– А отчего он умер? – спросил Кадрусс сдавленным голосом. – Отчего умирают в тюрьме на тридцатом году жизни, как не от самой тюрьмы? Кадрусс отер пот, струившийся по его лицу. – Всего удивительнее, – продолжал аббат, – что Дантес на смертном одре клялся мне перед распятием, которое он лобызал, что ему не известна истинная причина его заточения. – Верно, верно, – прошептал Кадрусс, – он не мог ее знать. Да, господин аббат, бедный мальчик сказал правду. – Потому-то он и поручил мне доискаться до причины его несчастья и восстановить честь его имени, если оно было чем-либо запятнано. И взгляд аббата, становившийся все пристальнее, впился в омрачившееся лицо Кадрусса. – Один богатый англичанин, – продолжал аббат, – его товарищ по несчастью, выпущенный из тюрьмы при второй реставрации, обладал алмазом большой ценности. При выходе из тюрьмы он подарил этот алмаз Дантесу в благодарность за то, что во время его болезни тот ухаживал за ним, как за родным братом. Дантес, вместо того чтобы подкупить тюремщиков, которые, впрочем, могли бы взять награду, а потом выдать его, бережно хранил камень при себе на случай своего освобождения; если бы он вышел из тюрьмы, он сразу стал бы богачом, продав этот алмаз. – Так вы говорите, – спросил Кадрусс, глаза которого разгорелись, – что это был алмаз большой ценности? – Все в мире относительно, – отвечал аббат. – Для Эдмона это было богатство; его оценивали в пятьдесят тысяч франков. – Пятьдесят тысяч франков! – вскричал Кадрусс. – Так он был с грецкий орех, что ли? – Нет, поменьше, – отвечал аббат, – но вы сами можете об этом судить, потому что он со мною. Глаза Кадрусса, казалось, шарили под платьем аббата, разыскивая камень. Аббат вынул из кармана коробочку, обтянутую черной шагреневой кожей, раскрыл ее и показал изумленному Кадруссу сверкающий алмаз, вправленный в перстень чудесной работы. – И это стоит пятьдесят тысяч франков? – Без оправы, которая сама по себе довольно дорога, – отвечал аббат. Он закрыл футляр и положил в карман алмаз, продолжавший сверкать в воображении Кадрусса. – Но каким образом этот камень находится в ваших руках, господин аббат? – спросил Кадрусс. – Разве Эдмон назначил вас своим наследником? – Не наследником, а душеприказчиком. «У меня было трое добрых друзей и невеста, – сказал он мне, – я уверен, что все четверо горько жалеют обо мне; один из этих друзей звался Кадрусс». Кадрусс вздрогнул. – «Другого, – продолжал аббат, делая вид, что не замечает волнения Кадрусса, – звали Данглар, третий, прибавил он, хоть и был мой соперник, но тоже любил меня». Дьявольская улыбка появилась на губах Кадрусса; он хотел прервать аббата. – Постойте, – сказал аббат, – дайте мне кончить, и, если вы имеете что сказать мне, вы скажете потом. «Третий, хоть и был мой соперник, но тоже любил меня, и звали его Фернан; а мою невесту звали…» Я забыл имя невесты, – сказал аббат. – Мерседес, – сказал Кадрусс. – Да, да, совершенно верно, – с подавленным вздохом подтвердил аббат, – Мерседес. – Ну и что же дальше? – спросил Кадрусс. – Дайте мне графин с водой, – сказал аббат. Кадрусс поспешил исполнить его желание. Аббат налил воды в стакан и отпил несколько глотков. – На чем мы остановились? – спросил он, поставив стакан на стол. – Невесту звали Мерседес. – Да, да. «Вы поедете в Марсель…» Это все Дантес говорил, вы понимаете? – Понимаю. – «Вы продадите этот алмаз и разделите вырученные за него деньги между моими пятью друзьями, единственными людьми, любившими меня на земле». – Как так пятью? – сказал Кадрусс. – Вы назвали мне только четверых. – Потому что пятый умер, как мне сказали… Пятый был отец Дантеса. – Увы, это верно, – сказал Кадрусс, раздираемый противоречивыми чувствами, – бедный старик умер. – Я узнал об этом в Марселе, – отвечал аббат, стараясь казаться