Поиск
×
Поиск по сайту
Часть 4 из 19 В начало
Для доступа к библиотеке пройдите авторизацию
Есть один сон, который я очень часто вижу. Нет, не часто – каждую ночь или почти каждую. Например, вчера. Когда я задремал, мне начало сниться море. Это всегда один и тот же сон. Уснувший пригород, целые семьи погружены в беспокойный сон. Мама сидит на краю моей кровати; я отчетливо вижу, что ей страшно. Сколько же мне тогда было: три года? Наверное, меньше… И так как маме страшно, мне страшно вдвойне. И еще вот что: это не мама Лив и не мама Франс, это другая мама. Прекрасная, как ясный день. Но испуганная, очень испуганная. – Генри, не шуми, он здесь, – говорит она мне. Я не осмеливаюсь спросить, о ком она говорит, но голос, которым она произносит слово «он», приводит меня в ужас, и я трусливо прячусь под одеяло. Мама встает и смотрит в окно. Что она видит внизу на улице? Вероятно, ничего. Кроме погруженных в темноту фасадов домов и машин, припаркованных на аллеях и вдоль тротуаров. Воздух живой, но дремлющий вместе с их потухшими фарами. Затем она возвращается ко мне, бледная, но улыбающаяся, треплет меня по волосам: – Все хорошо, никого нет; ты хочешь поспать сегодня с мамой? Этот вопрос снимает с моей груди огромную тяжесть ужаса, и я начинаю кивать изо всех сил. Это нежная, очень нежная летняя ночь, но тревожное оцепенение словно загрязняет ее. * * * Вернемся к моим мамам. Я люблю их больше всех на свете. Благодаря им я получил самое лучшее воспитание, какое только возможно, и речь идет не только о приобретенных навыках. Если во мне и есть недостатки, то точно не по их вине. Дайте же мне поговорить о них. Лив маленькая, импульсивная, темноволосая и крепкая. Франс более крупная, светловолосая, мягкая, ленивая. Она напоминает летний вечер, который проводишь, любуясь заходящим солнцем в проливе Хуан-де-Фука, или же адажиетто[6] из Пятой симфонии Малера. Они мне не настоящие мамы, я приемный ребенок. Помню, как Шейн Кьюзик выкрикнул во дворе школы: – Эй, Эйнштейн, которая из них твой папа? Тут же последовало ржание этих уродов, Поли и Рейна, – двух кретинов, которых уже отстраняли от занятий, Поли на пять дней, а Рейна на триместр. Что же касается Шейна, он побывал в участке у шерифа Крюгера, и его едва не выслали, когда он сломал руку Малкольму. С девяти до тринадцати лет я был лунатиком. Посреди ночи меня находили в гостиной, в пижаме, совершенно изможденным, в свете луны, заглядывающей в окно, – прямо маленький мальчик из «Близких контактов третьей степени»[7]. Как-то раз Лив даже нашла меня во дворе. Я стоял босиком на мокрой траве, лицом к открытой сторожке, – где я повернул выключатель, – как мотылек, зачарованный светом. Был уже первый час ночи. После этого, как только я засыпал, мамы запирали двери, окна и вешали колокольчик на ручке двери моей комнаты. До четырнадцати лет такие приступы случались со мной еще несколько раз, а затем все резко прекратилось. Мама Лив прозвала меня маленьким мечтателем, бродящим во сне. К счастью, прозвище по ходу дела затерялось. Доктор пояснил, что причина тому – наши многочисленные переезды. Что во сне я отправляюсь в прошлое, ищу свой бывший дом – первый домашний очаг, как он это назвал, – и не узнаю его. Думаю, он сказал это, чтобы хоть что-нибудь сказать, а на самом деле он ничего не знает. Просто существует переходный возраст между детством и юностью, когда те антенны, которыми мы воспринимаем тайны мира и которые гораздо сильнее, чем у взрослых, становятся необычайно мощными. Пока возраст, гормоны, взрослый рационализм и воспитательная система не подавляют окончательно наше ощущение чудесного. Когда я открываю книгу своего детства и переворачиваю ее страницы в своей памяти, я нахожу их невероятно богатыми. Собака Стаббсов, однажды порвавшая мне штанину, когда я выходил из школьного автобуса. По какой-то неясной причине, засевшей в ограниченном собачьем разуме, эта псина меня невзлюбила. Крысы, застреленные из пневматического карабина на свалке Ковен-Пойнт. Это была целая гора из отбросов, грязных сгнивших матрасов, остатков еды, упаковок от зефира и рисовых хлопьев, протянувшаяся до самого ручья Ковен-Крик между густыми зарослями ежевики и бурьяна, словно Эверест из дерьма. Мать Джимми Ломбарди, красота которой ослепляла не хуже солнца. Летом она всегда вставляла в корсаж пару распустившихся цветков. Старый Теренс, который ненавидел детей и у которого днем и ночью были опущены жалюзи. О том, что происходит в его доме, сочинялось множество ужасных историй: похищенные