Но Бесс выглядела счастливой. Что до меня — я была грязной маленькой потаскушкой. Я совершила в отношении Эдны Паркер Уотсон гнуснейший поступок. Предать женщину, которая всегда мне помогала и относилась ко мне по-доброму, — не это ли худший позор? Днем я бродила, как сомнамбула, а ночью не могла заснуть. Я исполняла все указания, никому не причиняла беспокойства, но по-прежнему не могла примириться с собой. С Джимом Ларсеном меня познакомил отец. Джим, серьезный респектабельный молодой человек двадцати семи лет, работал в папиной горнодобывающей компании. Он служил транспортным клерком. Если тебе интересно, что это значит, Анджела, поясню: он отвечал за декларации, накладные и заказы. Он также руководил отправкой грузов. Джим был силен в математике и легко справлялся со сложными расчетами: транспортными тарифами, складской документацией, курированием грузов. Я только что написала все эти слова, Анджела, но до сих пор не понимаю, что они означают. Я просто заучила их наизусть, когда мы с Джимом Ларсеном встречались, чтобы суметь ответить на вопрос, чем он занимается. Папа был о Джиме высокого мнения, несмотря на скромное происхождение Ларсена. Джим казался ему целеустремленным юношей, намеренным подняться на самый верх, — именно таким отец видел бы собственного сына, вот только Джим был из рабочей семьи. Папе нравилось, что Джим начал машинистом, но, благодаря упорству и старанию, вскоре дослужился до руководящей должности. Кажется, отец намеревался однажды сделать его управляющим всего предприятия. «Этот парнишка, — говорил папа, — лучше всех моих бухгалтеров и бригадиров, вместе взятых». А еще он говорил: «Джим Ларсен — не лидер, но он надежный человек, которого каждому лидеру полезно иметь под рукой». Джим отличался такой учтивостью, что, решив пригласить меня на свидание, сначала спросил позволения у папы. Тот согласился и даже сам сообщил мне о грядущем свидании. На тот момент я и не знала, кто такой Джим Ларсен. Но они уже все решили за меня, а я не стала возражать. В тот раз Джим повел меня в кафе-мороженое есть сандей[34]. Я ела, а он внимательно смотрел на меня: желал убедиться, что мне нравится. Джим искренне старался мне угодить; редкое для мужчины качество. В следующие выходные он отвез меня на озеро. Мы гуляли по берегу и смотрели на уток. Еще через выходные мы отправились на местную ярмарку, и он купил мне маленькую картину с подсолнухом, которая мне понравилась. («Это тебе, чтобы повесить на стену», — пояснил он.) Похоже, в моем описании он выглядит скучнее, чем на самом деле. Впрочем, нет. Джим был очень хорошим парнем. Этого у него не отнять. (Запомни, Анджела: если женщина называет мужчину хорошим парнем, никакой любви нет и в помине.) Он и правда был хорошим. И если честно, отличался и другими достоинствами. Он обладал даром к математике, честностью, смекалкой. Он был умен, хоть и не очень проницателен. Хорош собой: такой типичный американец, как с рекламы хлопьев для завтрака, — светловолосый, голубоглазый, подтянутый. Меня никогда не тянуло к прямодушным блондинам, я предпочитала совсем другой тип, но с внешностью у Джима все было в порядке. Любая женщина назвала бы его красивым. Ну надо же, Анджела! Пытаюсь описать его, а вспомнить толком не могу. Что еще у меня найдется о Джиме Ларсене? Он играл на банджо и пел в церковном хоре. Работал на полставки в бюро переписи населения, служил волонтером в пожарной команде. Мог починить что угодно от раздвижной двери до железной дороги в папиной шахте. Джим ездил на «бьюике», который однажды рассчитывал поменять на «кадиллак» — но не раньше, чем заслужит его, и не раньше, чем купит дом побольше для матери, с которой жил вместе. Мать Джима была сущий божий одуванчик, скорбная вдова; она пахла лекарствами и не выпускала из рук Библию. Целыми днями она сидела у окна и шпионила за соседями, поджидая, когда те совершат неподобающий поступок и осквернят себя грехом. Джим велел мне называть ее мамой, и