– Итак, – спросил Моррель, – у вас имеются векселя за моей подписью? – Да, и притом на довольно значительную сумму. – А на какую именно? – спросил Моррель, стараясь говорить ровным голосом. – Во-первых, – сказал англичанин, вынимая из кармана сверток бумаг, – вот передаточная надпись на двести тысяч франков, сделанная на вашу фирму господином де Бовилем, инспектором тюрем. Вы признаете этот долг господину де Бовилю? – Да, он поместил у меня эту сумму из четырех с половиной процентов пять лет тому назад. – И вы должны возвратить их ему… – Одну половину пятнадцатого числа этого месяца, а другую – пятнадцатого числа будущего. – Совершенно верно. Затем вот еще векселя на тридцать две тысячи пятьсот франков, которым срок в конце этого месяца. Они подписаны вами и переданы нам предъявителями. – Я признаю их, – сказал Моррель, краснея от стыда при мысли, что, быть может, он первый раз в жизни будет не в состоянии уплатить по своим обязательствам. – Это все? – Нет, сударь; у меня есть еще векселя, срок которым истекает в конце будущего месяца, переданные нам торговым домом Паскаль и торговым домом Уайлд и Тэрнер, на сумму около пятидесяти пяти тысяч франков; всего двести восемьдесят семь тысяч пятьсот франков. Несчастный Моррель в продолжение этого исчисления терпел все муки ада. – Двести восемьдесят семь тысяч пятьсот франков, – повторил он машинально. – Да, сударь, – отвечал англичанин. – Однако, – продолжал он после некоторого молчания, – я не скрою от вас, господин Моррель, что при всем уважении к вашей честности, до сих пор не подвергавшейся ни малейшему упреку, в Марселе носится слух, что вы скоро окажетесь несостоятельным. При таком почти грубом заявлении Моррель страшно побледнел. – Милостивый государь, – сказал он, – до сих пор – а уже прошло больше двадцати четырех лет с того дня, как мой отец передал мне нашу фирму, которую он сам возглавлял в продолжение тридцати пяти лет, – до сих пор ни одно представленное в мою кассу обязательство за подписью «Моррель и Сын» не осталось неоплаченным. – Да, я это знаю, – отвечал англичанин, – но будем говорить откровенно, как подобает честным людям. Скажите: можете вы заплатить и по этим обязательствам с такой же точностью? Моррель вздрогнул, но с твердостью посмотрел в лицо собеседнику. – На такой откровенный вопрос должно и отвечать откровенно, – сказал он. – Да, сударь, я заплачу по ним, если, как я надеюсь, мой корабль благополучно прибудет, потому что его прибытие вернет мне кредит, которого меня лишили постигшие меня неудачи; но если «Фараон», моя последняя надежда, потерпит крушение… Глаза несчастного арматора наполнились слезами. – Итак, – сказал англичанин, – если эта последняя надежда вас обманет?.. – Тогда, – продолжал Моррель, – как ни тяжело это выговорить… но, привыкнув к несчастью, я должен привыкнуть и к стыду… тогда, вероятно, я буду вынужден прекратить платежи. – Разве у вас нет друзей, которые могли бы вам помочь? Моррель печально улыбнулся: – В делах, сударь, не бывает друзей, вы это знаете; есть только корреспонденты. – Это правда, – прошептал англичанин. – Итак, у вас остается только одна надежда? – Только одна. – Последняя? – Последняя. – И если эта надежда вас обманет… – Я погиб, безвозвратно погиб. – Когда я шел к вам, то какой-то корабль входил в порт. – Знаю, сударь; один из моих служащих, оставшийся мне верным в моем несчастье, проводит целые дни в бельведере, на крыше дома, в надежде, что первый принесет мне радостную весть. Он уведомил меня о прибытии корабля. – И это не ваш корабль? – Нет, это «Жиронда», корабль из Бордо. Он также пришел из Индии; но это не мой. – Может быть, он знает, где «Фараон», и привез вам какое-нибудь известие о нем? – Признаться вам? Я почти столь же страшусь вестей о моем корабле, как неизвестности. Неизвестность – все-таки