– Пестуна Святославова? Помню. Тут Добрыня тоже вздохнул. Он тоже немолод. А дел впереди – много. – Рёрех-варяг, – проговорил он задумчиво. – Не грусти о нем, Серегей. Такую жизнь боги не всякому дают… – Это верно, – согласился Духарев. И не стал поправлять Добрыню: мол, не боги, а Бог. Потому что для Рёреха то были именно боги. Те, чьё время – кончилось. * * * Илья потерялся. Меж столетних дубов. Почувствовал себя мелким и незначительным, как мышонок посреди избы. Давно с ним такого не было. Пожалуй, с того времени, как взял в руки собственный, детский еще, меч. Теперь у Ильи был настоящий боевой клинок, годный под взрослую руку, под его руку. Но тут, под сенью резных листьев, двигались многосаженные тени и говорили на том языке, что существовал еще до рождения пращуров. Конь Ильи, названный Голубем за быстроту и сивую масть, остановился, копнул копытом старую листву… Илья замер. Теплый, душный, грибной, неподвижный воздух глушил звуки. Даже птах не слышно… «…У заветного дуба на заветной горе ляг на землю, Годун, и попроси ее. Слов не ищи. Земля, она сама слова подскажет. И сама всё верному даст, лишь бы место – правильное. „А как его найти, правильное место?“ – спросил тогда Илья. „А найти его нельзя, – ответил умирающий варяг. – Оно само находит…“» Илья опомнился, уже лежа на земле, впившись пальцами в мягкую подушку листвы. Поднял глаза и увидел гриб. Небольшой крепкий боровик с улитой на шляпке. А дальше – кровавую лужицу. Илья встал. Голубь беспокойно фыркнул в ухо. Илья ласково коснулся жеребца. Уже понял, откуда кровь. С притороченного к седлу кабанчика накапала. Зашуршала листва. Конь тихонько заржал: «Я тебя предупреждал, хозяин, а ты и не понял…» – Хорош у тебя жеребчик! Меж дубов стояли двое. Беловолосый дед, видом сварг или волох, но с незнакомым золотым оберегом на груди, да еще таких размеров оберегом, что любой из знакомых Илье нурманов при виде его слюной бы захлебнулся. А с дедом – зверовидный косматый смерд, такой большой, что даже брату Богуславу не пришлось бы глядеть на него сверху вниз. На голове у косматого располагалась медвежья башка со слепыми глазами и оголенными в смертном оскале зубищами. Такие же зубищи, вперемешку с «живыми» и «мертвыми» оберегами, частично прикрытые нечесаной бородищей, возлежали на бочкообразной груди нестриженого великана. «А вот оружие у лесовика – не очень», – отметил Илья. Тесак за поясом да топорик, изрядных, правда, подстать хозяйской руке, размеров. – Кто жеребчика-то учил, княжич? – насмешливо спросил косматый. – Пестун? Голос у него был подходящий: гулкий, низкий, а выговор похож на древлянский, но не древлянский, мягче. «Я не княжич», – хотел было возразить Илья, но вспомнил, что недавно сказал отцу Добрыня, и возражать не стал. Не поворачивая головы, он знал, что его обступили со всех сторон. Не менее дюжины. И, судя по скрипу тетивы, самое меньшее – четыре лука. Нехорошо. Луки, ясное дело, не боевые, а охотничьи. Боевой никто зазря, даже вполсилы, натягивать не станет. Но легкую кольчужку Ильи с тридцати шагов и из охотничьего лука пробить можно, если стрела правильная и правильно попасть… Ну так это еще попасть надо… Сам Илья, может, с лучниками потягался бы, да Голубь рядом. На нем брони нет. Погубят жеребца. Сами-то бить в коня не станут – дорогой, но, как начнут Илью целить, непременно попадут в Голубя. Да и не станет жеребец смирно стоять: решит, что хозяин в опасности, – сам нападет. Отослать бы его, но не приучен к такому боевой жеребец. Лежать может, в траве прячась, хозяина защищать, врага чуять… А вот убегать по хозяйскому приказу – нет. Лишь представил Илья, как стрела бьет в шею Голубя, – и сердце захолонуло. Еще изнутри поднимался стыд. Он, воин, лежал на земле, ничего не видя, не слыша подобравшихся смердов… Хотя есть ли его вина в оплошке? Дивное случилось… – Ты кто? – негромко, но веско спросил Илья, обращаясь не к косматому, а к седому. – А тебя, юнак, мамка с папкой вежеству, знать, не научили! – встрял косматый. – Не то знал бы, что на чужой земле господину ее вопросы