я повиновалась, хотя рядом с ней не могла расслабиться ни на минуту. Отец Джима давно умер, и Джим взял на себя заботу о матери, еще когда учился в старших классах. Его отец, норвежский эмигрант, был кузнецом; он и сына воспитывал, словно ковал и закалял железо, взращивая в отпрыске непоколебимое чувство долга и порядочность. И взрастил: уже в детстве Джим мыслил и поступал по-мужски, а после смерти отца в четырнадцать лет взвалил на свои плечи весь груз ответственности за семью. Я вроде бы нравилась Джиму. Он считал меня забавной. Веселого в его жизни было мало, а мои шуточки и уколы его забавляли. Через несколько недель ухаживаний он начал меня целовать. Это было приятно, но до моего тела он не дотрагивался. А я и не просила. Не тянулась к нему со всей страстью, но лишь потому, что не испытывала ее. Ничто больше не возбуждало во мне страсть. Вкус к жизни угас. Мои желания и порывы словно заперли в ящик и увезли далеко-далеко. До поры они хранились совсем в другом месте, возможно на Центральном вокзале. Я лишь соглашалась на все, что делал Джим. Меня устраивали любые его желания. Он очень заботился о моем благополучии. Все время спрашивал, подходит ли мне температура в комнате. Стал ласково называть меня «Ви», но прежде спросил разрешения на такую вольность. (Мне стало не по себе, когда он выбрал то же уменьшительное имя, что и мой брат, но возражать я не стала.) Он был услужлив: починил сломанный барьер для лошадей, и моя мама рассыпалась в благодарностях. Папе он помог пересадить розовые кусты. Джим стал приходить к нам по вечерам играть в карты. Не скажу, чтобы меня это раздражало. Его визиты означали, что не надо снова слушать постылое радио и читать постылые вечерние газеты. Я знала, что ради меня родители нарушают важное социальное табу: пускают в дом подчиненного. Но они принимали Джима со всей учтивостью. Эти вечера стали самым теплым, самым уютным временем в нашем доме. Папе все больше нравился Джим. — У этого юного Ларсена, — говорил он, — голова варит лучше всех в городе. Маме, конечно, хотелось бы, чтобы Джим происходил из более обеспеченной семьи, но что уж тут поделаешь? Сама она вышла за абсолютную себе ровню, не ниже, не выше. У них с папой все совпадало: возраст, образование, доходы, воспитание. И мама, разумеется, желала для меня такой же равной партии. Но Джима приняла — а для моей матери такой шаг почти равнялся энтузиазму. Далекий от роли дамского угодника, Джим мог быть по-своему романтичным. Однажды мы ехали по городу, и он сказал: — Когда ты со мной рядом, мне кажется, что все мне завидуют. Чудесные слова, верно, Анджела? Интересно, откуда он их только взял. Вскоре мы обручились. Как это произошло, ума не приложу. Не знаю, почему я согласилась выйти за Джима Ларсена, Анджела. Хотя нет. Знаю. Я согласилась выйти за Джима Ларсена, потому что чувствовала себя грязной и испорченной, а он был чист и честен. Возможно, мне казалось, что мое недостойное поведение сотрется из памяти, стоит мне взять его доброе имя. (Кстати, эта стратегия никогда не работает, хотя люди упорно продолжают ее применять.) Пожалуй, на свой лад Джим мне даже нравился. Нравился, потому что не был похож на всех тех, с кем я общалась в прошлом году. Он не напоминал мне о Нью-Йорке. Глядя на него, я не думала о клубе «Аист», о Гарлеме, о прокуренных барах в Гринвич-Виллидже. Я забывала Билли Бьюэлла, Селию Рэй и Эдну Паркер Уотсон. Забывала даже Энтони Рочеллу. (Ах.) А главное, рядом с ним я забывала себя — грязную маленькую потаскушку. Рядом с Джимом я превращалась в ту, кем притворялась, — в милую девчушку безо всякого прошлого, работающую в отцовской конторе. Достаточно было во всем соглашаться с Джимом и копировать его поведение, и постепенно я бы совсем позабыла о том, кем являюсь на самом деле. А именно этого мне и хотелось. Я отдалась на волю течения, несущего меня к замужеству, и даже не пыталась сопротивляться. Наступила осень сорок первого. Мы планировали