– Я не собирался, – прохрипел Гроувер. – Годами ее не использовал. – П-панику? – переспросила Мэг. – Крик потерянного бога Пана, – объяснил я. Одно упоминание этого имени опечалило меня. О, как чудно мы с богом природы проводили время в древности, танцуя и резвясь в заповедных местах! А порезвиться Пан умел. Потом люди уничтожили почти все заповедные места, и Пан исчез. Это все из-за вас, люди. Из-за вас боги лишаются самого хорошего. – Я и не знал, что кто-то кроме Пана может пользоваться этой силой, – сказал я. – Как тебе это удалось? Гроувер то ли всхлипнул, то ли вздохнул: – Долго рассказывать. Мэг закряхтела: – Ну хоть от птиц избавились. Я услышал, как рвется ткань: видимо, Мэг перевязывала ногу. – Что-нибудь онемело? – спросил я. – Ага, – пробормотала она. – Все, что ниже пояса. Гроувер зашевелился в нашей липкой упряжи: – Я в порядке, только сил почти не осталось. Птицы вернутся – а затащить вас наверх я не смогу. И он не врал. Крик Пана отпугивал почти все живое, но это была сложная магия. Прибегнув к ней, Пан потом три дня отсыпался. Под нами эхо разносило по Лабиринту крики стриксов. Казалось, страх в их воплях («Летим прочь!») постепенно переходил в смятение («А от чего мы улетаем?»). Я попробовал пошевелить ногами. И, к своему удивлению, ощутил, как в носках шевелятся пальцы. – Можете меня освободить? – попросил я. – Похоже, действие яда слабеет. По-прежнему лежа, Мэг дотянулась до меня саблей и перерезала скотчевые путы. Мы оказались в прямом смысле припертыми к стенке: три потные, мрачные, жалкие наживки для стриксов в ожидании смерти. Клекот демонических птиц внизу стал громче. Скоро они вернутся, злые как никогда. В тусклом свечении клинков Мэг стало видно, что в пятидесяти футах над нами спиральный выступ упирается в глухой кирпичный потолок. – Вот вам и выход, – сказал Гроувер. – Я был уверен… Этот колодец так похож… – он помотал головой, не в силах поведать нам, на что именно он надеялся. – Я тут не умру, – проворчала Мэг. Ее вид говорил об обратном. Сбитые в кровь костяшки, ободранные колени. Зеленое платье – подарок от матери Перси Джексона – было похоже на ткань с когтеточки для саблезубого тигра. Она оторвала левую штанину легинсов, чтобы перевязать рану на бедре, но кровь уже пропитала повязку. Однако глаза ее дерзко сверкали. Стразы по-прежнему блестели в уголках ее очков-«кошечек». А я знал: пока эти стразы сверкают, сбрасывать Мэг Маккаффри со счетов рано. Она принялась перебирать пакетики с семенами и, щурясь, читала названия: – Розы. Нарциссы. Сквош[5]. Морковь. – Не то… – Гроувер постучал кулаком по лбу. – Арбутус – это что-то вроде… цветущего дерева. Проклятье, я же знал! Мне были знакомы такие проблемы с памятью. Я тоже должен был знать многое: слабые места стриксов, ближайший тайный выход из Лабиринта, личный номер Зевса, чтобы позвонить ему и молить о спасении. Но в голове у меня было пусто. У меня задрожали ноги – возможно, это значило, что скоро я снова смогу ходить, – но это меня не сильно порадовало. Бежать мне было некуда, разве что был выбор: погибнуть под потолком или на полу. Мэг всё копалась в семенах: – Брюква, глициния, пираканта, земляника… – Земляника! – заорал Гроувер так громко, словно решил снова повергнуть нас в панику. – Вот оно! Арбутус – это земляничное дерево! Мэг нахмурилась: – Земляника не растет на деревьях. Род фрагария, то есть земляника, принадлежит к семейству розовых. – Да-да, я знаю! – Гроувер махал руками, будто это помогало словам быстрее выскакивать изо рта. – Арбутус относится к семейству вересковых, но… – О чем вы вообще говорите?! – возмутился я. Было такое ощущение, что они подключились к Wi-Fi, которым пользовалась Стрела Додоны, и скачивают информацию с какого-нибудь botany.com. – Нас вот-вот сожрут, а вы спорите о классификации растений! – Земляника подойдет! – настаивал Гроувер. – Плоды арбутуса похожи на ягоды земляники. Поэтому его и называют