задавать дурно. Невежде и шкурка железная не поможет. Сыму! Илья невольно усмехнулся. «Сойдись мы с тобой, смерд, один на один, я бы тебе показал, как „шкурки“ снимают». Поймал взгляд седого: цепкий, острый… Вспомнил Рёреха, и усмешка сбежала с лица. И потому, что деда жаль, и еще от того, что новую опасность заподозрил. Если старый – ведун, худо может выйти. Хотел молитву прочитать, но на глаза вдруг попала кровавая лужица кабаньей крови, и само собой как-то совсем другие слова пришли. Сначала – в голове будто кто-то, голосом Рёреха усопшего, проскрипел: «…Земля, кровью поена…» А потом в памяти сам собой всплыл рассказ вятича Бобреца, взятого отцом в рядные холопы по торговому делу. «…В прежние времена как было, – рассказывал Бобрец. – Коли два рода земли поделить не могли, то, чтоб лишней крови не лилось, выставляли каждый по богатырю. Чей победит, тех и земля. Оттуда и обычай у нас пошел – длани крепить…» Что такое «крепленая длань», Илья на себе испытал, когда к вятичам в плен угодил в те времена, когда его еще по-детски Гошкой звали… И сразу понял Илья, что вспомнилось не просто так. И сразу слова нужные нашлись. – Твоя земля, значит? – проговорил Илья звонко, с вызовом глядя на седовласого. – А твоя ли? Докажи! Косматый засопел сердито: – Доказать? – хмыкнул он. – Тебе, что ли? Да… И умолк, остановленный прикосновением руки седовласого. – Мне! – твердо сказал Илья. – По обычаю. Медленно, чтоб не подумали лучники, что напасть хочет, Илья взялся за вонский пояс, расстегнул, снял вместе со всем, что на нем было, повесил аккуратно на седло. Так же неторопливо стянул кольчугу, поддоспешник, глянул на косматого, спросил: – Что стоишь, борец? Иль забыл обычай? Косматый поглядел на деда. Похоже, растерялся великан… А может, не было у здешних такого обычая, как у вятичей? Вот это было бы некстати… Но одно Илья знал точно: не станут люди здешние бить стрелами того, кто оружие отложил. Не печенеги, чай. И лишней крови не прольют, если угрозы не видят… – Ну что? – спросил Илья надменно. – Встанешь за землю свою сам или кого другого выставишь? Покрепче? Седовласый чуть заметно кивнул, и косматый оживился: – А ты, однако, нахальный юнец! Я ж тебя задавлю! Стянул с головы медвежью башку и сунул появившемуся из-за деревьев родичу. Одиннадцать их вышло из-за дубовых стволов. Шестеро – с луками, остальные – с рогатинами да топорами. Без броней, хотя это понятно: откуда бронь у смерда? Но – не пахари. Лесовики. Оружие держат умело. Сноровисто. Опасно. Одно хорошо: есть и у здешних обычай, схожий с вятицким. Теперь дело за малым: лешего этого оземь приложить. – Стой, – шепнул Илья коню, легонько потрепав холку. – Не обидят нас. Не получится. Косматый тем временем стянул через голову шитую красной нитью рубаху, обнажив широченную волосатую грудь и тяжкие плечи с татуированными узорами охранных знаков… Илья тоже скинул свою, положил к прочей одежде. Встряхнул руками, покрутил головой, подышал правильно, чтоб кровь быстрее побежала и сила внутри проснулась… Косматый уставился на литой золотой крест на груди Ильи. – Это что? – показал пальцем. – Знак Бога моего, – ответил Илья. Пожалуй, стоит и сапоги снять. Листва мягкая. Верховые сапоги с каблуками тут – нелучшая обувка. В правом сапоге, правда, ножик спрятан, но в дело его пускать всё равно нельзя. – Слыхал я, – неожиданно сказал седовласый, – в Киеве теперь только ему, на древе повешенному, кланяться велено, а наших, настоящих богов, князь киевский огню предал. Верно ли? – Долго ж до вас слухи идут, – заметил Илья. – С тех пор уж одиннадцать раз солнце взойти успело. И дождик угольки от колод трухлявых дважды размыл. А ты их жалеешь, что ли? Иль мертвое дерево так сильно любишь? Я вот живое предпочитаю! – И, действуя опять по наитию, шагнул к ближайшему дубу, прижался к коре щекой, погладил, как только что – коня. – Живое на земле встает, а мертвое – в землю уходит. Не свои это были слова – Рёрихом в предсмертии произнесены. Но – к месту. – Диво дивное, – сказал седовласый. – Юнак гололицый, а говорит будто ведает.