– Похоже, мы попали в патовую ситуацию. Давайте поступим так. Я сниму с вас ложное обвинение, переведу деньги назад на счет фонда Шеннон Круа и представлю это как банковскую ошибку. А вы за это перед уходом отдадите мне оригинал нотариально заверенных показаний и согласитесь не публиковать ничего о том, что случилось в церкви Богоматери Милосердия. Пока Озмиан говорил, Альвес-Ветторетто отмечала про себя, что Гарриман чуть ли не светится. Он раздулся в своем кресле, как павлин, распустивший хвост. – А что касается моих репортажей об убийстве? – Я убедительно прошу вас, как мужчина мужчину, больше не пачкать имя моей дочери. После нее произошло достаточно убийств, чтобы вам было чем занять свое перо. Гарриман с мрачным видом выслушал это. Когда он заговорил, его голос звучал очень весомо: – Я попытаюсь. Но должен вам сказать, что, если появится общественно значимая информация о вашей дочери, мне придется написать об этом. Вы, конечно, понимаете? Озмиан открыл рот, словно хотел возразить, но так ничего и не сказал. Он чуть ссутулился в своем кресле, лишь слабо кивнув при этом. Гарриман поднялся: – Значит, мы договорились. И я надеюсь, для вас это будет уроком, мистер Озмиан: несмотря на все ваши деньги и влияние, давить на прессу – плохая идея. Особенно в отношении репортера с такой верностью делу и с таким опытом, как у меня. Правда всегда выходит наружу. Закончив свою краткую лекцию по этике, репортер развернулся на каблуках и, не подав руки, направился к двойным дверям с видом оскорбленной добродетели. Озмиан подождал, пока за Гарриманом закроется дверь, потом повернулся и вопросительно посмотрел на Альвес-Ветторетто. Та кивнула в ответ, отметив при этом, что невозмутимость Озмиана, которая после разговора с агентом Пендергастом была несколько поколеблена, теперь полностью восстановилась. Гарриман едва сдерживался, чтобы не подпрыгивать от радости в кабине лифта, спускающегося в вестибюль. У него все получилось – именно так, как он и рассчитывал в ту черную полосу жизни, когда, раздавленный и униженный, сидел в своей квартире всего несколько дней назад. Для этого требовались только правильные репортерские навыки. И по правде говоря, в разговоре с Озмианом он проявил некоторую скромность: мало кто другой смог бы откопать грязные тайны этого человека с такой быстротой и доскональностью, как это сделал он. Он победил. Он сошелся с великим и страшным Озмианом на поле боя с оружием, выбранным предпринимателем, – шантажом, – и он, Гарриман, победил! То, как Озмиан безоговорочно поднял руки даже в чувствительном вопросе о его дочери, говорило само за себя. Двери лифта открылись, Гарриман пересек вестибюль и через вращающиеся двери вышел на Уэст-стрит. Его сотовый, пару раз подававший признаки жизни в последние минуты разговора с Озмианом, снова начал вибрировать. Гарриман вытащил телефон из кармана: – Я слушаю. – Брайс? Говорит Розали Эверетт. Розали была лучшей подружкой Шеннон Круа и вторым лицом в совете директоров фонда. Голос ее звучал необъяснимо взволнованно. – Да, Рози. Что случилось? – Брайс, не знаю даже, как сказать, и еще меньше знаю, что делать… Но я только что получила несколько писем с приложениями, большое число документов, финансовых документов. Похоже, они пришли ко мне по ошибке. Всего пять минут назад. Я не бухгалтер, но из этих документов следует, что все активы фонда – около полутора миллионов долларов – были переведены с нашего счета на счет частного холдинга на Каймановых островах, и счет этот открыт на ваше имя. – Я… я… – Он сбился, слишком потрясенный, чтобы произнести что-нибудь. – Брайс, вероятно, произошла какая-то ошибка. Верно? Я ведь знаю, вы любили Шеннон… Но вот тут документы, черным по белому. Все остальные члены совета тоже получили такие копии. Эти документы… господи, вот еще пришли… эти документы говорят, что вы опустошили банковский счет перед самыми праздниками. Наверно, мы имеем дело с каким-то мошенничеством, верно? Или это дурная новогодняя шутка? Прошу вас, Брайс, скажите что-нибудь. Боюсь, что… Раздался щелчок, и ее голос пресекся. Гарриман понял, что ее пальцы