пожениться весной следующего года: Джим хотел накопить денег и купить жилье попросторнее, чтобы мы не теснились в старом доме с его матерью. Он подарил мне помолвочное кольцо с небольшим, но красивым бриллиантом. Я смотрела на свою руку и не узнавала ее. После объявления помолвки мы перестали ограничиваться поцелуями. Теперь он парковал свой «бьюик» у озера, снимал с меня блузку и щупал мне грудь, каждую минуту спрашивая моего разрешения. Мы ложились на широкое заднее сиденье «бьюика» и терлись друг о друга — точнее, я позволяла Джиму тереться о меня. Я не осмеливалась проявлять даже малейшей инициативы. Впрочем, мне этого и не хотелось. — Ох, Ви, — восторженно шептал он, — ты самая красивая девушка на всем белом свете. Как-то вечером он терся особенно усердно, затем отпрянул — с заметным усилием, — потер лицо ладонями и сел. — Не хочу, чтобы мы делали это до свадьбы, — выдохнул он. Я лежала с задранной юбкой; обнаженную грудь холодил осенний ветер. Я чувствовала, как колотится сердце Джима, но мое билось в обычном ритме. — Я не смогу смотреть твоему отцу в глаза, если лишу тебя невинности, прежде чем мы поженимся, — сказал он. Я ахнула. Реакция вполне естественная и честная: одно лишь слово «невинность» вызвало у меня полнейший шок, вот я и ахнула. А ведь я об этом даже не подумала! Усиленно играя роль неиспорченной юной девы, я не сообразила, что Джим на самом деле считает меня такой. С другой стороны, с какой стати ему думать иначе? Разве я хоть намекнула, насколько далека от невинности? Тут я поняла, что у меня проблемы. Он же обязательно узнает. Скоро мы поженимся, в первую брачную ночь он захочет исполнить супружеский долг и узнает. Стоит нам заняться сексом, Джим сразу узнает, что он у меня не первый. — В чем дело, Ви? — встревожился он. — Что тебя беспокоит? В юности, Анджела, я не считала нужным всегда говорить правду. В любой ситуации я скорее соврала бы, особенно в стрессовом состоянии. Мне понадобилось много лет, чтобы стать честным человеком, но я могу объяснить причину: правда обычно пугает. Как только начинаешь говорить правду, все меняется. Однако в тот момент я не стала врать. — Я не девственница, Джим. Не знаю, зачем я это сказала. Может, запаниковала. Может, ума не хватило придумать убедительную ложь. А может, просто нельзя слишком долго притворяться другим человеком: настоящее лицо рано или поздно покажется из-под фальшивой маски. Он долго смотрел на меня, а потом спросил: — Что ты имеешь в виду? Матерь божья, а что еще можно иметь в виду такой фразой? — Я не девственница, Джим, — повторила я, решив, что он меня не расслышал. Он выпрямился и уставился прямо перед собой, собираясь с мыслями. Я тем временем тихонько надела блузку. Такие разговоры не ведутся с голой грудью наперевес. — Но почему? — наконец спросил он с мучительной гримасой обиды и боли. — Почему ты не девственница, Ви? И тут я разрыдалась. Здесь, Анджела, я должна сделать паузу и кое-что объяснить. Я уже старуха. Я достигла того возраста, когда девичьи слезы меня совсем не трогают. Они меня раздражают. Особенно противно смотреть, как плачут красивые девушки, тем более богатые. Им никогда в жизни не приходилось работать или бороться за себя, вот они и устраивают истерики по поводу и без. Когда я вижу красивую девушку, которая рыдает попусту, мне хочется ее придушить. Но красивые девушки все равно продолжают рыдать, потому что истерика заложена в них на уровне инстинкта — и потому что это работает. Слезы — такой же отвлекающий фактор, как облако чернил для осьминога. Наплакав ведро слез, можно избежать серьезного разговора и повернуть вспять естественные последствия. Дело в том, что большинству людей — и мужчинам в особенности — невыносим сам вид хорошенькой рыдающей девушки, и они автоматически бросаются ее успокаивать, напрочь забыв, о чем шел разговор минутой раньше. Таким образом, слезы как минимум обеспечивают передышку, и благодаря ей красивая девушка выигрывает время.