Во сне словно невидимый сфинкс задавал ей странные вопросы, которые приходят на ум лишь на Патриарших и вроде как совсем не имеют отношения к текущим делам. Какого цвета были глаза у нечеловека с тростью, одетого в серый костюм и берет, восседавшего у пруда на скамье, на которой никто не сидит? Один глаз — мертвый. А другой? Какого цвета — карий или зеленый? Или все вместе? И куда откатилась та самая голова, отрезанная трамвайным колесом — на рельсы, которых вроде никогда и не было на Малой Бронной, или к ограде Патриаршего сквера? Другую голову — голову Виктора Кравцова — криминалисты нашли в месте, указанном Гретой Кутайсовой. В лесу, ближе к Калужскому шоссе, в промоине под корнями старой березы, в нескольких сотнях метрах от места захоронения трупа. Голова, кисти рук, все то, что было удалено, чтобы тело Кравцова не опознали. Одна из главных улик. — Такие преступления совершают только двадцатилетние, — сказал полковник Гущин, включая запись допроса Греты Кутайсовой. — Кто постарше сто раз бы подумал. А здесь — сплошной импульс и злость, смесь жестокости, наглости, страха разоблачения, дерзости, зачатков плана, везения и при этом редкой безалаберности и потери контроля над ситуацией. И еще, конечно, того, что было движущей силой всего. — Что же это? — спросил Клавдий Мамонтов, хотя, как и Катя, знал ответ. — Ревность и патологическая страсть. Что касается убийства Артема Воеводина — это абсолютно точно убийство по страсти. Причем он был объектом страсти обоих убийц. Но это не касается трех других жертв — там лишь попытка скрыть содеянное. Вот так… Сложнейшее многослойное дело, сотканное из поразительных совпадений, тайн, намеренной и ненамеренной лжи свидетелей и информаторов, многозначительных умолчаний, ошибок, недомолвок, шантажа и старых грехов, Гущин объявлял убийством по страсти и ревности. Он любил лаконичные формулировки. Они сидели в кабинете Гущина — Катя и Клавдий. Катя три дня не ходила на работу. Все эти дни она пряталась от жизни, от событий и в основном спала. Больше всего ей хотелось, чтобы все, что они видели и пережили, чему стали свидетелями, осело на дно Патриаршего пруда, словно мутная взвесь. И тогда можно было бы уже судить беспристрастно, как и полагается тем, кто занят расследованием. Когда она появилась в Главке, внешне вроде бы ничего не изменилось. Но в душе Катя знала: перемены произошли, и они глубоки. О переменах свидетельствовала и крайняя скупость суждений обычно словоохотливого при полном раскрытии дела полковника Гущина, и странная, неподвижная тьма в серых глазах Клавдия Мамонтова. Он не мог простить себе того, что не вытащил Гаврилу из воды. Он считал это тем же самым — собственным поражением, личной катастрофой, как и в случае с работодателем, покончившим с собой. Не было слов у Кати, чтобы утешить его. А винить его в смерти Гаврилы, которому в случае суда грозило бы пожизненное, уж точно никто в Главке не собирался. И тем не менее. Катя видела: Клавдий не находит себе места. Полковник Гущин включил запись допроса Греты Кутайсовой. Она все еще находилась в тюремной больнице — прыжок из машины брата стоил ей двух сломанных ребер и ключицы. Это помимо ножевой раны в предплечье. Там, на мосту, Грета не захотела умирать — падать с высоты и тонуть в стылой воде. Она сидела на больничной кровати в байковом халате, в гипсе. Смотрела отсутствующим взглядом, но была внешне спокойна, даже холодна. Катя подумала: передать стиль ее повествования можно лишь буквально, с репортерской беспощадностью, потому