На другой день после неожиданного появления Изабеллы мне не довелось побеседовать с моим господином: он избегал разговоров, и с ним ничего нельзя было обсуждать. Когда он смог наконец меня выслушать, я увидела, что он доволен уходом сестры от мужа, которого ненавидел жгучей ненавистью, казалось бы, никак не свойственной его мягкой натуре. Отвращение его к Хитклифу было так сильно и глубоко, что он старался не бывать в таких местах, где мог увидеть зятя или услышать о нем. Горе и эта забота превратили мистера Линтона в истинного отшельника: он сложил с себя звание судьи и даже в церковь перестал ходить, избегая по мере возможности посещать деревню, — словом, вел замкнутую жизнь в пределах своего парка и земель, разве что выберется иногда побродить по вересковым полям или навестить могилу жены — все больше вечерами или рано поутру, пока не вышли на прогулку другие. Но он был слишком добрым человеком и не мог долго жить только своим горем. Он не молил душу Кэтрин преследовать его. Время принесло смирение и тихую скорбь, более сладостную, чем обычная радость. Он берег память о жене с пламенной, нежной любовью и живой надеждой на встречу в лучшем мире, ибо он не сомневался, что она ушла туда. Было у него и земное утешение, земная привязанность. Как я вам говорила, первые дни он как будто не замечал маленькую заместительницу, которую оставила после себя покойница; но эта холодность растаяла, как апрельский снег, и малютка, еще не научившись произносить раздельные слова или стоять на ножках, утвердила над сердцем отца свою деспотическую власть. Ей дали имя Кэтрин; но он никогда не звал ее полным именем, как никогда не звал уменьшительным первую Кэтрин: может быть, потому, что так обычно звал ее Хитклиф. Маленькая всегда была у нас Кэти: это имя отличало девочку от матери и в то же время устанавливало между ними связь; и мне кажется, отец больше любил в ней дочь покойной жены, чем собственную плоть и кровь. Я, бывало, сравниваю его с Хиндли Эрншо и все пытаюсь объяснить себе самой, почему в сходных обстоятельствах их поведение было столь различно. Оба они были любящими мужьями и были привязаны каждый к своему ребенку, и я не понимала, почему в самом деле не пошли они оба одной дорогой. И вот мне приходило на ум, что Хиндли, хоть и был, очевидно, упрямей Эдгара, оказался на свое несчастье слабее его и ниже душой. Когда его корабль наскочил на риф, капитан покинул пост; и команда, охваченная бунтом и смятением, даже и не пыталась спасти злополучное судно, и оно безвозвратно погибло. Линтон, напротив, проявил истинное мужество верной и стойкой души: он положился на бога, и бог послал ему утешение. Один надеялся, другой предался отчаянию: каждый из них сам избрал свою долю и должен был по справедливости нести ее. Но вам ни к чему слушать мои рассуждения, мистер Локвуд, вы можете сами судить о всех этих вещах не хуже моего: или вам кажется, что можете, а это все равно. Конец Хиндли Эрншо был такой, какого следовало ожидать: он умер вскоре после сестры, месяцев через шесть, не больше. На Мызе не слыхать было о какой-либо болезни, которая могла свести его в могилу. Все, что мне известно, я узнала потом, когда пришла помочь по устройству похорон. Мистер Кеннет явился сообщить о случившемся моему господину. — Ну, Нелли, — сказал он, въезжая как-то утром к нам во двор в такой ранний час, что я не могла не встревожиться предчувствием недоброй вести. — Теперь наш с вами черед оплакивать покойника. Как вы думаете, кто ушел от нас нынче? — Кто? — спросила я в испуге. — Угадайте! — ответил он, спешившись и закинув поводья на крюк возле двери. — И схватитесь за кончик своего передника: я уверен, без этого не обойдется. — Не мистер Хитклиф, конечно? — испугалась я. — Как? Вы стали бы лить о нем слезы? — сказал доктор. — Нет, Хитклиф крепкий молодой человек цветущего