малыши, жена, уже сорок лет прикованная к инвалидному креслу, тайные сборища престарелых гангстеров… Представьте себе все это, если сможете, – включая инопланетян, выбравших (не спрашивайте меня, почему) дом этого полусумасшедшего старика в качестве плацдарма для завоевания Земли. А потом было окончание учебного года и возвращение после каникул. А еще непонятно почему на нашем острове июль и август были синонимом праздников, мороженого, туристов, музыки, спектаклей, велогонок, парусов, хлопающих на ветру, смеха, волнения, новизны – и приключений… Сезон начинался 4 июля парадом машин, ликующей толпой, петардами и развешанными на фасадах гирляндами разноцветных шаров. Для десятилетнего мальчика лето казалось таким же сказочно долгим, как путешествие через Атлантику в конце XV века, а возвращение в школу – таким же далеким, как Ост-Индия для Христофора Колумба. Таким и был наш остров в глазах ребенка: самый красивый, самый необычный, самый незаменимый из всех земель. И, как моллюск «морское блюдечко», я хотел только одного: провести всю жизнь здесь, на прибрежных скалах. Но если ребенку нравится в любом месте, то, когда ему исполняется шестнадцать, все становится по-другому. Теперь этот остров с долгими месяцами дождей и слишком коротким летом, его оторванность от мира – целый час на пароме, чтобы попасть на континент! – казались мне тем, чем он и был: тюрьмой. * * * Как я уже говорил, я мечтаю стать писателем. Или кинематографистом. * * * Не особенно удивляйтесь моей манере выражаться. Я просто образованный молодой человек, образованный, как и положено всем в моем возрасте, не совсем такой, как кретины из школы. Они вконец распоясались, высказываясь про Уолта Уитмена[8], когда учитель по литературе попросил их прокомментировать «Листья травы». «Охреневший ублюдок», «педик, как и все стихоплеты» – вот пара комплиментов, адресованных великому человеку этими пользователями «Твиттера». В доказательство своей нормальности хочу сказать, что я люблю триллеры и группу «Нирвана». Стены моей комнаты увешаны постерами фильмов «Техасская резня бензопилой», «Восставший из ада», «Зловещие мертвецы-2», «Хостел» и даже «Дракула» Тода Браунинга. «К тебе всегда приятно войти, Генри: такое впечатление, что попадаешь в музей ужасов» – это слова Лив. И каждый год мы с Чарли совершаем паломничество в Музей популярной музыки в Сиэтле, только для того чтобы увидеть необычную интерактивную галерею, посвященную группе из Абердина[9]. Мое любимое произведение? «Поворот винта»[10]. Мой любимый фильм? «Экзорцист», а еще «Проклятие» и «Кольцо». Мой любимый альбом? «In Utero»[11].
* * * Наутро после той несчастной ссоры на пароме я проспал, не услышав будильника. Зато уловил голос Лив, которая кричала с нижнего этажа: – Генри! Генри! Ты видел, который час? Я спешно принял душ, накинул первые попавшиеся под руку шмотки, схватил учебники по математике и биологии и спустился вниз. На ступеньках взглянул на свой телефон, и сердце снова сжалось. Никаких посланий. 7.02 утра. Я знал, что она давно проснулась, Наоми ранняя пташка. Но теперь мне не на что надеяться, это я тоже знал. В то утро мама Франс подстерегала меня на кухне, зябко кутаясь в полы своего фланелевого халата, с чашкой исходящего паром кофе в руке. К оконным стеклам так и приклеивался густой туман. Замерев на миг, я поднес открытую ладонь к лицу, приставив большой палец к подбородку, чтобы сказать: – Мама. Она улыбнулась и прижала кулаки друг к другу: «Холодно». Я громко ответил «нет»: мама Франс – глухонемая, но умеет читать по губам. Она соединила указательный и средний пальцы обеих рук и раздвинула их, подняв брови: «Яичницу?» Я сделал знак, что нет, и наскоро проглотил чашку кофе. Затем направился к двери, чувствуя спиной ее тяжелый взгляд. Из столовой доносились голоса, точнее, голос Лив. Пахло омлетом, жареным беконом, тостами с брусникой и кофе. У нас проживала пара квартирантов-европейцев. Они приехали не в сезон и в тот день как раз отбывали в Британскую Колумбию[12]. Наверное, они нашли адрес в Интернете: Лив и Франс держат мини-гостиницу. Конечно, это не то, чем они предполагали заниматься, прибыв сюда, учитывая, какие бурные споры случаются у них порой: Лив повышает голос, Франс быстро-быстро двигает руками во всех направлениях. Лив долго надеялась стать виолончелисткой в симфоническом оркестре Сиэтла или получить приз Беатрис Херрманн лучшей молодой музыкантше, присуждаемый каждый год в филармонии Такомы[13]. Она великолепная исполнительница, и ее главная фанатка – Франс, которая