что никакое воображение журналиста неспособно изобразить эту смесь простоты, точности описываемых действий и жуткого смысла, что за этой почти детской инфантильной простотой скрывается. — Сначала она вообще отказывалась от показаний. Не хотела отвечать на вопросы, — сообщил Гущин, прибавляя звук. — Следователь сказал ей, что тогда он устроит ей встречу с матерью Региной, и та сама станет задавать ей обо всем вопросы. Грета сказала — нет, ни за что, только не мама. Я вообще не хочу ее видеть, не хочу ничего ей говорить. Лучше я скажу все вам. Почти детская реакция, страх перед родителями. И такие чудовищные деяния. Как это совместить? Я не понимаю. Но в результате мы имеем ее чистосердечное признание. На пленке Грета смотрела на свои руки, сцепленные на коленях. — Все дело в том, что они были неразлучны, — сказала она. — С детства. Они всегда были вместе, заодно — он и Ло. Он ей подчинялся во всем. Мне он однажды сказал, что любил Ло уже тогда, когда меня еще не было на свете, когда я не родилась. — Ваш брат? — Голос следователя нейтрален. — Угу. Мама и папа всегда были заняты только собой. А мы жили в нашем доме как бы в другом измерении. Ну, отдельно от них, сами по себе. Я в тринадцать лет уже заметила, что Ло с ним спит. И это она его соблазнила. Он делал все, что она скажет, он поклонялся ей. Знаете, как в мифах богам поклоняются? Богиня — Афродита или Юнона — и смертный. Так и у них было. Ло это нравилось, она любила быть обожаемой, любила нравиться. Любила командовать, любила очаровывать. Конечно, ей его было мало — у нее со школы всегда было полно парней. Но она его жалела и никогда не показывала, что это у нее с кем-то всерьез. Она всех отшивала, как только видела, что он ревнует и бесится. И он все это терпел. Она же красивая была, очень красивая, наша Ло. Она всех гнала прочь, и они на какое-то время с братом соединялись. Я все знала. Но я никогда ничего им не говорила. Меня это не волновало, даже наоборот. Когда он сказал, что женится на Ло, я даже обрадовалась — будем всю жизнь все вместе. — Ваш брат Гаврила хотел жениться на Пелопее? — Угу, — Грета кивнула. — А что тут такого? Они же неродные. Гаврила мне сказал — это лишь родным нельзя, потому что гены, кровосмешение и дети-уроды могут родиться. А они были совсем неродные, и дети бы родились нормальные. Он ждал лишь окончания университета, чтобы папа взял его в дело, в фирму, чтобы у него были средства. Он купил кольца на свадьбу — мне их показывал: для Ло — с бриллиантами, себе обычное. Когда он сказал маме с папой, что просит руки Ло, те выпали в осадок. А она… она, мне кажется, сделала вид, что тоже в шоке. Она увидела, как реагируют папа и мама. И испугалась. Отмотала все назад. Сказала: нет, нет, ни за что, это невозможно. Она отказалась от него, причем сделала это при родителях. Она их поддержала, когда они отправляли его за границу, выгоняли из дома. Он решил, что она его предала. Я думаю, это была первая причина того, что он слетел с катушек. Он плакал. Он так плакал! Он кольца выбросил в мусор, понимаете? А Ло сразу же уехала на Патрики, в нашу берлогу. Дома начался такой бардак! Папа спутался с этой… вы знаете, о ком я. Ло начала колеса глотать — на Патриках это просто. Потом вроде как-то все устаканилось. Ло позвала его опять к себе. Они вроде помирились. Нет, они не спали уже. Ло это отвергала. Но мы общались, мы виделись. Мы пытались все это как-то преодолеть. Не знаю, на что он надеялся. Может, думал, ему удастся в будущем ее уговорить, он