здоровья. Я его только что видел. Он быстро набирает жирок после того, как расстался со своей дражайшей половиной. — Кто же тогда, мистер Кеннет? — повторила я в нетерпении. — Хиндли Эрншо! Ваш старый друг Хиндли, — ответил он, — и мой злоязычный приятель. Впрочем, последнее время он был для меня слишком буен. Ну, вот! Говорил я, что придется утирать слезы. Но не горюйте, он умер, не изменив своей натуре: пьяный в лоск! Бедняга! Мне тоже его жаль. Все-таки — старый товарищ, нельзя не пожалеть, хоть он и способен был на самые невообразимые выходки и не раз откалывал со мной довольно-таки подлые штуки. Ему было от силы двадцать семь лет, как и вам, но кто бы сказал, что вы с ним однолетки? Признаюсь, этот удар поразил меня тяжелее, чем смерть миссис Линтон. Воспоминания о прошлом нахлынули на меня; я села на крыльцо и расплакалась, как о кровном родственнике, и даже попросила мистера Кеннета, чтоб он послал другую служанку доложить о нем господину. Меня смущало одно: «Своей ли смертью умер Хиндли Эрншо?». За что бы я ни бралась, мысль об этом не оставляла меня; она была так мучительно навязчива, что я решилась отпроситься и пойти на Грозовой Перевал — пособить тем, кто готовился отдать последний долг умершему. Мистеру Линтону не хотелось отпускать меня, но я красноречиво расписывала, как он там лежит один, без друзей; и сказала, что мой бывший господин и молочный брат имеет столько же прав на мои услуги, как и новый. К тому же, напомнила я, маленький Гэртон — племянник его покойной жены, и так как у мальчика нет более близкой родни, мистер Линтон должен взять на себя роль его опекуна; он вправе и даже обязан справиться, кому завещано имение и как распорядился им его шурин. Мой господин в то время был неспособен заниматься подобными делами, но поручил мне поговорить с поверенным; и в конце концов позволил мне пойти. Его поверенный вел также и дела Эрншо; я отправилась в деревню и попросила адвоката пойти со мной. Он покачал головой и посоветовал не затевать спора с Хитклифом; и добавил, что Гэртон, если я хочу знать правду, остается нищим. — Отец его умер, — сказал он, — оставив большие долги; имение заложено, и все, что можно сделать для сына и естественного наследника, — это сохранить за ним возможность пробудить сострадание в сердце кредитора, дабы тот был снисходительнее к нему. Явившись на Перевал, я объяснила, что пришла проследить, чтобы все провели с соблюдением приличий; и Джозеф, как видно сильно огорченный, откровенно обрадовался моему приходу. А мистер Хитклиф сказал, что не видит надобности в моей помощи, но если мне угодно, я могу остаться и распорядиться устройством похорон. — По правилам, — заметил он, — тело этого дуралея следовало бы зарыть на перекрестке, без всяких обрядов. Случилось так, что я его оставил вчера после обеда на десять минут одного, а он тем часом запер от меня обе двери дома и нарочно пил всю ночь, пока не помер! Нынче утром, услыхав, что он храпит, как лошадь, мы взломали дверь и нашли его лежавшим на скамье; хоть сдирай с него кожу и скальп снимай — не разбудишь! Я послал за Кеннетом, и тот пришел, но уже после того, как скотина обратилась в падаль: он был мертв — лежал холодный и окоченелый, так что, согласись сама, было уже бесполезно хлопотать над ним! Старик слуга рассказал то же самое, только пробурчал в добавление: — Хитклифу следовало бы самому сходить за доктором! Уж я бы лучше его досмотрел за хозяином — совсем он не был мертв, когда я уходил, то есть ничего похожего. Я настаивала на приличных похоронах. Мистер Хитклиф сказал, что и в этом мне предоставляется поступать, как я хочу; только он просит меня не забывать, что деньги на это дело идут из его кармана. Он сохранял все ту же небрежно-жесткую манеру, не выказывая ни радости, ни горя: она не отражала ничего — разве что суровое удовольствие от успешного