— Что значит — не слышит? — возмутился Артур. — Вот же музыканты, прямо у меня перед носом! В ответ на его реплику Билли разразился злобной тирадой по поводу диагетической музыки (которую слышат герои на сцене) и недиагетической (которую слышат только зрители). — Говори по-английски! — потребовал Артур. Билли попробовал объяснить иначе: — Артур, представь, что ты смотришь вестерн с Джоном Уэйном. Джон Уэйн едет на лошади по прерии и вдруг начинает насвистывать в тон музыке за кадром. Ты понимаешь, какой это абсурд? — Уже и посвистеть нельзя, дожили, — насупился Артур. А потом я услышала, как он спрашивает одну из танцовщиц: «Что такое прерия?» Помню, я смотрела на Эдну и Артура Уотсона и пыталась понять, как она его терпит. Я могла найти этому лишь одно возможное объяснение: Эдна очень любила красоту и красивые вещи. А Артур был настоящим красавцем — этакий Аполлон, если бы тот работал мясником в соседней лавке. Если рассуждать с этой точки зрения, все вставало на свои места, ведь Эдна ценила красоту превыше всего. Я ни разу не встречала человека, который бы так заботился об эстетическом облике вещей. И я ни разу не видела Эдну иначе как при полном параде, а ведь она попадалась мне на глаза в самое разное время дня и ночи. Чтобы выглядеть безупречно даже за завтраком или в спальне наедине с собой, нужно много труда, а главное, желание, и Эдна не пожалела бы и нескольких часов ради идеального результата. У Эдны все было красивым. Тюбики и баночки с косметикой. Маленький шелковый кошелек на шнурке, где она хранила мелочь. Ее пение и игра. Манера складывать перчатки. Эдна ценила красоту во всех ее проявлениях, и сама была ее источником. Мне даже кажется, что именно из-за нашей с Селией красоты Эдне так нравилось с нами общаться. Она не завидовала нам, чего не избежали бы многие женщины на ее месте. Скорее, ей казалось, что наша красота идеально оттеняет ее саму и заставляет сиять ярче. Помню, однажды мы втроем шли по улице; Эдна шагала в середине. Вдруг она подхватила нас под руки, улыбнулась и заявила: — Когда я рядом с вами, такими высокими и красивыми, то чувствую себя безупречной жемчужиной в оправе из двух сверкающих рубинов. За неделю до премьеры вся труппа заболела. Мы подхватили один и тот же вирус, а половина девочек из хора — еще и конъюнктивит, потому что пользовались одной тушью на всех. (Другая половина заразилась мандавошками, меняясь шортиками от костюмов, хотя я сто раз их предупреждала.) Пег решила дать артистам выходной, но Билли даже слышать ничего не хотел. Ему казалось, что первые десять минут спектакля затянуты и зрители могут заскучать. — Нужно сразу завлечь их, ребята, а времени у нас не так уж много, — говорил он артистам, когда те репетировали первую сцену. — Кому нужен хороший второй акт, если первый мы провалим. Зрители просто не вернутся после антракта, если им не понравится начало шоу. — Ребята устали, Билли, — сказала Пег. Они и правда устали: помимо репетиций, большинство наших артистов отыгрывали по два спектакля в день. Несмотря на скорую премьеру, театр работал в обычном режиме. — Комедия — это тяжкий труд, — заметил Билли. — Играть легкие пьесы сложнее всего. И сейчас не время расслабляться. Он заставил артистов повторить первый номер еще три раза. Каждый раз они играли все хуже и ошибались все чаще. Хор еще кое-как держался, но некоторые девушки, судя по всему, уже пожалели, что нанялись к нам в труппу. За время подготовки шоу театр превратился в форменный свинарник. Повсюду стояли раскладные стулья, висел сигаретный дым, валялись бумажные стаканчики с недопитым кофе. Бернадетт старалась поддерживать порядок, но стоило ей прибраться, как горы мусора опять вырастали словно сами собой. Вонь и шум стояли невыносимые. Все раздражались, все срывались друг на друге. Блеск театральной богемы померк. Даже самые красивые наши артистки выглядели опухшими и усталыми в тюрбанах из полотенец и сеточках для волос, с обветренными от простуды губами и щеками. Как-то раз в дождливый день Билли выбежал за едой и вернулся промокший до нитки. В бумажных пакетах с бутербродами хлюпала вода. — Господи, как же я ненавижу Нью-Йорк, — пробормотал он, стряхивая с себя ледяные капли. — Чисто из любопытства, Билли, — поинтересовалась Эдна, — а что бы ты сейчас делал, будь ты в Голливуде? — Что у нас сегодня, вторник? — Билли задумался, взглянул на часы, вздохнул и ответил: — Играл бы в теннис с Долорес дель Рио. — Эй, а вы мне сигарет купили? — подскочил Энтони, в то время как Артур Уотсон взял бутерброд, приподнял верхний слой и недовольно спросил: — Где моя горчица? Мне показалось, что Билли сейчас прикончит обоих. Пег начала выпивать даже днем — втихую и понемногу. Я заметила, что она носит с собой фляжку и часто к ней прикладывается. Признаться, это встревожило даже меня, несмотря на мое беспечное тогдашнее отношение к алкоголю. Появились и новые нехорошие признаки: пару-тройку раз в неделю Пег по