не хотел отступать. Он любил ее без памяти, насмерть. У него вообще никого не было, вы это понимаете? Никогда, никого, никаких девчонок. Только Ло. Мы снова были вместе — только мы. И я думала… Мне же было тогда всего пятнадцать — идиотка наивная! — Грета ударила хлипким кулачком по худой коленке и сразу же поморщилась от боли, от ран, от переломов. — Появился тот, другой. Я сама… это я с ним познакомилась. Это я виновата. — Вы говорите об Артеме Воеводине? Грета кивнула, она опустила голову и долго молчала. — Я как увидела его, так сразу поняла, о чем братишка толковал, — насмерть, понимаете? Можно насмерть влюбиться, сразу и на всю жизнь. Артем был такой… У меня крылья выросли. Я думала, что тоже ему нравлюсь. А потом он увидел Ло и… В общем, мы с братишкой сразу очутились в одной лодке. Корабль дураков. Корабль отверженных. Корабль лузеров убогих. Гаврила тоже понял, что на этот раз все по-другому. Артем Ло не то что приглянулся, как ее прежние парни, нет, она буквально прилипла к нему. Прикипела и телом, и душой. И он к ней. Черт, скажете — они были созданы друг для друга? Но это я первая увидела его, выбрала его, познакомилась с ним! Я, я, я! Ну и что с того, что он старше, что он взрослый мужик?! Я надеялась, что он… что он просто трусит — мол, я малолетка. Он этого боится. Скажет: давай подождем, а? Я готова была ждать хоть сто лет. Но нет, он был без ума от Ло. Он влюбился в нее, а она в него. Я как-то приехала к ней на Патрики. И он явился. И по их взглядам было ясно: я лишняя, они ждут не дождутся, когда я свалю. А я назло сидела там с ними. Я даже вешаться на него начала. И он меня отшил — сказал: детка, не пора ли тебе домой? Ло засмеялась мне в лицо. Я ушла, был вечер. Я стояла у дома, смотрела на окно — туда, где сейчас спальня. Они были там — целовались, занимались любовью. Потом я оглянулась и увидела: Гаврила тоже стоит рядом и смотрит на окно. Я не знала, что он тоже околачивается на Патриках. Я ему сказала: они там. Он ее трахает. Я его ненавижу. Они, возможно, поженятся, и это у них будет свадьба, будут дети, а не у нас. И он сказал мне: я убью его. Вот так просто и сказал, негромко. И я сказала: я тебе помогу. Грета подняла голову от сцепленных пальцев. Глаза ее блестели. — Это на первый взгляд лишь кажется, что невозможно и страшно. Все возможно, когда очень любишь и одновременно хочешь, чтобы тот, кого ты любишь, лучше умер, чем достался… Он сам все придумал. И все как-то удивительно гладко сложилось. После скандала на дне рождения папы с Феодорой мама уехала за границу приходить в себя, нервы лечить. Папа тут же начал открыто с Феодорой встречаться, дома не ночевал. Мы с братом готовились, ждали… Даже с консьержками повезло в доме — ну, чтобы они не засекли нас. Одна заболела, а эта психичка… ну, вы знаете, о ком я, — она работала сутки-двое. Гаврила притворился, что он смирился, что Ло и Артем… Он даже подружился с ним. Сказал — я боюсь за Ло. Здесь, на Патриках, она вся в наркоте, дилеры к ней тропу протоптали. Я боюсь — в один прекрасный день случится передоз. Надо что-то с ней делать, куда-то увезти ее, побыть с ней, ты не мог бы помочь? Разве влюбленный мужик, у которого постоянный стояк, не клюнет на такое? Артем обрадовался. Сказал: да, надо на какое-то время увезти ее из квартиры. Я возьму в клубе отпуск, у меня отгулы. У меня дом в Бронницах, в лесу, классное место. Как дача. Увезем Ло туда. Он сам шел навстречу своей судьбе. Разве вы не понимаете? — И что было дальше? — Гаврила мне всего не