земляничным деревом. Я как-то встретил арбутусовую дриаду, и мы долго об этом спорили. Кроме того, я спец по выращиванию земляники. Как и все сатиры из Лагеря полукровок! Мэг с сомнением разглядывала пакетик земляничных семян: – Ну, не знаю… Внизу из туннеля вылетела дюжина стриксов, вопящих от ярости и желания выпотрошить своих жертв. – ДАВАЙ СВОИХ ФРЭГГЛОВ![6] – Не фрэгглы, а фрагария, – поправила Мэг. – БЕЗ РАЗНИЦЫ! Мэг открыла пакетик и вместо того, чтобы бросить семена в пустоту, принялась медленно-медленно сыпать их по краю выступа. – Быстрее! – я потянулся за луком. – У нас есть секунд тридцать. – Подожди, – Мэг вытряхнула последние семена. – Пятнадцать секунд! – Жди. Мэг отбросила упаковку и положила руки на семена так, словно собиралась играть на фортепиано (что, кстати, у нее получалось так себе, хоть я и пытался ее научить). – Ладно, – сказала она. – Давай. Гроувер взял свирель и начал играть безумную версию песни «Земляничные поля навсегда» в трехдольном размере[7]. Я позабыл про лук, достал укулеле и подхватил мелодию. Я не знал, поможет ли это, но решил: если уж меня разорвут, пусть лучше это случится под звуки «Битлз». Стриксы были совсем близко, когда семена взорвались словно фейерверки. Зеленые ленты взмыли над пропастью, прикрепились к стене напротив нас и превратились в стебли, натянутые ровно, как струны гигантской лютни. Птицы легко пролетели бы между стеблями – но они вдруг обезумели и, пытаясь обогнуть растения, начали на лету сталкиваться друг с другом. А стебли всё крепли, на них распускались листья и цветы и поспевали ягоды земляники, наполняя воздух сладким ароматом. Зал задрожал. Там, где растения касались камня, кирпичи трескались и крошились, давая им укорениться. Мэг убрала руки с невидимых клавиш: – Лабиринт что… помогает нам?! – Не знаю! – ответил я, яростно играя минорный септаккорд фа. – Продолжай! Волна зелени мгновенно захлестнула стены зала. Не успел я подумать: «Ого, а как бы они тогда росли при солнечном свете!» – как вдруг купол над нами треснул словно яичная скорлупа, и мрак разрезали яркие лучи. Вниз посыпались камни, они сбивали птиц и рвали стебли (которые, в отличие от стриксов, тут же вырастали заново). Стоило птицам попасть под лучи солнца – и они с воплями рассыпались в прах. Гроувер опустил свирель. Я отложил укулеле. Мы в изумлении смотрели, как разрастаются стебли, пока у нас под ногами не образовался настоящий земляничный батут, полностью закрывший собой пропасть. Потолок рассыпался – и мы увидели ярко-голубое небо. Нас обдало горячим, сухим, словно из духовки, воздухом. Гроувер подставил лицо солнцу. Он шмыгнул носом, и на щеках у него заблестели слезы. – Ты ранен? – спросил я. Он посмотрел на меня. Тоска в его глазах сверкала ярче солнечных лучей. – Запах земляники, – сказал он. – Как в Лагере полукровок. Столько времени прошло… В груди у меня затеплилось незнакомое чувство. Я похлопал Гроувера по ноге. В Лагере полукровок – тренировочном лагере для греческих полубогов на Лонг-Айленде – я пробыл совсем недолго, но понимал, что он чувствует. Я подумал о своих детях – Кайле, Уилле, Остине: как они там? Мне вспомнилось, как мы вместе сидели у костра, распевали «Моя мамаша была Минотавром» и поджаривали маршмэллоу на палочках. Такую дружбу встретишь не часто, даже если живешь вечно. Мэг привалилась к стене. Она была бледна и тяжело дышала. Порывшись в карманах, я нашел поломанный квадратик амброзии, завернутый в салфетку. Припас я его не для себя. Смертный, вкусивший пищи богов, рискует внезапно воспламениться и погибнуть. Правда, я обнаружил, что Мэг амброзия была не очень-то по душе. – Ешь, – я вложил салфетку ей в руку. – Тогда паралич пройдет быстрее. Мэг стиснула зубы, словно готовясь завопить «НЕ ХОЧУ!», но, видимо, мысль о том, что она снова сможет ходить, заставила ее передумать, и она принялась за амброзию. – А что там, наверху? – спросила она, хмуро глядя на голубое небо.