вечерам отключалась прямо в гостиной среди бутылок, так и не добравшись до постели. Но хуже всего, что под действием алкоголя тетя Пег не расслаблялась, а напрягалась еще больше. Как-то раз посреди репетиции она застала нас с Энтони за кулисами — мы целовались. Впервые за время нашего знакомства Пег мне нагрубила: — Вивиан, черт тебя дери, ты способна хоть на десять минут оторваться от моего солиста? Честный ответ? Нет. Не способна. Но раньше Пег никогда не разговаривала со мной в таком тоне, и я обиделась. А потом случился казус с билетами. Пег и Билли захотели заказать новые билеты для «Лили» и напечатать на них новую цену. Предполагалось сделать их яркими, красочными и большими, и с набранным крупными буквами названием спектакля — «Город женщин». Оливия же настаивала на использовании старых рулонов с лаконичными надписями «входной билет». А еще она возражала против повышения цены. Пег уперлась и заявила: — Нельзя брать одни и те же деньги за дурацкие пьески с канканом и спектакль с Эдной Паркер Уотсон. Но Оливия стояла на своем: — Нашей публике не по карману четырехдолларовые билеты в партер, а нам не по карману печать новых билетов. Пег: — Нет четырех долларов на билет в партер, пусть покупают за три на балкон. — Трех долларов у наших зрителей тоже нет. — Тогда, может, нам и не нужны такие зрители? Привлечем другую публику, Оливия. Классом повыше. Хоть на один сезон. — Мы работаем не для аристократов, Пег, а для простого люда, — или ты уже забыла? — А ты не задумывалась, Оливия, что простому люду из нашего квартала тоже хочется в кои-то веки попасть на хороший спектакль? Может, им не по душе, что к ним относятся как к примитивным нищебродам. И хоть раз в жизни они готовы заплатить чуть больше ради качественного зрелища. Такое не приходило тебе в голову? Спор продолжался несколько дней, но в итоге разразилась гроза. Оливия ворвалась на репетицию и прервала Пег на полуслове — та объясняла танцовщице, где ей встать. — Я была в типографии, — заявила Оливия. — Печать пяти тысяч билетов обойдется нам в двести пятьдесят долларов. Я не собираюсь за это платить. Пег развернулась на каблуках и рявкнула: — Будь ты неладна, Оливия! Сколько я тебе должна заплатить, чтобы ты наконец заткнулась и перестала считать гребаную мелочь? В зале воцарилась тишина. Все замерли ровно на тех местах, где стояли. Может, Анджела, ты еще застала времена, когда слово «гребаный» обладало мощным воздействием — прежде чем все подряд, включая детей, начали его произносить раз по десять на дню еще до завтрака. А тогда это слово считалось очень грубым. Чтобы так выражалась почтенная леди? Немыслимо. Даже Селия воздерживалась от подобных слов. Даже Билли так не выражался. (Правда, я иногда употребляла такие слова, но только в постели брата Энтони, где нас никто не слышал, и только потому, что Энтони заставлял меня «называть вещи своими именами», — и я по-прежнему краснела до ушей.) Но чтобы заорать во всеуслышание? Такого я в жизни не видела. У меня в голове даже мелькнул вопрос, откуда моей милой старой тетушке известны такие слова. Но потом я вспомнила, что та ухаживала за ранеными на передовой, где еще и не такое услышишь. Оливия так и застыла с типографским счетом в руке. Вид у нее был такой, будто ей влепили пощечину, и мне было больно смотреть на нее в таком состоянии, ведь я привыкла видеть ее раздающей команды. Она прикрыла рот другой рукой, в глазах блеснули слезы. Пег тут же стало стыдно. — Оливия, прости! Прости меня. Сгоряча вырвалось. Я просто ослица, вот я кто. Она шагнула к подруге, но Оливия замотала головой и бросилась за кулисы. Пег побежала за ней. Мы пораженно переглядывались. Казалось, сам воздух в зале сгустился. Само собой, первой пришла в себя Эдна — возможно, она и удивилась меньше всех. — Билли, предлагаю танцорам повторить номер с начала, — твердо произнесла она. — Ты поняла, где встать, Руби? Маленькая танцовщица робко кивнула. — С начала? — неуверенно переспросил Билли. Он совсем растерялся. Таким я его еще не видела. — Именно, — ответила Эдна с обычной своей невозмутимостью. — С самого начала. И пожалуйста, Билли, напомни артистам быть повнимательнее и сосредоточиться на своих ролях. Тогда все получится идеально. Не забывайте, у нас тут комедия. Я понимаю, все устали, но мы справимся. Сами видите, друзья мои, комедия — это тяжкий труд. Я благополучно забыла бы тот случай с билетами, если бы не одно «но». Тем вечером я, как обычно, отправилась к Энтони, предвкушая очередную порцию сексуальных утех. Но его брат Лоренцо вернулся с работы непростительно рано — уже в полночь, — и я поплелась назад в «Лили», немало раздосадованная и разочарованная тем, что меня выставили за дверь. Энтони даже не вызвался проводить меня до дома — хотя что с него возьмешь. Выдающихся достоинств у этого парня было хоть отбавляй, но галантность не входила в их число. Ладно, допустим, по-настоящему выдающимся было только одно его достоинство.