исполнения трудной работы. В самом деле, я даже раз прочла на его лице что-то вроде торжества: это было, когда выносили из дома гроб. Он вздумал лицемерно изобразить из себя скорбящего, и перед тем, как отправиться с Кэртоном провожать умершего, он поднял несчастного ребенка над столом и проговорил, странно смакуя слова: «Теперь, мой милый мальчик, ты мой! Посмотрим, вырастет ли одно дерево таким же кривым, как другое, если его будет гнуть тот же ветер!». Малыш слушал, довольный, ничего не подозревая. Он играл бакенбардами Хитклифа и гладил его по щеке; но я разгадала значение этих слов и заявила без обиняков: — Ребенок, сэр, отправится со мной в Скворцы. И вовсе он не ваш — меньше, чем кто-нибудь на свете! — Так сказал Линтон? — спросил он. — Конечно; он мне велел забрать мальчика, — ответила я. — Хорошо, — сказал этот подлец. — Сейчас мы не будем спорить. Но мне пришла охота заняться воспитанием детей; сообщи своему господину, что если попробуют отнять у меня этого ребенка, я возьму вместо него своего сына… Гэртона я тоже не собираюсь уступить без боя; но уж того я вытребую непременно! Не забудь передать это твоему господину. Этого намека было довольно, чтобы связать нам руки. Вернувшись домой, я передала суть этих слов Эдгару Линтону. Тот, и поначалу-то не слишком интересовавшийся племянником, больше не заговаривал о вмешательстве. Впрочем, я не думаю, чтоб вышел какой-нибудь толк, захоти он вмешаться. Гость стал теперь хозяином Грозового Перевала: он твердо вступил во владение и доказал адвокату, — который, в свою очередь, доказал это мистеру Линтону, — что Эрншо, пристрастившись к игре, нуждался в наличных деньгах и прозакладывал всю свою землю до последнего клочка; а заложил он ее никому другому, как Хитклифу. Таким образом, Гэртон который должен был стать первым джентльменом в округе, попал в полную зависимость от заклятого врага своего отца. Он живет в родном своем доме на положении слуги, с той лишь разницей, что не получает жалованья. Не имея друзей, не подозревая о том, как его обошли, он не в состоянии отстоять свои права. 18 Двенадцать лет, последовавшие за этой горестной порой, продолжала миссис Дин, были самыми счастливыми годами моей жизни: они мирно текли, и я не ведала иных тревог, кроме тех, что связаны были с пустячными болезнями нашей маленькой леди, которые ей приходилось переносить, как и всем детям, и бедным и богатым. А в остальном, когда миновали первые шесть месяцев, она росла, как елочка, и научилась ходить и даже по-своему разговаривать, прежде чем зацвел вторично вереск над телом миссис Линтон. Прелестная девочка как будто внесла луч солнца в одинокий дом; лицом настоящая красавица — с прекрасными темными глазами Эрншо, но с линтоновской белой кожей, тонкими чертами и льняными вьющимися волосами. Она была жизнерадостна без грубоватости и обладала сердцем чересчур чувствительным и горячим в своих привязанностях. Эта способность к сильным чувствам напоминала в ней мать. Но все же она не походила на первую Кэтрин: она умела быть мягкой и кроткой, как голубка, и у нее был ласковый голос и задумчивый взгляд. Никогда ее гнев не был яростен, а любовь неистова — любовь ее бывала глубокой и нежной. Надо, однако, признаться, были у нее и недостатки, портившие этот милый нрав. Во-первых, наклонность к дерзости и затем упрямое своеволие, которое неизменно проявляется у всех избалованных детей, у добрых и у злых. Если ей случалось рассердиться на служанку, непременно следовало: «Я скажу папе!». И если отец укорит ее хотя бы взглядом, тут, казалось, сердцу впору разорваться! А уж сказать ей резкое слово — этого отец ни разу, кажется, себе не позволил. Ее обучение он взял всецело на себя и превращал уроки в забаву. К счастью, любознательность и живой ум делали Кэти способной ученицей: она все усваивала быстро и жадно, к чести для