обожает смотреть, как она играет, и может долго сидеть зачарованная, будто кошка, загипнотизированная движениями бантика на веревочке. Но Лив для таких достижений немного слабохарактерна и старовата. Франс работает на знаменитую транснациональную корпорацию по микроэлектронике, располагающуюся в Редмонде, в которой задействовано немало людей с инвалидностью. Иногда Франс отсутствует по неделе, но во время каникул и уик-эндов непременно помогает Лив по дому. Они обе обставили его старыми сундуками, широкими кроватями, украсив занавесками из льна и хлопка, предметами с блошиного рынка, цветами, папоротниками, коврами, книгами и «ловцами снов». Сам дом – обычное шале на северо-западе Тихого океана, с крышей, покрытой дранкой из кедра, угловыми окнами и террасой, откуда открывается потрясающий вид на пролив и горы. Непрерывный ряд дорожек, покрытых досками, и лестниц, спускающихся к самой пристани, – сначала постоянной, потом съемной, в конце которой покачивается моторная лодка. Дом не мешало бы покрасить, если вам интересно мое мнение, он давно облупился. Крыша позеленела от мха, морская соль разъела оконные рамы, водостоки забиты листьями, склон зарос кустами и молодым деревьями, но здесь хорошо, а внутри тепло и уютно, как в гнездышке. Вот такая она была, жизнь на Гласс-Айленд: тихая, мирная и безмятежная, как зрелище молчаливого смычка. На пне кто-то вырезал: ПОТЕРЯННЫЙ РАЙ Не знаю, кто это сделал. Может быть, один из туристов, которые каждый год восхищаются островом и мечтают разом оставить свое городское жилище, напряженную жизнь, где все подчинено технологиям и бегу наперегонки со временем, чтобы приехать и поселиться здесь. Но это хороший краткий обзор, предшествующий истории, которая последует дальше. Тогда я еще не знал – однако скоро мне предстояло узнать, – что всякий рай создан для того, чтобы быть потерянным. И что всякая книга Бытия начинается с преступления. 3. Королевство На сегодняшний день на этой планете 7 212 913 603 жителей. Каждый день рождается 422 000 человек. В среднем 170 000 человек умирает, что означает чуть больше 12 миллионов в месяц и 154 миллиона смертей в год. Если вы думаете, что ваша жизнь, ваша маленькая личная жизнь, ваше эго и все, что с ним связано, важны, – соотнесите их с этими цифрами. И если вы верите в Бога, то скажите себе, что Он – это должностное лицо, у которого слишком много папок на рассмотрении одновременно при недостаточном финансировании. На сегодняшний день существует 6,8 миллиарда абонентов мобильных телефонов и 2,8 миллиарда доступов в Интернет. Но Чарли есть только один. Чарли – мой лучший друг. Чарли – это нечто исключительное. Он, без тени сомнения, – особенное человеческое существо. Немного информации из первых рук о моем друге Чарли Чарли всегда опаздывает. Чарли девственник. Чарли комплексует из-за своего внешнего вида. Чарли носит рубашки с застегнутым воротником. Чарли одержим сексом. Он обожает непристойные истории; между нами говоря, – особенно связанные с задницами. Чарли – парень циничный. И наглый. И смешной. Очень-очень смешной… Но, по правде говоря, когда тебе шестнадцать, важнее всего не быть, а делать вид. Чарли делает вид, что он циничный, он делает вид, что наглый. На самом деле Чарли – лучший из лучших. Чарли – самый лучший друг, о каком только можно мечтать. В тот день, 23 октября, я толкнул дверь магазина «Кен & Гриль» в верхней части главной улицы. «Бакалея, бензин & дизельное топливо, напитки, видеозаписи», как гласит большая вывеска на расписном фасаде с исторической табличкой: «С 1904 года». А внутри плакат со словами: «Завтрак, буррито, свежие сэндвичи, свежий вай-фай, фантастический магазин, сказочные закуски, сверхтонкий гриль и отличный бар». В то осеннее утро за окном сгущались темнота и туман – пелена, пахнущая приливом, рыбой и дизельным топливом, как во всех портах мира. И множество звуков. Неутомимое лязганье радиомачт в порту; скрип ржавой вывески магазина, раскачивающейся под порывами морского ветра, крики чаек, которые, казалось, путались в тумане; завывание самого ветра, которое то делалось громче, то стихало, то начиналось по новой; приглушенная ярость моря – далекая и таинственная; «тук-тук-тук» невидимой моторной лодки, покидающей порт… Внутри царила тишина, если не считать потрескивания неисправной неоновой лампы в пустом магазине и гудения стоящих в ряд морозильных камер справа, пока я двигался к торговому автомату слева от меня.
Перейти к странице:
Подписывайся на Telegram канал. Будь вкурсе последних новинок!