говорил. Всего, что он задумал. Но я знала: Артема он убьет. Он хотел сделать это там, в доме в лесу. На Патриках куда бы мы труп из квартиры дели? А там легче. Они созвонились с Артемом — Гаврила жаловался, что Ло снова в отключке, что надо увозить ее немедленно. Артем сказал, что уладил все с отпуском. Он приехал на Патрики, мы были уже там. Ло была никакая. — Она что, сама приняла «ангельскую пыль» и снотворное? — Нет. Это Гаврила ее напичкал. Когда «пыль» жрешь — ты как зомби, счастливый смеющийся тупак, ничего не соображаешь, не помнишь. А снотворное — это чтобы не очень активничать, чтобы быть квелой, управляемой. Он все рассчитал. Он все эти вещи у дилера сам купил. — И тиопентал натрия? — Угу. На Патриках дилеры через ветклиники достают. Надо лишь заплатить, сколько скажут. Артем приехал на своей тачке, она у него не ахти была, наша лучше. Гаврила предложил — поедем на нашей. Он согласился, свою оставил у дома, в Большом Патриаршем. Мы все сели и поехали. Ло хихикала, потом начала дремать. Приехали туда, к Артему. Все, как он сказал: дом в лесу. Он его сам ремонтировал. Я подумала: вот было бы классно здесь нам — он со мной, Гаврила с Ло! Но это была мечта, утопия. Гаврила его хотел вырубить, как только мы в доме окажемся, — ну, чтобы он сам все открыл — ворота, дверь входную. Мы вошли туда, там все бедное. Артем Ло вел, чуть ли не на руки ее хотел взять. И в этот миг Гаврила ему сзади в шею шприц всадил с этим препаратом, который вырубает. И… я не забуду, как Артем обернулся и… мы бы ни за что с ним не справились, он же такой силач. А тут он лишь захрипел и повалился к нашим ногам. И в этот момент появилась она. — Кто? — Его мамаша, — Грета снова надолго умолкла. — Мы и не знали, что она там живет. Артем ничего о матери не говорил. Вообще. Если бы только мы знали, что она в доме, мы бы не стали… Мы бы… А тут такое дело. Она, как мы поняли, в подвале убиралась. Услышала шум в доме. Она подумала — воры. Испугалась. Вышла с топором в руке. — С топором? — Ну да. Как в кино. Старуха с топором. Она увидела Артема на полу, закричала страшно и… Это она на Гаврилу с топором бросилась. А он ударил ее, сбил с ног, вырвал топор и шарахнул ее по голове. Все произошло в секунды. Я даже опомниться не успела. А потом он подскочил к Артему, тот валялся на полу. И ударил его топором в лицо. И еще раз. И еще. Я думаю, он в этот миг просто с ума сошел. Обалдел от крови. Я его никогда таким не видела. Он вел себя как сумасшедший. Как зверь. Я начала плакать, а он мне: ты же сама этого хотела. Дело сделано. Я его убил и мать. А теперь — не время скулить, время играть нашу свадьбу. — Свадьбу? — Следователь поперхнулся. — Он потащил тело Артема на кухню. Разделся сам до трусов, сказал, чтобы кровь одежду не перемазала, — нам ведь еще возвращаться. Он и Ло раздел. Совсем. Догола. Сказал, что и ее одежда будет чистой. Она тупо на все глазела. «Пыль» и снотворное — это жесть. Она была как кукла неживая. Он и мне дал тоже. — Фенциклидин? — Нет. — Грета покачала головой. — Кокс. Это чтобы мне не было страшно. Я не знала, что он задумал. Он сказал — раз не получилось свадьбы обычной, будет другая свадьба. Они с Ло станут мужем и женой и скрепят свой союз тем, что соединит их навсегда, — кровью и плотью. Как в церкви. Он сказал, что в мифах и не такое бывало. А это реальная история великой любви. Съеденное сердце. — Я не совсем вас понимаю. — История великой любви, — упрямо повторила Грета. — Еще песенка об этом есть у трубадуров: сладостно-злая