Сама не верила, что говорит. И правильно не верила. Владимир не простил. И еще: он не видел, что всё это время за ним, Рогнедой и Изяславом наблюдала еще одна пара детских глаз… Глава вторая. Большой род боярина Серегея – Стемид! Трувор! Вот радость! – Духарев, как молодой, сбежал навстречу братьям-варягам. Обнялись. – А мы тебе сына привезли, – сообщил, улыбаясь, Трувор. – Добрым воем растет, – похвалил Стемид. – Храбрец. Нерпу с удара брал. И воев убил двоих, вестфольдцев. Стрелами. – Вы что же, на нурманов ходили? – спросил Духарев. – Ты же, Трувор, вроде с Олавом Трюггвисоном в дружбе? – Так и есть, – подтвердил Трувор. – Ходил к нему зимой. В силе теперь Трюггвисон. Потом поведаю, о том сказ долгий. А вестфольдцы эти – сами пришли. Чудь пощипать. А Стемид прознал. И поучил воров. – Куда пришли, там и легли, – подтвердил белозерский князь. – Жаль, взяли на них мало. Сыну твоему на полгривны добра досталось. – Тоже дело, – одобрил Сергей Иванович. – А где ж сам добытчик? – Он – с князем уличским, – пояснил Стемид Большой. – Мы сказали ему: негоже так. Прежде отца следует повидать, а уж потом – великого князя, – добавил Трувор. – Да Артём твой и слушать не стал. Отец, сказал, поймет. Не осерчает. Тут он был прав. Сердиться на старшего сына Духарев не стал. Пусть формально Илья и считался его названым сыном, но именно Артём привел Илью, тогда еще носившего одно лишь языческое имя: Годун, в род. Тем более день сегодня особенный: ранним утром приняли Святое Крещение более тысячи присягнувших Владимиру дружинников из тех, что не ходили с ним в Византию. Да еще с полсотни тех, что ходили, но отказались креститься в монастыре Святого Маманта[58], но – передумали. Такой праздник – самое время представить князю подросшего Илью. Стемид и Трувор к таинству не поспели. Может, и к лучшему. Духарев не был уверен, что братья вот так, с ходу, согласятся отречься от Перуна. – Да что я вас на подворье держу! – вспомнил Духарев. – Пожалуйте в дом, гости дорогие! Выпьем, перекусим, поговорим! Чай, есть о чем – год уж как не виделись! – Есть, есть, – согласился Стемид Большой. – Да и пивка выпить с дороги – не худо… И словно по сговору, при входе его встретила Лучинка-Евпраксия. С большущим рогом. Князь белозерский отпил половину, передал рог брату, обтер высиненные усы, похвалил: – Доброе пиво! А ты кто, красавица? – Жена Богуслава нашего, – вместо невестки ответил Духарев. – Евпраксия. – Везуч Богуслав! – усмехнулся Стемид. – И ликом красна, и статью величава, и, – скосив взгляд на большущий живот, – даровита! Храни тебя ваш бог, Евраксия! Муж твой – брат мне, а ты, стало быть, сестра! Наклонился и поцеловал Лучинку в губы. То же сделал и Трувор, сунув пустой рог холопке. Поцеловал, шепнул негромко: – Богуслав-то – счастлив? – Да, – тихонько ответила Лучинка. – Матушка сказала: сын будет. Скоро уж. – Сладислава знает, – уважительно произнес Трувор. – Сама-то боярыня – где? – С дедкой Рёрехом. Болеет старый. Вернее было бы сказать: умирает. Лучинка знала это наверняка. Но – не сказала. Трувор и Стемид – Рёреху племянники внучатые. Близкая родня. Пусть покушают с дороги, а уж потом скорбную новость узнают. Оказалось, однако, что – знают. Сам Рёрех за ними и послал. Сообщил – умирает. Хочет попрощаться. Потому и приехали братья вдвоем. Не к великому князю, как предполагал Сергей Иванович, не по делам торговым, а к нему, Рёреху. – А я думал – у тебя с Мореной договор, – шутливо проговорил только что возвратившийся домой Духарев, застав своего наставника в постели. Не верилось ему, что Рёрех может заболеть. Ни разу не видел, чтоб его хворь брала. И впрямь казалось: бессмертен старый варяг. – Не шути, – строго произнес Рёрех. – Хоть ты Морене не кланяешься, а она тебя знает. Часть твоя у нее по-прежнему в залоге. – Бог оборонит, – ответил Духарев, испытав, впрочем, некоторое беспокойство. Знал, что дед пустых слов не говорит. – А ты давай поправляйся! – Добавил шутливо: – Хорош валяться! Нужен ты, дед, роду моему! – И без меня справитесь, – серьезно ответил старый варяг. – Не встать мне, репка-сурепка. Кончилось мое время. Новое начинается. И тебе сие ведомо, не болтай зря. Новое. А я – от старого. Вот и ухожу. Ты рот закрой и посиди рядом. Молча. – Верно ли, что он умирает? – спросил позже Сергей Иванович жену. Сладислава кивнула. Печально. – Может, Лучинка