Мор бросила на него тяжелый взгляд. Она по-прежнему считала глупым его увлечение религией, ведь они оба умели приносить вещи из снов. Но он считал, что мир полон тайн, о которых не упомянут на мессе. И он был счастлив быть одной из них. Ниалл нуждался в вере, что у кого-то помимо него, Мор и Леса есть план, и поэтому собственный ему не понадобится. – Скорее бог, если говорить в таком ключе, – ответила она. – Чем бы оно ни было, думаю, оно крайне любопытно. Иногда мне кажется, что оно хотело бы быть нами. Человеком. Оно жаждет увидеть больше; вот почему оно постоянно нас подталкивает. – Увидеть больше чего? – Больше нашего мира. Я лишь хочу сказать, мне кажется, оно не отказалось бы от пары ног. – Ну, моих оно точно не получит… мне нужно кормить коров! – отрезал Ниалл. Он сохранял непринужденный тон, но оба знали, что ему не по себе от этого разговора. Они настолько сблизились с существом из Леса, что идея подарить ему свои ноги казалась уже не такой невероятной, как прежде. Ниалл позвал Диклана и сунул ему в руки пару перчаток. – Пойдем, малыш, поможешь мне. Твоей маме нужно побыть одной, – сказал он и вышел из дома. Ему казалось важным давать Мор пространство. Потому что все чаще он думал, что если не даст ей немного свободы, она заберет ее себе всю. Наладив контакт с Боудиккой – так называли себя люди, скрывавшиеся за визиткой, которую получил Ниалл, – Мор начала совершать вылазки за пределы Амбаров. Поначалу она уезжала на час или два, потом на полдня, затем на день, а после и на несколько дней. Она исчезала без предупреждения и возвращалась так же, без объяснений и извинений, как кошка. И каждый раз по возвращении ее глаза светились силой и задором, так что Ниалл не мог с этим бороться. Чем бы Мор ни занималась, она нуждалась в этом, и кто он такой, чтобы ей запрещать? Как и Лесу, ей хотелось иметь пару ног и пространство, чтобы их использовать, и Ниалл не собирался сажать ее на цепь. Однако это тяжело воспринял Диклан. С его любовью к строгим правилам и тщательно продуманным планом он все чаще и чаще не мог на нее положиться. Планы, в которые была вовлечена Мор, нередко срывались, поскольку она снова внезапно исчезала. – Мари, – сказал Ниалл однажды ночью, когда она вернулась поздно и забралась к нему в постель, – ты не думала когда-нибудь взять большого Ди с собой в поездку? – Мор, – ответила она. В действительности ее звали Мари Карри, в браке она стала Мари Линч, как и мать Ниалла. Факт, который она всегда ненавидела. – Что? – ему показалось, она сказала по-английски more – больше, а не по-ирландски Mór – большой. Она ответила: – Я решила сменить имя. Мор О-Коррах отлично звучит, тебе не кажется? Я стану Мари Мор, а твоя мать пусть будет Мари Биг. Победа за мной. – Ты больше не хочешь быть Линч? – Я больше не хочу быть Мари Линч. Ему показалось, что Мор ухитрилась незаметно вклинить в разговор одну из болезненных тем своих снов, но Ниалл просто сказал: – Ладно. – Он не собирался называть ее именем, которое ей было не по нраву. Она бы не на шутку обиделась. – Ты на меня не сердишься? Одно другому не мешало. Ниалл тихо ответил: – Я хочу, чтобы ты была счастлива. Я счастлив, когда счастлива ты. Темная вирджинская ночь хозяйничала в их спальне, принеся с собой привычные им звуки – стрекотание сверчков, шум деревьев, тревожный лай лисицы в поле. Мор приподнялась на локте и спросила: – Ты действительно имеешь в виду то, что сказал, да? Ты испытываешь такие сильные чувства. Могу я поделиться с тобой тем, о чем никогда никому не рассказывала? Ниалл поцеловал ее в щеку. Мор смотрела на него, широко раскрыв глаза. – Мне кажется, у меня их нет, – сказала она. Ниалл покачал головой, слегка улыбнувшись, не понимая, что она пытается сказать. Она продолжила: – Нет, правда, когда ты говоришь, что рад за меня, рад, что я счастлива, я вижу, что ты это чувствуешь. Ты говоришь это не потому, что тебе что-то от меня нужно; внутри тебя действительно есть чувства. Ниалл тоже поднялся. – Любовь моя, я не понимаю, что ты пытаешься сказать. Ты что-то говоришь мне только потому, что я хочу это от тебя услышать? – Точно, да! – она обрадовалась, что он догадался, и вовсе не стыдилась. – Но дело в том, что я долгое время считала, что ты поступаешь так же. Я думала, все так делают. Словно мы все участвуем в грандиозном спектакле, в котором, если тебя спрашивают, как у тебя дела, ты должен отвечать «хорошо». Но, выходит, на самом деле все не так, верно? Потому что, когда ты говоришь, что любишь меня, ты действительно испытываешь это чувство, да? Ниалл погладил ее пальцы, желая убедиться, что они настоящие, что он не спит, ему не снится кошмар, и это его настоящая жена. Он чувствовал легкую нервозность, как в ночь, когда они решили бежать из Ирландии. – А ты нет? – спросил он. – Не думаю, не так, как все люди, – ответила она. – Одни полагают, что любить – это больно, других любовь делает счастливыми. Я просто наблюдала, как люди говорят «я тебя люблю», и решила попробовать быть как все и научиться делать это правильно. Я так долго притворялась, что