– Истинная правда, алмаз у меня. Жена посмотрела на него, потом сказала глухим голосом: – А если он фальшивый? Кадрусс побледнел и зашатался. – Фальшивый! – прошептал он. – Фальшивый… А чего ради он стал бы давать фальшивый алмаз? – Чтобы даром выманить у тебя твои тайны, болван! Кадрусс, сраженный таким предположением, окаменел на месте. Минуту спустя он схватил шляпу и надел ее поверх красного платка, повязанного вокруг головы. – Мы это сейчас узнаем, – сказал он. – Как? – В Бокере ярмарка; там есть приезжие ювелиры из Парижа; я пойду покажу им алмаз. Ты, жена, стереги дом; через два часа я вернусь. И Кадрусс выскочил на дорогу и побежал в сторону, противоположную той, куда направился незнакомец. – Пятьдесят тысяч франков! – проворчала Карконта, оставшись одна. – Это деньги… но не богатство. VII. Тюремные списки На другой день после того, как на дороге между Бельгардом и Бокером происходила описанная нами беседа, человек, лет тридцати, в василькового цвета фраке, нанковых панталонах и белом жилете, по осанке и выговору чистокровный англичанин, явился к марсельскому мэру. – Милостивый государь, – сказал он, – я старший агент римского банкирского дома Томсон и Френч; мы уже десять лет состоим в сношениях с марсельским торговым домом «Моррель и Сын». У нас с этой фирмой в оборотах до ста тысяч франков, и вот, услышав, что ей грозит банкротство, мы обеспокоены. А потому я нарочно приехал из Рима, чтобы попросить у вас сведений об этом торговом доме. – Милостивый государь, – отвечал мэр, – мне действительно известно, что за последние годы господина Морреля словно преследует несчастье: он потерял один за другим четыре или пять кораблей и понес убытки от нескольких банкротств. Но хотя он мне самому должен около десяти тысяч франков, я все же не считаю возможным давать вам какие-либо сведения о его финансовом положении. Если вы спросите меня как мэра, какого я мнения о господине Морреле, я вам отвечу, что это человек самой строгой честности, выполнявший до сих пор все свои обязательства с величайшей точностью. Вот все, что я могу вам сказать о нем. Если вам этого недостаточно, обратитесь к господину де Бовилю, инспектору тюрем, улица Ноайль, дом номер пятнадцать. Он поместил в эту фирму, если не ошибаюсь, двести тысяч франков, и если и вправду имеется повод для каких-нибудь опасений, то, поскольку эта сумма гораздо значительнее моей, вы, вероятно, получите от него по этому вопросу более обстоятельные сведения. Англичанин, по-видимому, оценил деликатность мэра, поклонился, вышел и походкой истого британца направился на указанную ему улицу. Господин де Бовиль сидел у себя в кабинете. Англичанин, увидев его, сделал удивленное движение, словно не в первый раз встречался с инспектором. Но господин де Бовиль был в таком отчаянии, что все его умственные способности явно поглощала одна-единственная мысль, не позволявшая ни его памяти, ни его воображению блуждать в прошлом. Англичанин с обычной для его нации флегматичностью задал ему почти слово в слово тот же вопрос, что и марсельскому мэру. – Ах, сударь! – воскликнул г-н де Бовиль. – К несчастью, ваши опасения вполне основательны, и вы видите перед собой человека, доведенного до отчаяния. У господина Морреля находилось в обороте двести тысяч франков моих денег; эти двести тысяч составляли приданое моей дочери, которую я намерен был выдать замуж через две недели. Эти двести тысяч он обязан был уплатить мне в два срока: пятнадцатого числа этого месяца и пятнадцатого числа следующего. Я уведомил господина Морреля, что желаю непременно получить эти деньги в назначенный срок, и, представьте, не далее как полчаса тому назад он приходил ко мне, чтобы сказать, что если его корабль «Фараон» не придет к пятнадцатому числу, то он будет лишен возможности уплатить мне деньги. – Это весьма похоже на отсрочку платежа, – сказал англичанин. – Скажите лучше, что это похоже на банкротство! – воскликнул г-н Бовиль, хватаясь за голову. Англичанин подумал, потом сказал: – Так что, эти долговые обязательства внушают вам некоторые опасения? – Я