грусть, что амор мне дал, жжет, заставляя кровью унять пожар страсти… Мы как-то давно все вместе дурачились — он, Ло, Феодора, я… Когда все еще было нормально, обычно… Это Феодора рассказала нам историю о съеденном сердце. Ей не мифы нравились греческие, а вот такие средневековые истории. И брат это, видно, вспомнил в тот момент. Я же говорю — он был как безумный. Он ударил его по груди топором… Этот момент я почти не помню. Мне плохо стало. Наркота начала действовать. Я лишь помню — там все было в крови, на этой кухне. И Ло голая была в его крови, и он… Гаврила, тоже. Он зажег плиту, поставил сковородку на огонь. Он съел… прожевал… и дал ей кусочек. Он сказал, что они сочетаются браком, это их свадьба, как древняя мистерия. Что они теперь муж и жена. Что союз их нерасторжим навек: кровь, смерть и сердце соединило их. И это сильнее, чем венчание, чем штампы в паспорте. Ло жевала, она улыбалась, она была вся еще в «ангельской пыли». Пахло горелым мясом. Я отрубилась там, на этой кухне. Пауза. Следователь не сразу задал вопрос. — Что произошло потом? — Я почувствовала, как кто-то меня трясет. И очнулась. За окном было темно. Гаврила — в панике. Он сказал, что Ло ушла. Пока он перетаскивал трупы в подвал, она открыла дверь и ушла из дома. Наверное, снотворное отпустило. Она убежала под кайфом. Мы выскочили во двор. Было уже поздно, не знаю, сколько времени. Вокруг — тьма и лес. Гаврила боялся кричать, звать ее. Нас могли услышать. Он сказал, что надо все собирать. Подчищать за собой и ехать ее искать. Мы метались по дому. Я собрала одежду Ло, трупы были уже в подвале, но вокруг — ад. На нас не было ни перчаток, ничего, мы даже не предохранялись там. Мы там столько всего оставили… Но нас больше всего пугало, что убежала Ло. Мы впали в полную панику. Гаврила оделся, мы сели в машину. Потом он вернулся, нашел замок и повесил его на дверь. Мы хотели сделать хоть что-то. Я говорю — мы были в полной панике. Поэтому мы его даже не видели. — Кого? — Этого водилу Кравцова. Я вообще не помню, что нам встретились на дороге какие-то машины. Гаврила тоже не помнил. Мы вырулили на бетонку — ехали по ней медленно, смотрели в лес. Гаврила надеялся, что Ло может выйти на дорогу. Но бетонка уперлась прямо в поселок. — Петровское? — Я не знаю названия. Я вообще ничего не знаю там. Мы были как слепые. В полной панике. Мы его даже не видели там, на дороге! А он нас видел — как мы проехали мимо него, — он выезжал из поселка. Мы сразу, как только дачную улицу увидели, развернулись и рванули назад. Мы его обогнали на дороге. И он нас снова увидел. Он увидел нас, понимаете, — в салоне машины. А мы поехали дальше. Мы искали Ло. А она выскочила на ту чертову дорогу через десять минут после того, как мы проехали! И он, Кравцов, ее сшиб. — Расскажите, что случилось дальше. — Мы петляли по каким-то темным проселкам. Выехали на шоссе и попали в пробку — впереди была авария, и никого не пропускали. Мы два часа простояли. Вернулись на Новую Ригу уже утром. Папы дома не было. Мы не знали, что делать дальше. Утром папа позвонил и сказал, что Ло не отвечает на звонки — ни вчера, ни сегодня, ни по мобильному, ни по домашнему. Гаврила сказал ему, что поедет на Патрики. Он лгал отцу. Но во дворе осталась машина Артема, ее необходимо было оттуда забрать. Он потом рассказал мне, что специально разыграл сцену — начал стучать, звонить в дверь, так, чтобы соседи вышли. Чтобы было кому подтвердить, что он точно искал Ло. Машину Артема он отогнал куда-то на пустырь, в