равнодушным, – но смерть его произошла так давно, что я не мог узнать никаких подробностей… Может быть, вы что-нибудь знаете о смерти старика? – Кому и знать, как не мне? – сказал Кадрусс. – Я был его соседом… О господи! Не прошло и года после исчезновения его сына, как бедный старик умер! – А отчего он умер? – Доктора называли его болезнь… кажется, воспалением желудка; люди, знавшие его, говорили, что он умер с горя… а я, который видел, как он умирал, я говорю, что он умер… Кадрусс запнулся. – Отчего? – с тревогой спросил аббат. – С голоду он умер! – С голоду? – вскричал аббат, вскакивая на ноги. – С голоду! Последняя тварь не умирает с голоду. Пес, блуждающий по улицам, находит милосердную руку, которая бросает кусок хлеба, а человек, христианин, умирает с голоду среди других людей, также называющих себя христианами! Невозможно! Это невозможно! – Я вам говорю правду, – сказал Кадрусс. – И напрасно, – послышался голос с лестницы. – Чего ты суешься не в свое дело? Собеседники обернулись и увидели сквозь перила лестницы бледное лицо Карконты; она притащилась сюда из своей каморки и подслушивала их разговор, сидя на верхней ступеньке и опершись головой на руки. – А ты сама чего суешься не в свое дело, жена? – сказал Кадрусс. – Господин аббат просит у меня сведений; учтивость требует, чтобы я их сообщил ему. – А благоразумие требует, чтобы ты молчал. Почем ты знаешь, с какими намерениями тебя расспрашивают, дуралей? – С наилучшими, сударыня, – сказал аббат, – ручаюсь вам. Вашему супругу нечего опасаться, лишь бы он говорил чистосердечно. – Знаем мы это… Начинают со всяких обещаний, потом довольствуются тем, что просят не опасаться, потом уезжают, не исполнив обещанного, а в одно прекрасное утро неведомо откуда на тебя сваливается беда. – Будьте спокойны, – отвечал аббат, – уверяю вас, что из-за меня вам не будет никакой беды. Карконта проворчала еще что-то, чего нельзя было разобрать, снова опустила голову на руки, и трясясь в лихорадке, предоставила мужу продолжать разговор, впрочем, стараясь не пропустить ни слова. Между тем аббат выпил немного воды и успокоился. – Неужели, – снова начал он, – этот бедный старик был так всеми покинут, что умер голодной смертью? – О нет, – отвечал Кадрусс, – каталанка Мерседес и господин Моррель не покинули его; но бедный старик вдруг возненавидел Фернана, того самого, – прибавил Кадрусс с насмешливой улыбкой, – которого Дантес назвал вам своим другом. – А разве он не был ему другом? – спросил аббат. – Гаспар! Гаспар! – сказала больная со ступеньки лестницы. – Подумай, раньше чем говорить! Кадрусс с досадой махнул рукой и не удостоил жену ответом. – Можно ли быть другом человека, у которого хочешь отбить женщину? – ответил он аббату. – Дантес по доброте сердечной называл всех этих людей друзьями… Бедный Эдмон! Впрочем, лучше, что он ничего не узнал; ему трудно было бы простить им на смертном одре… И что бы там ни говорили, – продолжал Кадрусс, речь которого была не чужда своего рода грубоватой поэзии, – а я все же больше боюсь проклятия мертвых, чем ненависти живых. – Болван! – сказала Карконта. – А вам известно, – продолжал аббат, – что этот Фернан сделал? – Известно ли? Разумеется, известно! – Так говорите. – Твоя воля, Гаспар, – сказала жена, – делай как знаешь, но только лучше бы тебе помолчать. – На этот раз ты, пожалуй, права, – сказал Кадрусс. – Итак, вы не хотите говорить? – продолжал аббат. – К чему? – отвечал Кадрусс. – Если бы бедняга Эдмон был жив и пришел ко мне узнать раз навсегда, кто ему друг, а кто враг, тогда другое дело; но вы говорите, что он в могиле; он уже не может ненавидеть, не может мстить, а потому бросим все это. – Так вы хотите, – сказал аббат, – чтобы этим людям, которых вы считаете вероломными и ложными друзьями, досталась награда за верную дружбу?