попросту считаю их безнадежными. – Я покупаю их у вас. – Вы? – Да, я. – Но, вероятно, с огромной скидкой? – Нет, за двести тысяч франков; наш торговый дом, – прибавил англичанин смеясь, – не занимается подобными сделками. – И вы заплатите мне… – Наличными деньгами. И англичанин вынул из кармана пачку ассигнаций, представляющих, должно быть, сумму вдвое больше той, которую г-н де Бовиль боялся потерять. Радость озарила лицо г-на де Бовиля; однако он взял себя в руки и сказал: – Милостивый государь, я должен вас предупредить, что, по всей вероятности, вы не получите и шести процентов с этой суммы. – Это меня не касается, – отвечал англичанин, – это дело банкирского дома Томсон и Френч, от имени которого я действую. Может быть, в его интересах ускорить разорение конкурирующей фирмы. Как бы то ни было, я готов отсчитать вам сейчас же эту сумму под вашу передаточную надпись; но только я желал бы получить с вас куртаж. – Да, разумеется! Это более чем справедливое желание! – воскликнул г-н де Бовиль. – Куртаж составляет обыкновенно полтора процента; хотите два? три? пять? хотите больше? Говорите! – Милостивый государь, – возразил, смеясь, англичанин, – я – как моя фирма; я не занимаюсь такого рода делами; я желал бы получить куртаж совсем другого рода. – Говорите, я вас слушаю. – Вы инспектор тюрем? – Уже пятнадцатый год. – У вас ведутся тюремные списки? – Разумеется. – В этих списках, вероятно, есть отметки, касающиеся заключенных? – О каждом заключенном имеется особое дело. – Так вот, милостивый государь, в Риме у меня был воспитатель, некий аббат, который вдруг исчез. Впоследствии я узнал, что он содержался в замке Иф, и я желал бы получить некоторые сведения о его смерти. – Как его звали? – Аббат Фариа. – О, я отлично помню его, – воскликнул г-н де Бовиль, – он был сумасшедший. – Да, так я слышал. – Он несомненно был сумасшедший. – Возможно; а в чем выражалось его сумасшествие? – Он утверждал, что знает про какой-то клад, про несметные сокровища, и предлагал правительству огромные суммы за свою свободу. – Бедняга! И он умер? – Да, с полгода тому назад, в феврале. – У вас превосходная память. – Я помню это потому, что смерть аббата сопровождалась весьма странными обстоятельствами. – Могу ли я узнать, что это за обстоятельства? – спросил англичанин с выражением любопытства, которое вдумчивый наблюдатель с удивлением заметил бы на его бесстрастном лице. – Пожалуйста; камера аббата находилась футах в пятидесяти от другой, в которой содержался бывший бонапартистский агент, один из тех, кто наиболее способствовал возвращению узурпатора в тысяча восемьсот пятнадцатом году, человек чрезвычайно решительный и чрезвычайно опасный. – В самом деле? – сказал англичанин. – Да, – отвечал г-н де Бовиль, – я имел случай лично видеть этого человека в тысяча восемьсот шестнадцатом или в тысяча восемьсот семнадцатом году; к нему в камеру спускались не иначе, как со взводом солдат; этот человек произвел на меня сильное впечатление; я никогда не забуду его лица. На губах англичанина мелькнула улыбка. – И вы говорите, – сказал он, – что эти две камеры… – Были отделены одна от другой пространством в пятьдесят футов. Но, по-видимому, этот Эдмон Дантес… – Этого опасного человека звали… – Эдмон Дантес. Да, сударь, по-видимому, этот Эдмон Дантес раздобыл инструменты или сам сделал их, потому что был обнаружен проход, посредством которого заключенные общались друг с другом. – Этот проход был вырыт, вероятно, для того чтобы бежать? – Разумеется; но на их беду с аббатом Фариа случился каталептический припадок, и он умер. – Понимаю; и это сделало побег невозможным. – Для мертвого – да, – отвечал г-н де Бовиль, – но не для живого. Напротив, Дантес увидел в этом средство ускорить свой побег. Он, должно быть, думал, что заключенных, умирающих в замке Иф, хоронят на обыкновенном кладбище; он перенес покойника в свою камеру, влез вместо него в мешок, в который того зашили, и стал ждать минуты погребения. – Это было смелое предприятие, доказывающее известную храбрость, – заметил англичанин.