промзону. Я не знаю места. Он снял номера и разбил ее там — якобы это старая угнанная машина. Я умирала от страха. Я боялась собственной тени. А потом Ло нашлась. Нам позвонили из полиции и больницы в Бронницах. Папа после операции решил перевезти ее в Склиф. Там ей сделали новую операцию. Нам сказали, что Ло ночью сбила машина. Она долго была без сознания. Потом память потеряла. Совсем. Мы с Гаврилой боялись, что она все-таки вспомнит ту ночь, проговорится в бреду. Но она все забыла. И я подумала — это шанс наш. Это такое счастье, — Грета поднесла руки к лицу, словно собиралась смахнуть со щек слезы. Но глаза ее оставались сухими. — Мы с Гаврилой поехали в Склиф. Нас пустили к ней. Но она нас даже не узнала. У ее палаты мы столкнулись с ним… Я опять это даже вспомнить не могу. Какой-то мужик с букетом. Я даже внимания не обратила тогда. А он нас сразу узнал. Он нам потом сказал, ну, когда мы… Он нас узнал. Он же видел нас в салоне машины ночью — меня и Гаврилу. И он дождался нас, когда мы вышли от Ло, он увидел, в какую машину мы сели во дворе больницы. Он узнал и нашу машину. — Но ведь три года прошло с тех событий. — Я это чудом считаю, — сказала Грета бесстрастно. — И что нас не поймали. И что Артема не нашли. И что Ло все забыла. Год мы жили в панике, в страхе. Я не могу вам передать, что я чувствовала. Я боялась всего. И Гаврила тоже, хоть он и не сознавался мне. В ноябре, когда Ло опять лежала в больнице, он ездил туда, к дому Артема. — В Дятловку? — Я не знаю, как называется это место. Он сказал, что подъехал к дому — там все так, как мы оставили, — замок на воротах. Дом выглядит заброшенным. Их никто не хватился. Потом пришла зима, весна… Мы немного успокоились. Ничего ведь не происходило. Время шло. Ло кочевала из больницы в больницу. Потом они с мамой за границу уехали, в клинику. Потом вернулись. Мы опять были вместе. Только вот все изменилось. Ло стала другая. Как будто другой человек. Она постоянно ест… и все время мясо, словно все еще то пережевывает… с их свадьбы… А я с тех пор есть ничего не могу… Но я радовалась, что она все забыла. Я и сама хотела все забыть. Я Артема старалась не вспоминать, потому что он меня сам не захотел, но… Это сильнее меня было. А Ло навсегда перестала быть той, какой мы ее знали. Это наша вина… Что же мы наделали… Во что ее превратили… Я не этого совсем хотела. И Гаврила — он тоже. Он же не маньяк! Но он сказал мне, обещал, что, несмотря на то что Ло изменилась, он не изменится к ней. Он считает ее своей женой, они поженились, и это уже навсегда. Он сказал, что не бросит ее и будет о ней заботиться всю жизнь. Может, когда маме надоест ее опека над Ло, когда она снова вернется к своему шопингу, приятельницам и косметологам, то он заберет Ло с Патриков, они поселятся вместе, вдвоем. И он будет с ней до самого конца. Будет любить ее и защищать. И меня он поклялся защищать тоже. Так что это была защита. Он хотел нас защитить. — От Кравцова? — спросил следователь. — Да. Три года прошло. Я порой даже думала, что это все сон, кошмар, что я выдумала все эти ужасы. Так долго все было тихо, спокойно. Я думала — это навсегда. Полковник Гущин нажал кнопку и поставил пленку на паузу. — Пятнадцать лет девчонке, восемнадцать. В этом возрасте три года — целая жизнь, — сказал он. — Убийство двух человек кажется сном, страшной сказкой. Снова пустил запись. — Мы жили. Ло поправилась физически. Я даже к ее амнезии привыкла. Словно все с чистого листа… Но вдруг все разом изменилось. Он позвонил нам