— То есть, — уточнил нетрезвый собеседник, — молитва у них — грех? — А я о чем, — заорал Дан, шарахнув по столешнице и чуть приподнявшись от избытка чувств. — Понимаешь, да? — вопил он с таким багровым лицом, что было неясно, радует его наличие, наконец, единомышленника, или он попросту злится. — Любовь — тоже грех. Иттая начала понимать, над чем посмеивался Гистасп. Она тоже усмехнулась и, чуть наклонившись к альбиносу, с любопытством шепнула: — А что тогда не грех? — Трудно сказать, — философски заметил Гистасп, не оборачиваясь к девушке, но чуть придвинувшись в ответ. — Ну как любовь может быть грехом? Или как грехом могут быть распущенные волосы? Собеседник явно затруднялся ответить, зато подхватила Иттая. — То есть? — она спросила громко, чтобы сидевшие неподалеку мужчины услышали. Дан дергано обернулся и дал железное объяснение: — А то есть. — Они все зачем-то прячут волосы, — пояснил Гистасп, будучи вынужденным тоже включиться в беседу. — Что за бред, — подивилась девушка. — Это же не грудь. — Вот име… — снова заорал Дан и вдруг умолк. Мимо проплыла какая-то густая черная копна, ниже которой вихлялись крутые женские бедра. Дан развернулся вслед красотке всем телом, всполошился, залпом опрокинул недопитые прежде полстакана эля и гаркнул: — Я пошел. Бывший собеседник Смелого облегченно выдохнул: тысячнику просто так не поперечишь, да и не заткнешь, а слушать какую-то ерунду сил уже не было. Иттая, проводив Дана глазами, вытянулась в лице. Гистасп сложился вдвое. * * * Бансабира, свесив голову набок, с неподдельным интересом наблюдала, как Дан Смелый строит страшные рожи, машет руками и что-то орет, игнорируя особое внимание Гистаспа и утомленную физиономию кого-то из сотников. Бедолага, посочувствовала Бану. Он явно не по своей воле нарвался на Смелого, который с известных пор озаботился установлением доверительных отношений с подчиненными. На соседнее кресло подсел Шухран. — Звали, тану? Бансабира чуть поморщила носик совершенно забавным образом: от Шухрана тянуло алкоголем, и Бану, которая не притронулась к выпивке за время праздничного обеда, хорошо улавливала даже несильный запах. Впрочем, ей это никак не мешало, даже наоборот — на душе становилось чуточку приятнее оттого, что удалось позволить своим людям ходить в подпитии днем. Днем эль особенно хорош. — Ну как любовь может быть грехом? — где-то посреди зала Дан громыхал так, что слышала даже Бану с помоста. Шухран тоже на мгновение вскинул голову, повинуясь рефлексу, и метнул на тысячника несколько растерянный взгляд. — Точно. — Слушаю вас, — Шухран подобрался со всей готовностью выпившего совершить любой подвиг. За время пребывания в южной полосе посреди лета он отчаянно загорел, сделавшись совершенно бронзового цвета, так что вкупе со счастливыми осоловелыми глазами и бритой головой, выглядел точь-в-точь могучим невольником из ласбарнских бойцовских ям. Почему, собственно, и нет, размышляла Бану, если его отец был беглым ласбарнским рабом, и, скрываясь, так далеко забрался на север, что однажды встретил мать Шухрана, коренную северянку из-под астахирских круч? Хорошо, что так вышло: благодаря опыту безвестного беглеца, Шухран Двурукий вырос умельцем, которым отряд телохранителей Бану гордился особенно. — Послезавтра поедем на верфь, — пояснила танша задачу. — Поэтому разыщи Одхана, а то он куда-то запропастился, и сообщи. Кроме того, соберешь в отряд Вала, Ниима, Маджруха и Ри. — Им сейчас сказать? — уточнил Шухран. Парни явно не обрадуются, едва повылазив из седел, снова в них лезть. К удивлению мужчины, танша махнула рукой: — Завтра. Шухран нахмурился: от такого ответа что-то в его голове не сложилось в одну цепочку с другим чем-то. — А почему не сейчас? — с недоумением спросил он. — Там Дан опять безумствует, — вдумчиво протянула танша, рассматривая рослого брюнетистого красавца поодаль. Гистасп и Иттая, сидевшие недалеко от Смелого (хотя сейчас Бану была склонна окрестить его Особенно Наглым), время от времени переглядывались, вздрагивая плечами и явно сдерживаясь. — Иди-ка угомони его. Шухран задумался. Он знал всего один способ привести Смелого в чувство, но тану вряд ли его одобрит. Тот все же тысячник. — Э… как? — озадаченно спросил мужчина. Бансабира скосила на здоровяка полный легкого презрения взгляд: неужели нужно объяснять такие простые вещи? — А то сам не знаешь, — снизошла до объяснения. Шухран еще какое-то время соображал, чего ему сказали, а потом счастливо разулыбался. Можно, значит. — О, ну раз так, — он выпрямился. Да, хорошей простой драки на кулаках сегодня не хватало. Чтобы потом смотреть друг на друга заплывшими глазами и пихаться локтями. Бансабира в душе посмеялась. Шухран оказался отличным приобретением — крепкий, сильный, верный, без особых сложностей в характере, он был надежным и даже вполне предприимчивым. Правда, пил много реже остальных, и хмель, несмотря на здоровое могучее тело бойца, в голову бил быстро. В такие моменты Шухран казался Бансабире трогательно потешным