учителя. До тринадцати лет она ни разу не вышла одна за ограду парка. Мистер Линтон изредка брал ее с собой на прогулку — на милю, не больше, но другим ее не доверял. «Гиммертон» было для ее ушей отвлеченным названием; церковь — единственным, кроме ее дома, зданием, порог которого она переступала. Грозовой Перевал и мистер Хитклиф для нее не существовали; она росла совершенной затворницей и казалась вполне довольной. Правда, иногда, оглядывая окрестности из окна своей детской, она, бывало, спросит: — Эллен, мне еще долго нельзя будет подняться на эти горы, на самый верх? Я хочу знать, что там за ними — море? — Нет, мисс Кэти, — отвечу я, — там опять горы, такие же, как эти. — А какими кажутся эти золотые скалы, если стоишь под ними? — спросила она раз. Крутой склон Пенистон-Крэга больше всего привлекал ее внимание; особенно, когда светило на него и на ближние вершины вечернее солнце, а все окрест — по всему простору — лежало в тени. Я объяснила, что это голые каменные глыбы, и только в щелях там земля, которой едва хватает, чтобы вскормить чахлое деревцо. — А почему на них так долго свет, когда здесь давно уже вечер? — продолжала она. — Потому что там гораздо выше, чем у нас, — ответила я, — вам на них не залезть, они слишком высоки и круты. Зимою мороз всегда приходит туда раньше, чем к нам; и в середине лета я находила снег в той черной ложбинке на северо-восточном склоне! — О, ты бывала на этих горах! — вскричала она в восторге. — Значит, и я смогу, когда буду взрослой. А папа бывал, Эллен? — Папа сказал бы вам, мисс, — поспешила я ответить, — что не стоит труда подниматься на них. Поля, где вы гуляете с ним, куда приятней; а парк Скворцов — самое прекрасное место на свете. — Но парк я знаю, а горы нет, — пробурчала она про себя. — И мне очень хотелось бы посмотреть на все вокруг вон с той, самой высокой, вершины: моя лошадка Минни когда-нибудь донесет меня туда. Когда одна из служанок упомянула «Пещеру эльфов», у Кэти голова пошла кругом от желания исполнить свой замысел: она все приставала к мистеру Линтону; тот пообещал, что разрешит ей это путешествие, когда она вырастет большая. Но мисс Кэтрин исчисляла свой возраст месяцами и то и дело спрашивала: «Ну, что, я уже достаточно большая? Можно мне уже подняться на Пенистон-Крэг?». Дорога, что вела туда, одной своей излучиной приближалась к Грозовому Перевалу. У Эдгара недостало бы духа совершить эту прогулку; а потому девочка получала все тот же ответ: «Нет, дорогая, еще рано». Я сказала, что миссис Хитклиф прожила двенадцать с лишним лет после того, как сбежала от мужа. В их семье все были хрупкого сложения: ни Эдгар, ни Изабелла не были наделены тем цветущим здоровьем, которое вы обычно встречаете у жителей здешних мест. Чем она болела напоследок, я не знаю: думаю, что оба они умерли от одного и того же — от особой лихорадки, медленной поначалу, но неизлечимой и к концу быстро сжигающей человека. Изабелла написала Эдгару, не скрывая, чем должен завершиться ее недуг, который тянется уже четыре месяца, и молила брата приехать к ней, если возможно, потому что ей многое надо уладить, и она желает проститься с ним и со спокойной душой передать ему Линтона из рук в руки. Она надеялась, что мальчика у него не отберут, как не отобрали у нее; его отец, успокаивала она самое себя, не пожелает взять на свои плечи тяготы по содержанию и воспитанию сына. Мой господин, ни минуты не колеблясь, решил исполнить просьбу сестры; по обычным приглашениям он неохотно оставлял дом, но в ответ на это полетел, наказав мне с удвоенной бдительностью смотреть за Кэтрин в его отсутствие и много раз повторив, что дочь его не должна выходить за ограду парка даже в моем сопровождении, — ему и в голову не пришло бы, что девочка может выйти без провожатых. Он был в отъезде три недели. Первые два-три дня Кэти сидела в углу