домой. — Кравцов? — Он позвонил вечером домой, на Новую Ригу. Он нам сказал потом, что телефон потерпевшей взял у своего адвоката — тот из дела списал. Я подняла трубку. Он попросил к телефону Гаврилу. Я сначала даже не поняла… Я лишь увидела, как Гаврила изменился в лице. Он словно умер на месте. На следующий день мы поехали к нему. Гаврила сказал — надо ехать, понять, чего он хочет. Он меня взял с собой для того, чтобы усыпить его бдительность, — мол, я пацанка… Кравцов так к нам и отнесся — как к недоумкам молодым. — Где вы встретились? — Он встретился с нами на строительном рынке. У него там павильон стройматериалов. Мы его еле нашли. Мы сидели в этом закутке — кругом полно народа, рынок. Там ничего нельзя было предпринять. Кравцов вел себя с нами как хищник в засаде. Он спросил, знают ли наши родители о том, что мы ездили той ночью по той самой дороге на нашей машине — брат и я? По нашим лицам он понял, что… Он так усмехнулся. Он сказал, что видел нашу машину в ту ночь и нас в ней. Но не придал этому значения, даже забыл сначала — он же сам шок пережил немалый, когда сбил ее. Он сказал, что она была вся в крови уже там, на дороге, в свете фар. И это его испугало. Но менты сначала так насели на него, что он думал лишь о себе. Он ведь ничего не мог поделать, как-то предотвратить тот наезд. Все случилось слишком быстро. И он боялся лишнее болтать, чтобы не усугубить своего положения. Потом он увидел нас в Склифе, узнал, выяснил у врача, кто мы такие. Узнал нашу машину — машину Гаврилы. Но и тогда он не придал этому значения. Потом он видел Гаврилу еще раз у следователя. Он хотел сказать о нас на следствии. Но дело затягивалось, шли экспертизы. И он решил оставить это до тех пор, когда экспертизы признают его виновным в аварии. Ну, как козырь защиты. Он ждал. Он знал, что полиция так ничего и не нашла, что появление Ло голой на дороге по-прежнему для всех полная загадка. И другого ничего не нашли — что она где-то пострадала до аварии или кто-то был убит или ранен. Он понял, что и мы тоже не сказали ни родителям, ни полиции о нашей поездке туда. Он находил это странным. И ждал, что будет дальше. А дальше дело закрыли, его признали невиновным в аварии. Суда не было. Ему показалось странным и то, что родители не стали иск подавать, чтобы он платил за лечение Ло. Он подумал, будто наша семья все это хочет замять. Что рыло в пуху. Но следствие, разбирательство продолжалось почти два года. Потом Ло с мамой уехали за границу — он и это выяснил. А у него начались проблемы с деньгами — в связи с кризисом его бизнес зашатался. Тогда он и вспомнил о нас с Гаврилой. Он нам заявил: не его дело, чего мы там вытворяли с сестрой той ночью и почему она вся была в крови, как вурдалак. Но если мы не хотим, чтобы об этом узнала полиция, мы должны ему заплатить. Много он с нас не возьмет. Миллион рублей. Я воскликнула: где же мы деньги возьмем? Я только после школы, Гаврила — студент. А он усмехнулся: семья богатая, у вас вон какая тачка — внедорожник приметный. Продайте, она два миллиона стоит. Миллион — мне, остальное вам. Гаврила сказал, что он ему заплатит. Попросил подождать два дня. Мы уехали с рынка снова в панике. Гаврила заявил, что даже если он получит с нас деньги, он от нас не отвяжется. Мы всю жизнь будем у него на крючке. Мы должны помнить о доме с подвалом. И о нашем будущем. И будущем Ло. Он сказал, что сам все приготовит, но я должна поехать с ним для отвода глаз. Он и точно приготовился за эти дни. Купил топор в туристском магазине.