надежда. – Помолчав, г-н Моррель прибавил глухим голосом: – Такое опоздание непонятно; «Фараон» вышел из Калькутты пятого февраля; уже больше месяца, как ему пора быть здесь. – Что это, – вдруг сказал англичанин, прислушиваясь, – что это за шум? – Боже мой! Боже мой! – побледнев, как смерть, воскликнул Моррель. – Что еще случилось? С лестницы в самом деле доносился громкий шум; люди бегали взад и вперед; раздался даже чей-то жалобный вопль. Моррель встал было, чтобы отворить дверь, но силы изменили ему, и он снова опустился в кресло. Они остались сидеть друг против друга, Моррель – дрожа всем телом, незнакомец – глядя на него с выражением глубокого сострадания. Шум прекратился, но Моррель, видимо, ждал чего-то: этот шум имел свою причину, которая должна была открыться. Незнакомцу показалось, что кто-то тихо поднимается по лестнице и что на площадке остановилось несколько человек. Потом он услышал, как в замок первой двери вставили ключ и как она заскрипела на петлях. – Только у двоих есть ключ от этой двери, – прошептал Моррель, – у Коклеса и Жюли. В ту же минуту отворилась вторая дверь, и на пороге показалась Жюли, бледная и в слезах. Моррель встал, дрожа всем телом, и оперся на ручку кресла, чтобы не упасть. Он хотел заговорить, но голос изменил ему. – Отец, – сказала девушка, умоляюще сложив руки, – простите вашей дочери, что она приносит вам дурную весть! Моррель страшно побледнел; Жюли бросилась в его объятия. – Отец, отец! – сказала она. – Не теряйте мужества! – «Фараон» погиб? – спросил Моррель сдавленным голосом. Жюли ничего не ответила, но утвердительно кивнула головой, склоненной на грудь отца. – А экипаж? – спросил Моррель. – Спасен, – сказала Жюли, – спасен бордоским кораблем, который только что вошел в порт. Моррель поднял руки к небу с непередаваемым выражением смирения и благодарности. – Благодарю тебя, боже! – сказал он. – Ты поразил одного меня! Как ни хладнокровен был англичанин, у него на глаза навернулись слезы. – Войдите, – сказал Моррель, – войдите; я догадываюсь, что вы все за дверью. Едва он произнес эти слова, как, рыдая, вошла госпожа Моррель; за нею следовал Эмманюель. В глубине, в передней, видны были суровые лица семи-восьми матросов, истерзанных и полунагих. При виде этих людей англичанин вздрогнул. Он, казалось, хотел подойти к ним, но сдержался и, напротив, отошел в самый темный и отдаленный угол кабинета. Госпожа Моррель села в кресло и взяла руку мужа в свои, а Жюли по-прежнему стояла, склонив голову на грудь отца. Эмманюель остался посреди комнаты, служа как бы звеном между семейством Моррель и матросами, столпившимися в дверях. – Как это случилось? – спросил Моррель. – Подойдите, Пенелон, – сказал Эмманюель, – и расскажите. Старый матрос, загоревший до черноты под тропическим солнцем, подошел, вертя в руках обрывки шляпы. – Здравствуйте, господин Моррель, – сказал он, как будто бы только вчера покинул Марсель и возвратился из поездки в Экс или Тулон. – Здравствуйте, друг мой, – сказал хозяин, невольно улыбнувшись сквозь слезы, – но где же капитан? – Что до капитана, господин Моррель, то он захворал и остался в Пальме; но, с божьей помощью, он скоро поправится, и через несколько дней он будет здоров, как мы с вами. – Хорошо… Теперь рассказывайте, Пенелон, – сказал г-н Моррель. Пенелон передвинул жвачку справа налево, прикрыл рот рукой, отвернулся, выпустил в переднюю длинную струю черноватой слюны, выставил ногу вперед, и, покачиваясь, начал: – Так вот, господин Моррель, шли мы этак между мысом Бланко и мысом Боядор и под юго-западным ветром, после того как целую неделю проштилевали; и вдруг капитан Гомар подходит ко мне (а я, надобно сказать, был на руле) и говорит мне: «Дядя Пенелон, что вы думаете об этих облаках, которые поднимаются там на горизонте?» А я уж и сам глядел на них.