библиотеки такая грустная, что не могла ни читать, ни играть; в таком спокойном состоянии она не доставляла мне больших хлопот, но затишье сменилось полосою нетерпеливой, капризной скуки; и так как домашняя работа, да и возраст не позволяли мне бегать и забавлять мою питомицу, я набрела на средство, которое давало ей возможность не скучать и без меня: я стала отправлять ее на прогулки по парку — иногда пешком, а иногда и верхом на пони; и после, когда она возвращалась, терпеливо выслушивала отчет о всех ее приключениях, действительных и воображаемых. Лето было в разгаре, и девочка так пристрастилась к своим одиноким прогулкам, что иногда не являлась домой от утреннего завтрака до чая; и тогда вечера уходили на ее фантастические рассказы. Я не опасалась, что она вырвется на волю: ворота были всегда на запоре, да я и не думала, что она отважится выйти одна, даже если бы они распахнулись перед ней. К несчастью, моя доверчивость обманула меня. Однажды утром, в восемь часов, мисс Кэтрин пришла ко мне и сказала, что сегодня она — арабский купец и пускается со своим караваном в путь через пустыню и я должна дать ей побольше провианта для нее и для ее животных: коня и трех верблюдов, которых изображали большая гончая и две легавых. Я собрала изрядный запас разных лакомств, сложила все в корзинку и пристроила ее сбоку у седла. Защищенная от июльского солнца широкополой шляпой с вуалью, мисс Кэти вскочила в седло, веселая, как эльф, и тронулась рысью, отвечая задорным смехом на мои осторожные наставления не пускаться в галоп и пораньше вернуться домой. К чаю моя проказница не явилась. Один из путешественников — гончая, старый пес, любивший удобства и покой, вскоре вернулся; но ни Кэти, ни пони, ни пары легавых не было видно нигде; я отправляла посыльных и по той дороге, и по этой, и в конце концов сама пустилась в поиски. Один наш работник чинил изгородь вокруг рассадника, в дальнем конце имения. Я спросила его, не видел ли он барышню. — Видел утречком, — ответил он, — она меня попросила срезать ей ореховый хлыстик, а потом перемахнула на своем коньке через ограду — вон там, где пониже, — и ускакала. Можете себе представить, каково мне было услышать эту новость! Я тут же сообразила, что Кэти, вероятно, поехала на Пенистон-Крэг. «Что с ней будет теперь?» — вскричала я, кинувшись к бреши в заборе, над которой трудился рабочий, и выбежала прямо на большую дорогу. Я мчалась, точно с кем взапуски, милю за милей, пока за поворотом дороги не встал перед моими глазами Грозовой Перевал; но Кэтрин не видать было нигде — ни вблизи, ни вдалеке. Пенистон-Крэг находится в полутора милях от Перевала, а Перевал — в четырех милях от Мызы, так что я начала опасаться, что ночь захватит меня прежде, чем я туда доберусь. «А что как она поскользнулась, взбираясь на скалы, — думала я, — и убилась насмерть или сломала ногу или руку?» Неизвестность была в самом деле мучительна, и мне поначалу стало много легче на душе, когда, пробегая мимо дома, я увидела нашего Чарли, злющую легавую собаку: она лежала под окном, морда у нее распухла, ухо было в крови. Я открыла калитку, бросилась к крыльцу и изо всех сил постучала в дверь. Мне отворила женщина — моя знакомая, проживавшая раньше в Гиммертоне: она нанялась в дом после смерти мистера Эрншо. — Ах, — сказала она, — вы ищете вашу маленькую барышню? Не тревожьтесь. Она тут — жива и здорова: слава богу, что это вы, а не хозяин. — Так его нет дома? — От быстрой ходьбы и от волнения я едва дышала. — Ни-ни! — ответила та. — И он и Джозеф, оба ушли и, думаю, еще с час не вернутся. Заходите в дом, передохнете немного. Я вошла и увидела у очага свою заблудшую овечку: она грелась, раскачиваясь в креслице, принадлежавшем ее матери, когда та была ребенком. Свою шляпу она повесила на стене и чувствовала себя совсем как дома — весело смеялась и