Я стараюсь ее не винить – знаю, сколько горя я принес семье. Знаю, как сильно – они оба, мама и папа, – любили своего старшего. Как будто он был их единственным сыном. А меня списали в утиль, как брак? Не думаю… Но иногда нечто подобное пробегало в моей голове. Мама не видит меня. Смотрит на меня так, будто я – малознакомый сосед, пришедший в знак вежливости выразить свое сочувствие. Она впала в отчаяние. Я растерян, не знаю, что мне делать. Как помочь. Она почти все время плачет, от слез раздуваются вены на щеках. Ни с кем не общается и ничего не хочет. Часто вслух размышляет о том, что было бы, если бы папа с братом остались живы. Через некоторое время она выходит на работу – домашняя обстановка угнетает ее. Я рад – может, работа отвлечет ее от горя… Но как бы не так. Она часто видит во мне Глеба. Я готовлю еду, пытаюсь накормить ее. Она принимает еду – я радуюсь – значит, поправляется… Но она отвечает мне: – Спасибо, Глебушка. Думаю: если мне так плохо, то каково ей? Женщине, которая потеряла в один день мужа и сына? Я должен быть сильным. Должен держаться… Поэтому подыгрываю ей. – Как дела на учебе, Глебушка? Что нового проходили? Я не сразу понимаю, о чем она. А потом до меня доходит: мама придумала себе жизнь, о которой мечтала. Жизнь, в которой Глеб не стал шахтером, а поступил в университет. – Все хорошо, мам. Сегодня было две лекции. Очень интересных. Нам рассказывали про… животных. Это первое, что пришло в голову. Я просто не знаю, каким предметам обучают в институтах. Пускай будут животные. Вдруг Глеб хотел быть биологом? – Про животных? И каких? – Про китов и дельфинов. А еще про ластоногих. По-моему, мама не вслушивается в мои слова. Что бы я ни сказал – ее ответ уже заготовлен. Даже если бы я сказал, что у нас сегодня было практическое занятие по изготовлению ЛСД и амфетаминов, ее ответ был бы тем же самым: – Ох, Глебушка… Ты такой умный. Учись, учись. Ведь знания – самое важное. Я должен помочь маме справиться с ее горем. Но иногда накатывает злость – я действительно ощущаю себя просто соседом. Пытаюсь подавить в себе то, что я тоже – член семьи. И тоже тяжело переношу смерть отца и брата. Их не хватает отчаянно. Я каждую минуту напоминаю себе о том, во что так и не удается поверить, – что их больше нет. Мне кажется, что отец на шахте, а брат ушел за водой или дровами. Что они вот-вот вернутся… Но они не возвращаются. Вспоминаю лицо матери каждый раз, когда Глеб делал какие-то успехи, когда получал хорошие оценки в школе, когда был самым первым в спортивных соревнованиях. Мама светилась от счастья. Именно в эти минуты я запомнил ее лицо, и каждый раз, видя ее после этого, все равно видел в ней то светящееся счастье. Как бы я хотел, чтобы она снова стала такой же, какой я ее запомнил. Почему в мире все так несправедливо? Если Бог существует, почему он отнял у матери любимого сына, а у жены – любящего мужа? Почему не отнял жизнь у меня? Почему не отнял жизнь у Кита? Отброс. Паразит. Асоциальный элемент, не приносящий ни семье, ни обществу никакой пользы. От меня одни беды – так почему я сейчас стою живой, дышу и чувствую? А в сырой земле сейчас гниют отец и брат – два человека, которые всегда для меня и всех вокруг были образцами для подражания. Почему их? Почему не кого-то другого? Под землей на Восточных шахтах в тот момент было четыреста человек… Ничтожно мала вероятность, что конкретный человек окажется в списке из двенадцати умерших. А тут – сразу двое. Это ужасно несправедливо. Я не могу смириться их смертью. Гляжу в треснутое зеркало на свое бледное лицо. Так и кажется, что сейчас войдет Глеб и скажет: «Ты похож на обдолбавшегося гномика, Кит-Кат». Я засмеюсь и брошу в него чем-нибудь – наша ванная комната часто используется как кладовка – в прошлый раз я кинул в него галошей. Вспоминаю наши смешные шутки и ссоры. – Кит, чего ты хочешь от жизни? – Я хочу пожрать. Или: – Кит, выключи музыку! Зачем ты слушаешь ее так громко? – Чтобы