мальчишкой: немножко растерянный, доверчивый, с глазами щенка. Шухран старался и зачастую умел во всем соблюдать меру. Как и его равноразвитая симметричная спина, его одинаково хорошо тренированные руки, он выглядел уравновешенным в большинстве ситуаций. Бану никогда не корила Вала, который как-то незаметно стал ответственным за рекомендации людей в ближайшее окружение, что в свое время тот Шухрана пропустил. Так бывает часто: когда долго ищешь аметисты и смарагды во всех уголках страны, перестаешь замечать алмаз, что сияет в твоем собственном перстне. Шухран успел сделать четыре шага, прежде чем Дан взвился с места, опрокинул бокал эля и размашисто зашагал вслед какой-то красотке. Телохранитель обернулся на помост поинтересоваться, что делать теперь, но Бану уже, закрыв лицо руками, хохотала, как безумная. Шухран постоял немного, тоже посмеиваясь. Затем осмотрелся и плюхнулся в ближайшее свободное кресло, подтянул блюдо с едой, оторвал кусок жареного кабана, съел, следом сжевал еще какой-то пищи. А потом почему-то потихоньку облокотился на столешницу, сполз ниже и, наконец, вовсе улегся головой на стол. Шум в зале дремать Шухрану не мешал. * * * Дан любил чернявеньких. И рыжих тоже. И светленьких — очень сильно. Дан любил всех женщин, особенно тех, чьи бедра напоминали ему о всеобщем мужском счастье. Тех, чьи ямочки на спине становились чуть глубже, если слегка надавить на ягодицы, и сводили с ума. Тех, чья нежная кожа казалась легкой простыней из прохладного мирассийского шелка. И когда его огрубевшие пальцы осторожно касались ее, немножко царапая — Дан знал наверняка — женщины тоже сходили с ума. Они любили Дана Смелого — чернявенькие, рыжие, особенно — светленькие. Весь чертог и город вокруг него знали, что из себя представляет Дан Смелый, и насколько ужасна его репутация. Отчаянный юбочник, от которого не стоит ждать хорошего — ему нельзя верить, с ним не следует даже заговаривать или, тем более, оставаться наедине. Все одинокие женщины замка давно заучили эти запреты, как молитвы, но на каждой попойке непременно отыскивалась хотя бы одна, то ли от хмеля, то ли от одиночества, готовая рискнуть — в надежде, что удастся сделать великолепного богатыря с одурманивающими глазами и блестящим будущим только своим. Вот и сейчас, сопротивляясь изо всех сил, женщина уступила натиску, позволив тысячнику увести себя из залы. * * * Когда Иттаю зачем-то подозвал отец, к Гистаспу подошел Гобрий (он прибыл для приветствия танши), который в-точь перед этим перекинулся парой слов с Бану. Судя по тому, что седоусый генерал сиял одним глазом сильнее, чем Дан Смелый при виде хорошенькой женщины — обоими, приветствие, а потом и разговор с тану у Гобрия прошел замечательно. Наверняка, танша не забыла снисходительно подчеркнуть, что она и в самом деле рада видеть Гобрия в стенах фамильного чертога. И сейчас даже Гистасп бы не взялся сказать с точностью, было ли это делом условности или отражало истинные чувства Бану. — Распоясался он, — разочарованно протянул Гобрий, усаживаясь рядом с соратником. — Рад видеть тебя, — пошире улыбнулся Гистасп, по-дружески коротко сжав плечо собеседника. — Ой да, — буркнул Гобрий, скосив глаз на альбиноса. Впрочем, недоверия во взгляде было совсем чуть-чуть. — Да ладно тебе, Гобрий, давно не виделись. — Ей стоит быть строже, — сообщил зачем-то Гобрий Гистаспу, зыркнул на тану, наконец, оставшейся наедине с семьей наверху помоста, и снова уставился на дверь, за которой недавно скрылся Дан. — Совершенно точно, — авторитетно заявил подоспевший к беседе лысеющий Отан. За его спиной, отставая на шаг, приближался Видарна. — Безалаберность тану опьянила мальчишку. Из него мог бы получиться отличный полководец, а он что? Только за юбками таскается. Разве я не прав, Гобрий? Гобрий помрачнел. Было время, он бы, не раздумывая, ответил на такой вопрос, поддерживая, что во всем виновата танша. Но сейчас ситуация уже не выглядела такой уж однозначной. Обучение — это всегда лишь половина дела. Мало научиться владеть мечом — следует понять, когда и зачем следует доставать его из ножен. Мало вдохновлять людей, чтобы быть вождем — нужно уметь их поддерживать, когда не вдохновляет ничего. Дан не смог поддержать даже себя. Гобрий видел это, и теперь слабости бывшего воспитанника больше не скрывались в тени сияния его достоинств. Так что, может, танша и виновата в разгульных нравах мальца, но внушительным полководцем ему не стать по своей вине. — Что скажешь, Гобрий? — с нажимом подтолкнул к ответу Видарна. Гобрий приосанился: он не проявит черт, которые осуждает в людях. Да, он не самый находчивый из генералов танши, но в его верности не приходилось сомневаться еще ни одному Яввузу. — Дана опьянил успех и отсутствие мозгов, чтобы извлекать опыт из неудач, — значительно заключил одноглазый генерал. — Не ты ли только что говорил обратное? — Отан возмутился. — Никогда не думал, что до подхалимажа опустишься ты, Гобрий, — упрекнул Видарна. Гобрий побагровел мгновенно.