непринужденно разговаривала с Гэртоном, теперь уже рослым, крепким юношей восемнадцати лет, который глазел на нее с большим удивлением и любопытством, понимая лишь немногое в быстром потоке замечаний и вопросов, беспрерывно слетавших с ее губ. — Превосходно, мисс! — вскинулась я, скрыв свою радость и делая вид, что сержусь. — Больше вы никуда не поедете, пока не вернется ваш отец. Я вас теперь не выпущу за порог, нехорошая, нехорошая девочка! — Ах, Эллен! — закричала она, весело вскочив и подбежав ко мне. — Сегодня я расскажу тебе перед сном чудесную историю. Так ты меня разыскала… Ты здесь бывала раньше хоть когда-нибудь в жизни? — Наденьте вашу шляпу, — сказала я, — и марш домой! Я страшно на вас сердита, мисс Кэти: вы очень дурно поступили! Нечего дуться и хныкать: так-то вы платите мне за мое беспокойство — я обрыскала всю округу, пока вас нашла! Уж как мистер Линтон наказывал мне не выпускать вас из парка! А вы убежали тайком! Вы, оказывается, хитрая лисичка, и никто вам больше не будет верить. — Да что я сделала? — чуть не заплакала она с обиды. — Папа ничего мне не говорил; он не станет меня бранить, Эллен, он никогда не сердится, как ты! — Идем, идем! — повторила я. — Дайте я завяжу вам ленты. Ну, нечего капризничать. Ох, стыд какой! Тринадцать лет девице, а точно малый ребенок! Это я добавила, потому что она сбросила шляпу с головы и отбежала от меня к камину. — Нет, — вступилась служанка, — она хорошая девочка, вы зря на нее нападаете, миссис. Дин. Это мы ее задержали, она хотела сразу же ехать домой, боялась, что вы беспокоитесь. Гэртон предложил проводить ее, и я подумала, что так будет лучше: дорога здесь дикая, все горки да горки. Пока шел спор, Гэртон стоял, заложив руки в карманы, и молчал в застенчивой неуклюжести, хотя весь вид его говорил, что мое вторжение ему неприятно. — Долго я буду ждать? — продолжала я, пренебрегая заступничеством ключницы. — Через десять минут стемнеет. Где пони, мисс Кэти? И где Феникс? Я вас брошу, если вы не поторопитесь, так что пожалуйста! — Пони во дворе, — ответила она, — а Феникса заперли. Он потерпел поражение, и Чарли тоже. Я хотела все это рассказать тебе. Но ты не в духе, и потому ничего не услышишь. Я подняла шляпу и подошла с ней к девочке; но та, видя, что в доме все на ее стороне, принялась скакать по комнате; я кинулась ее ловить, а она снует, как мышка, — под кресла и столы, за них и через них, — так что мне и не к лицу стало гоняться за ней. Гэртон и ключница рассмеялись, а с ними и она, и еще пуще осмелела, и давай дерзить, пока я не закричала в сердцах: — Отлично, мисс Кэти! Но знали бы вы, чей это дом, вы бы рады были выбраться отсюда. — Это дом вашего отца, да? — сказала она, повернувшись к Гэртону. — Нет, — ответил тот, потупившись, и покраснел от смущения. Он не мог выдержать прямого взгляда ее глаз, хотя это были в точности его глаза. — Чей же, вашего хозяина? — допытывалась она. Он пуще покраснел уже от иного чувства, тихонько выругался и отвернулся. — Кто его хозяин? — продолжала неугомонная девочка, переводя взгляд на меня. — Он говорил: «наш дом», «наши работники», я и приняла его за хозяйского сына. И он не называл меня «мисс», а ведь должен был бы, если он слуга, — правда? Гэртон почернел, как туча, от ребяческих этих слов. Я тихонько одернула допросчицу, и мне удалось наконец снарядить ее в дорогу. — Теперь подайте мне моего коня, — сказала она, обратившись к своему незнакомому родственнику, как к какому-нибудь мальчишке при конюшне в Скворцах. — И можете поехать со мной. Я хочу посмотреть, где встает из болота эльф-охотник, и послушать о «водяницах», как вы их зовете; но только поскорей! Что такое? Я сказала — подайте коня! — Ты раньше пойдешь у меня в пекло, чем я стану твоим слугой! — рявкнул юноша. — Куда я пойду? — удивилась Кэтрин. — В пекло… наглая ведьма! — ответил он.