такая же, как все. Но я не думаю, что люблю… скорее испытываю интерес. Трудно судить, ведь я не могу залезть к тебе в голову, но кажется, ты чувствуешь иначе. Ниалл медленно проговорил: – Значит, ты кто-то вроде психопатки? Она весело рассмеялась. – Социопатка, полагаю, поскольку у меня есть совесть! Я изучила вопрос. К счастью для тебя, я дружелюбная социопатка. – Значит, когда ты признавалась мне в любви, ты никогда не говорила всерьез? – Мне было бы жаль, если бы ты умер, – призналась она. – Прежде я никогда об этом не беспокоилась. Я представляла, что мои сестры умерли. Или мать. И старалась понять, расстроюсь ли я из-за этого. Твердила себе, что конечно расстроюсь, но в душе всегда знала, что это не так. Думаю, я могу огорчиться, но для этого нужен повод гораздо серьезнее, чем для большинства людей. Я никогда и никому об этом не рассказывала, кроме тебя. Тогда она его поцеловала, но теперь он не имел понятия, что бы это значило. – Давай дадим Лесу то, что он хочет, – сказала она, внезапно разволновавшись как девчонка, – и тогда он даст нам то, что хотим мы. Ниалл не понимал, действительно она взволнована или просто пытается добиться его согласия. Он спросил: – И чего же мы опять хотим? – Всего, – ответила она. Ниаллу вполне хватало Амбаров, Мари Линч и Диклана. Но он чувствовал, что рискует лишиться одного из пунктов списка. – Чего он хочет? – спросил он. – Грейуорен. Откуда взялось имя? Это случалось прежде? А что, если да? Он не желал знать ответ ни на один из этих вопросов. Но Ниалл любил Мор и боялся ее потерять, поэтому сказал: – Хорошо. 29 По мнению Лилианы, проблема в старости заключалась в том, что чувства становятся менее острыми, приглушенными. С каждым днем все труднее вспомнить, какими яркими и значимыми они казались когда-то. Каково лишиться сна от предвкушения. И как больно кого-то терять. Лилиана хорошо помнила проявления чувств, но в последнее время ей все чаще казалось, что она лишь разыгрывает те чувства, которые когда-то испытывала. Она так много видела, так много пережила и слишком часто прощалась. В компании Кармен Фарух-Лейн она вспоминала, какими необъятными ее чувства были когда-то. А так же напоминало, как мало их осталось у нее теперь. В дни, последовавшие за взрывом бомбы Натана, Фарух-Лейн захлестывали эмоции. Они словно поменялись ролями с Хеннесси, которая вдруг стала молчаливой и сосредоточенной. А еще безжалостной в своих атаках на искусство в подвале. Она пыталась, терпела неудачу, пыталась, терпела неудачу и снова пыталась создать еще один живительный магнит. Фарух-Лейн, напротив, превратилась в неиссякаемый источник шума. Куда бы она ни направилась, Кармен всюду включала оперу, если только опера не начинала играть сама. На кухне заливались теноры, пока она задумчиво смотрела в заднее окно на маленький гараж. Волнующие контратеноры лились через динамики в продуктовом магазине. Сопрано траурно завывали в салоне машины, когда она ехала в полицейский участок, чтобы обсудить новости о взрыве и охоте на Натана. Баритоны грозно урчали над головами растерянных сотрудников автокафе. Меццо-сопрано звучало громче, чем могли выдержать ее наушники, пока она, обливаясь потом и задыхаясь, трусцой оббегала квартал. Опера, опера, опера. Фарух-Лейн и ее призрак. Только они могли понять друг друга, почувствовать всю невыносимость ситуации. Лилиана поймала Фарух-Лейн за локоть после одной из пробежек и мягко удержала ее на месте. Кожа Фарух-Лейн одновременно горела и мерзла – противоречие, ставшее возможным благодаря забегу на несколько миль холодным ранним утром. – Кармен. Фарух-Лейн проговорила: – На моих руках столько крови. Она вела себя невыносимо. Ее нельзя было уговорить или переубедить. Невозможно заставить умерить свои чувства. Она кипела во время завтрака. Тлела, принимая душ. Горела и обугливалась весь день до тех пор, пока ей не удавалось наконец заснуть. Все, о чем она могла говорить или думать, это о том, что она натворила, что сделал Натан и что теперь предпринять, чтобы этого не повторилось. Однажды вечером Фарух-Лейн столкнулась с Хеннесси, поднимающейся из подвала. – Хеннесси, ты можешь снова включить силовую линию? – Что? – хором воскликнули Лилиана и Хеннесси. – Шар работает в обратную сторону? – спросила Фарух-Лейн. – Если бы силовая линия снова заработала, ты смогла бы приснить что-нибудь, чтобы найти его и уничтожить. Или хотя бы помочь привести его к нам. Выяснить, есть ли у него бомба побольше или что-нибудь еще хуже… – Стоп, стоп, стоп, – ответила Хеннесси. – Притормози, как сказал бы Папа Римский. Во-первых, нет, шар – игрушка одноразовая, ее можно выбросить или пустить в переработку, смотря насколько далеко ближайшая свалка. Он – кнопка выключения, а не рубильник. Во-вторых, я не тот сновидец, каким вы меня считаете. Я способна лишь сыграть одного из них по телевизору. Клянусь, все, что я могу тебе предложить, – это мой меч. В-третьих, неужели ты швырнешь меня Кружеву ради того, чтобы остановить своего брата? В-четвертых, я хочу писать как скаковая лошадь, можно я уже пойду?