непроизвольно сжались в кулак, прервав разговор. Секунду спустя телефон зазвонил снова. Когда звонок отправили в голосовую почту, раздался новый. И еще один. Потом телефон застрекотал, извещая о прибытии текстового сообщения. Медленными, неловкими движениями, словно в дурном сне, Гарриман поднес телефон к глазам и взглянул на экран. Это было послание от Антона Озмиана. Гарриман чуть ли не против своей воли вывел послание на экран: Идиот. Воистину гордый столп четвертой власти. В своем самодовольном удовлетворении от обнаружения этой истории ты даже не догадался задать себе самый очевидный вопрос: почему я избил того священника. Вот ответ, который тебе следовало бы найти самому. Когда я был алтарным служкой в церкви Богоматери, отец Ансельм надругался надо мной. Он многократно насиловал меня. Годы спустя я вернулся в эту церковь, чтобы он больше никогда не поддавался своим низменным порывам. И вот еще один хороший вопрос: почему меня обвинили только в проступке, да и то вскоре сняли обвинение? Конечно, была сделана выплата вежливости, но церковь отказывалась сотрудничать со следствием, понимая, какая порочащая их информация может всплыть, если они согласятся. А теперь задай себе вопрос: если ты опубликуешь эту историю, на чьей стороне будет симпатия публики – священника или моей? Еще более очевидный вопрос: как поступит совет директоров «ДиджиФлад»? И что скажут люди о том, кто вытащил на свет божий историю о насилии надо мной и о его предсказуемых физических последствиях, которые я преодолел, создав одну из наиболее успешных в мире компаний? Так что валяй, публикуй свою историю. А. О. P. S. Счастливой тюремной отсидки. Пока Гарриман с нарастающим ужасом читал текст, строки перед его глазами начали мерцать и терять очертания. Секунду спустя они вообще исчезли, остался лишь черный экран. Гарриман лихорадочно попытался сделать скриншот, но было слишком поздно: послание Озмиана исчезло так же быстро, как появилось. Со стоном недоверия и паники Гарриман оторвал взгляд от телефона. Наверное, это кошмарный сон, это просто не может быть чем-то иным. И конечно, как это и происходит в кошмарах, в полуквартале от себя он увидел двух полицейских в форме, смотрящих в его сторону. Один из них показал на него. И тогда – пока он стоял как вкопанный, не в силах двигаться – они побежали к нему, на ходу расстегивая кобуру. 46 Лонгстрит вместе с Пендергастом, молчаливой тенью шедшим рядом с ним, остановился у дверей типового домика Роберта Хайтауэра на Герритсен-авеню в Марин-парке в Бруклине. Дверь была открыта, и внутрь задувал холодный ветер – короткая подъездная дорожка была покрыта мелким поздним снегом, который выпал лишь прошедшей ночью, – но Хайтауэра это, похоже, не беспокоило. Пространство внутри было заполнено полуразвалившимися верстаками, компьютерами разной степени морального износа, платами с потоками проводных кос, старыми электронно-лучевыми мониторами, поцарапанными, побитыми инструментами, висящими на крючках на стене, ленточными пилами, пресс-клещами и настольными тисками, целым рядом паяльников, полудюжиной органайзеров для мелких деталек, множеством открытых ящиков, в которых виднелись шурупы, гвозди, резисторы. Трудившийся за одним из верстаков Хайтауэр, человек плотного сложения, с короткими, но густыми седыми волосами, полностью закрывавшими макушку, выглядел лет на шестьдесят. Он взял жестянку с припоем, надел на нее крышку и положил на стол. – Значит, по утверждению Озмиана, из всех людей, которых он облапошил, уничтожил или кинул иным образом, именно я ненавижу его сильнее других? – Верно, – кивнул Лонгстрит. Хайтауэр издал саркастический, безрадостный смешок: – Какая высокая оценка. – Справедливая? – спросил Лонгстрит. – Представьте себе человека, у которого было все, чего можно пожелать, – сказал Хайтауэр, погружаясь в работу за верстаком. – Хороший дом, красавица-жена, отличная карьера, счастье, успех, богатство… и тут этот ублюдок забирает у вас все. Так занимаю ли я первое место в шкале ненависти? Да, вероятно. Пожалуй, я тот, кто вам нужен. – Этот алгоритм, который вы изобрели, – сказал