заглушить говорящее дерьмо, которое стоит возле меня! А было еще: – Услышав твой голос, Кит, все почему-то сразу начинают притворяться мертвыми. Только сажусь на кровать и будто слышу громоподобный рев отца, который ругается на меня и называет бездельником: – Ты снова лежишь на кровати и ни черта не делаешь! – Нет, я занимаюсь важным делом. Между прочим, садоводством. – Каким садоводством?! Что ты мне голову морочишь? Ты от кровати отлипнуть не можешь! – Именно садоводством – я выкорчевываю корни, которые моя жопа пустила в матрас. У папы было туго с юмором… Попробуйте потаскать стокилограммовые стойки – от вашего юмора тоже мало что останется. Так что шутка не удалась… И меня ждала жесткая взбучка. А я отца в такие моменты ненавидел… Какой же я дурак. Я бы сейчас душу дьяволу продал, лишь бы папа снова дал мне хорошую затрещину. Взгляд падает на пол – из-под кровати выглядывают книжки. Я беру одну в руки – «Колдун и таинственная река». «Почитай мне, Глеб!» – хочу крикнуть я и смотрю на другую перегородку – туда, где стоит койка Глеба. Но Глеба там нет. Я так и не узнаю, чем кончилась история о Колдуне. Это – последний том… Глеб не дочитал мне до конца. Я бросаю книгу обратно под кровать – не буду ее дочитывать. Колдун умер вместе с моим братом. Сгнил и рассыпался весь гребаный волшебный мир. Ненадолго выхожу во двор – тяжело все время находиться дома с человеком, который не узнает тебя. Сажусь на лавочку. Воздух холодный, свежий и сырой, наверху – облака, такие круглые, будто очерченные циркулем. Кое-где на деревьях дрожат последние золотые листья. Смотрю, как две мелких девчонки играют в мяч. Они замечают меня, перешептываются. Одна подходит ко мне и протягивает конфету. «Ты симпатичный», – говорит она мне. Я беру конфету. Улыбаюсь. Хочу броситься домой, вбежать в комнату и вопить: «Глеб! Долбаный ты Глеб! Девчонка из дома напротив сказала, что я симпатичный! Вот так! И совсем не похож на упоротого лепрекона, как ты всегда мне говоришь! Смотри, что она мне дала! – И махать перед его носом конфетой, как доказательством. – И она, кстати, очень милая!» Главное, умолчать о том, что ей всего десять… А потом я вспоминаю, что Глеба больше нет. И не перед кем теперь поважничать, некому похвастаться, не с кем поспорить… Поругаться, подраться, а потом помириться. Я растерян. Я привык быть в семье младшим… Человеком, к которому не относятся серьезно. Если семья решала какие-то важные дела – мой голос никогда не учитывался. Меня даже не созывали на совет. Никто никогда не относился ко мне серьезно, даже я сам. А сейчас, видя, как угасает мама… Я должен резко повзрослеть. Это не просто, совсем. Кроме меня, некому принять решение. Дома в комнате я слышу мамин голос: – Глебушка, принеси воды… Я послушно приношу стакан. И что-то во мне ломается. Я устал притворяться, что все хорошо, что так и должно быть. Через некоторое время я подхожу к маме снова. Хотя она не звала меня. Сажусь перед ней на корточки, протягиваю ей только что купленные мотки с шерстью. – Мам, это шерсть. Я хочу, чтобы ты связала мне к зиме свитер, я мерзну. Крупной вязки. С узорами. Чтобы узоры шли продольно. И чтобы на шее была застежка. А еще хочу теплые носки. Зеленые. С белыми звездочками. Только я хочу, чтобы ты это сшила не для Глеба. А для меня. Это я, мам. Никита. Кит. Я – твой младший сын. И я живой. Не списывай меня, пожалуйста. Она забирает клубки, перебирает нитки руками и всхлипывает. А потом поднимает на меня глаза и смотрит уже по-другому… Обнимает меня за шею. – Прости меня, сынок. Прости, пожалуйста, свою полоумную мать. Прости, Никита. Я глажу ее по спине и чувствую, как мое имя, произнесенное вслух, придает нам обоим сил. * * * Бинтую кисти рук и наношу груше комбинацию ударов. Я представляю, что передо мной – не груша, а человек, виновный в смерти моей семьи. Нам сообщили, что причина взрыва – череда случайных факторов, но мне легче думать, что виноват конкретный человек.