мосгорисполкома отделом развития пищевой промышленности, торговли и общественного питания города, имела в подчинении более 20 человек, была на хорошем счету у руководства и мечтала о назначении на должность руководителя управления делами: отдел огромный, почти 140 человек по штатному расписанию, большая власть, неисчерпаемые возможности. Разумеется, о «возможностях» моя родственница не распространялась ни при Бычкове, ни в своих записях, но для меня, довольно много знающего о жизни в Советском Союзе, это было очевидным, а уж для полковника — тем более. Я человек довольно циничный, поэтому не удивился тому, что молодой Бычков старался поддержать неожиданное и такое полезное знакомство, но совершенно не понимал, почему Зинаида пошла ему навстречу. Зачем ей, руководителю такого уровня, обыкновенный капитан милиции? — Да я и сам сперва не мог понять, — признался Назар Захарович. — Сначала суть-то не разглядел, думал: просто милые приветливые люди. Потом, когда гадливость начал ощущать, спросил себя: а на кой ляд ты, Назарушка, им сдался? С чего это Зинаида Михайловна так тебя привечает? Одно дело, если бы я, допустим, только по праздникам заходил с поздравлениями и цветами, а она б меня из вежливости чай пить приглашала. И совсем ведь другая картина, когда мадам сама тебе звонит, в гости зовет, мол, пироги у них сегодня, или шарлотка, или сам хозяин с охоты кабанятину привез и котлеты получились просто необыкновенные. Ну, начал я прислушиваться, присматриваться и очень быстро заметил, что все ее светские беседы со мной — это выспрашивание, вынюхиванье, одним словом, сбор информации. Ей нужно было знать всё и обо всех, начиная от сведений о том, в какую квартиру в их доме и по какому поводу на днях приходил участковый, и заканчивая тем, что говорил начальник на партсобрании нашего райотдела, какие установки партии и правительства озвучивал, как формулировал цели и задачи, на кого какие взыскания наложили по партийной линии. Как только я это все понял, мне так противно стало! И не в том дело, что я какие-то секреты разглашал, нет, я лишнего слова Зинаиде не сказал, а в том, что меня пытались использовать. — И что вы сделали, когда поняли это? — поинтересовался я. — Перестал к ним заходить. И приглашения принимать перестал. — Что, вот так сразу и перестали? Прервали отношения в один миг? — Ну, зачем же сразу-то? Я аккуратненько, постепенно, чтобы не обидеть. Приглашения сначала принимал через раз, потом через два на третий, ссылался на загруженность по службе. И с поздравлениями так же поступил: два праздника или дня рождения пропущу, потом зайду, цветы вручу и поздравлю со всеми прошедшими. Так и сошло на нет постепенно. — Как долго вы общались с Лагутиными, пока не поняли, что к чему? — Года два примерно. И еще годик или чуть больше после этого. Принесенного официанткой «большого» чайника хватило как раз на воспоминания Назара Захаровича о муже Зинаиды, Николае Васильевиче Лагутине, и об их детях — сыне Владимире и дочери Ульяне. Ульяна, по словам Бычкова, была девочкой любознательной, чтобы не сказать — любопытной, и если во время визитов оперативника оказывалась дома, то старалась сидеть за столом вместе со взрослыми, внимательно вслушиваясь в их разговоры, хотя Зинаида ее присутствие не очень-то поощряла. Николай Васильевич в этих посиделках никогда не участвовал, да его и дома-то, как правило, не бывало, когда приходил Бычков. Если же хозяин был дома, то выходил, коротко здоровался, пожимал руку и тут же скрывался в кабинете. — Суровый мужик, вечно хмурый, озабоченный, никогда, в отличие от жены, не улыбался. По-моему, его все в семье боялись, — вывел заключение Назар Захарович. — А сын? Что о нем помните? — Да почти ничего. Видел его буквально пару раз всего. Симпатичный паренек, на отца похож, такой же неразговорчивый и хмурый. Он-то в свои студенческие годы дома особо не сидел. — Зинаида о нем что-нибудь рассказывала? — Говорила, что учится в МГИМО, хочет заниматься дипломатической работой, старается, овладевает знаниями, из библиотек не вылезает.