Лонгстрит. – Аудиокодек для сжатия и одновременного стриминга файлов. Не стану делать вид, будто я что-то в этом понимаю, но, если верить Озмиану, он был оригинальным и весьма ценным. – Это работа всей моей жизни, – ответил Хайтауэр. – Я даже не понимал, до какой степени мое существо пребывает в каждой строке кода, пока его не украли у меня. – Он помолчал, оглядывая верстаки. – Мой отец служил патрульным полицейским, как и отец его отца. С деньгами всегда было не густо. Но этих денег хватило, чтобы купить детали для любительской рации. Только детали. Я сам ее собрал. Так я узнал основы электронной техники, телефонии, аудиосинтеза. На той основе я получил грант для учебы в колледже. А потом мои интересы от железа переместились в область программирования. Та же музыка, только инструменты другие. Наконец он оторвался от своих занятий и повернулся к ним, переводя с одного на другого взгляд, который Лонгстрит мог бы описать как загнанный. – Озмиан забрал это у меня. Все подчистую. И вот я здесь. – Он обвел рукой мастерскую и горько рассмеялся. – Ни денег, ни семьи. Родители умерли. И что делаю я? Живу в их доме. Последнего десятилетия словно и не было, разве что я постарел на двенадцать лет, и мне нечего предъявить за это. А благодарить за все случившееся надо одного сукина сына. – Насколько мы понимаем, – сказал Лонгстрит, – во время и после захвата вы беспокоили мистера Озмиана. Отправляли ему письма с угрозами, грозились убить его и его семью, вплоть до того, что он получил ограничительное судебное постановление на вас. – И что? – с вызовом ответил Хайтауэр. – Вы можете меня в этом обвинять? Он лгал под присягой, вилял, измотал меня юристами до смерти и, можете не сомневаться, наслаждался каждой минутой происходящего. Если ты хоть наполовину мужчина, ты должен отвечать тем же. Я мог это вынести, но моя жена – нет. Съехала в пропасть в состоянии подпития. Сказали, это был несчастный случай. Вранье. – Он резко рассмеялся. – Это он виноват. Это Озмиан ее убил. – Насколько я понимаю, – впервые подал голос Пендергаст, – в тот трудный период до трагической смерти вашей жены в ваш дом несколько раз вызвали полицию из-за домашнего насилия? Руки Хайтауэра, которые до этого витали над рабочей поверхностью верстака, неожиданно замерли. – Вы не хуже меня знаете, что она ни разу не подала жалобу в суд. – Нет, не знаю. – Мне об этом нечего сказать. – Его руки снова начали двигаться. – Забавно. Я все время прихожу сюда, вечер за вечером, слоняюсь тут без дел. Наверное, пытаюсь совершить второй мозговой штурм. Но теперь все без толку. Молния никогда не ударяет дважды в одно место. – Мистер Хайтауэр, – сказал Пендергаст, – позвольте узнать, где вы были вечером четырнадцатого декабря? Если точнее, то в десять вечера. – Здесь, вероятно. Я никогда никуда не хожу. А что такого особенного случилось в тот вечер? – Тем вечером убили Грейс Озмиан. Хайтауэр снова повернулся к ним. Лонгстрит удивился переменам, неожиданно произошедшим с его лицом. Вместо загнанного выражения появилась жуткая улыбка, маска мстительного торжества. – Ах да, то самое четырнадцатое декабря! – сказал он. – Как я мог забыть этот красный день календаря? Ах, какой стыд! – А где вы находились следующим вечером? – спросил Лонгстрит. – Когда тело было обезглавлено? В этот момент в дверях мастерской появилась тень. Лонгстрит посмотрел в ту сторону и увидел высокого человека, стоящего на снегу. По каменному выражению лица, по тому, как быстро и бесстрастно тот оценил ситуацию, Лонгстрит понял, что этот человек служит в полиции. – Боб, – сказал человек, кивая Хайтауэру. – Билл. – Хайтауэр показал на гостей. – Высокие чины ФБР. Спрашивают, где я был в тот вечер, когда дочка Озмиана потеряла голову. Человек ничего не ответил, не выдал себя выражением лица. – Это Уильям Синерджи, – объяснил Хайтауэр Лонгстриту и Пендергасту. – Нью-йоркская полиция, шестьдесят третий участок. Мой сосед. Лонгстрит кивнул. – Я вырос в семье полицейского, – сказал Хайтауэр. – А это полицейский район. Мы, члены синего братства, склонны селиться рядом. Наступило короткое молчание.