поможет? Набравшаяся восточной лекарской мудрости невестка могла знать то, что неведомо Сладиславе. – Нет, – покачала головой Слада. – Сам он решил – умирать. Стар он, Сережа, трудно ему. Духарев знал, что не в старости дело. Вернее, не только в старости. Но – промолчал. Рёрех решил уйти. И не было такого, чтоб старый варяг решил – и не сделал. Артём и Илья явились уже к самому концу пиршества, устроенного для гостей. Илья за время, проведенное у князя Стемида, вытянулся, сравнявшись ростом с Артёмом, а в кости был и пошире. Чувствовалось: богатырем растет. А лицо, если не присматриваться, совсем детское. Кожа гладкая, волосы льняные, вьющиеся… Однако если в глаза заглянуть – нет, не ребенок. Отрок. Отрок и есть. Зимой с князем белозерским за зверем морским ходил. На руме сидел как взрослый воин. Врагов убивал. Хотя по варяжским меркам он взрослый и есть. В свои тринадцать уже всеми воинскими искусствами овладел и даже боевого коня успел выучить. Однако место ему освободили – в самом дальнем конце стола, где он и устроился тихонько, как и подобает младшему; завладел половиной запеченного на вертеле гуся и навострил уши, потому что разговор шел – интересный. Трувор, успевший по торговым (и не только) делам сходить в нурманские земли, рассказывал об Олаве-конунге. Вернул-таки Трюггвисон себе стол отца: добился того, что провозгласили конунгом на всенародном тинге в Трандхейме. И занялся Олав тем, что обещал. Крещением нурманов. Глава третья. Крещение Норвегии Олав Трюггвисон ждал. Только что он велел трубить в рог, созывая людей на домашний тинг. К этому времени все его люди сошли с кораблей и теперь ждали в готовности. Немного нервничали. Зато сам Олав-конунг, отслужив мессу, был уверен и спокоен. И как всегда красив. Не скажешь, что вчера, на большом пиру, который он задал знатным вождям и сильнейшим из бондов, Олав пил наравне со всеми. Да, знатный был пир. Не поскупился конунг ни на пиво, ни на угощение, так что, когда на звук рога стали понемногу собираться гости, вид у многих был не слишком бодрый. Дождавшись, когда сойдутся все, Олав взял слово и сказал так: – Хочу, чтобы вы вспомнили, что было на тинге во Фросте. В тот день я потребовал от бондов, чтобы они крестились. А они в ответ потребовали, чтобы я принял участие в жертвоприношении богам, как это делал Хакон. Помнится, тогда я ответил, что пойду туда, где ваше главное капище, и посмотрю там ваш обычай. Тогда мы решим, какого обычая мы будем держаться, и достигнем между собой согласия.[59] И вот я здесь и готов выполнить обязательство. Бонды и вожди, до сего момента с некоторой опаской поглядывавшие на хирдманов Олава (а было тех немало – тридцать кораблей взял с собой конунг), успокоились и одобрительно загомонили. Однако Олав поднял руку, требуя тишины. Он еще не закончил. – Раз уж я должен принести вместе с вами жертву богам, то я хочу, чтобы это было самое большое жертвоприношение, какое только возможно. И вновь народ одобрительно зашумел. Однако Олав опять поднял руку, показывая, что желает продолжать. – Самое большое и самое щедрое жервоприношение намерен я совершить, чтобы запомнили его и боги, и люди. Вот почему я выбираю для него не быков, и не коней. Не трэлей и не злодеев. Самых знатных людей принесу я в жертву богам. Лучших из лучших. Орма Люгру из Медальхуса, Стюркара из Гимсара, Кара из Грютинга, Асбьёрна, Торберга из Эрнеса, Орма из Льоксы, Халльдора из Скердингсстедьи… И по мере того, как Олав называл имена, люди его выхватывали названных из толпы и сгоняли в кучу, словно овец. Бонды роптали, но не смели противиться, потому что сегодня было их куда меньше, чем на тинге во Фросте. К тому же многие, обманутые гостеприимством и щедростью конунга, пришли на тинг безоружными. Более дюжины имен назвал Олав-конунг, и все называнные были действительно знатнейшими из присутствующих. – Думаю, этого будет довольно, – завершил свою речь Олав, – чтобы следующий год был урожайным, а во всех норвежских фюльках воцарились мир и спокойствие. Верно ли будет сделать так или мне следует принести в жертву еще кого-то, чтобы ваши кровожадные боги насытились? Тут среди бондов поднялись жалобные крики и плач, а те, кого конунг выбрал для жертвоприношения, начали громко просить пощады и заявлять о том, что готовы отдаться на милость конунга, лишь бы сохранить жизнь.