— Он моложе меня, — ответила она после довольно долгого раздумья. — Значит, жить ему дольше, чем мне, — и он будет, он должен жить, пока я жива! Он сейчас такой же крепкий, каким был, когда его только что привезли на север, в этом я уверена. Он простудился, как папа, вот и все. Ты говоришь, что папа выздоровеет, — почему же не выздороветь и ему? — Хорошо, хорошо! — сказала я. — В конце концов нам не о чем беспокоиться. Слушайте, мисс, и запомните, а я свое слово держу: если вы попытаетесь еще раз пойти на Грозовой Перевал со мною или без меня, я все расскажу мистеру Линтону, и, пока он не разрешит, ваша дружба с двоюродным братом возобновляться не должна. — Она уже возобновилась, — проговорила угрюмо Кэти. — Ну, так ей будет положен конец! — сказала я. — Посмотрим! — был ответ; и она пустилась вприпрыжку, оставив меня плестись позади. Мы обе явились домой раньше обеденного часа, мой господин думал, что мы гуляли в парке, и потому не спросил объяснения нашей отлучки. Едва войдя в дом, я поспешила переобуться, но на Перевале я слишком долго просидела в мокрых башмаках, и это не прошло мне даром. На другое утро я слегла и три недели была не способна исполнять свои обязанности: беда, ни разу до той поры не случавшаяся со мной и, добавлю с благодарностью, ни разу после. Моя маленькая госпожа была просто ангел — сидела со мною, ухаживала и подбадривала меня в моем одиночестве: меня сильно угнетало, что я не могу встать. Это нелегко для хлопотливой, деятельной женщины; но мне все же грех было жаловаться. Мисс Кэтрин, как только выходила из комнаты мистера Линтона, появлялась у моей постели. Свой день она делила между нами двумя: ни минуты на развлечения; ела наспех, забросила учение, игры и превратилась в самую нежную сиделку. Какое же горячее было у нее сердце, если, так любя отца, она так много давала и мне! Я сказала, что свой день она делила между нами; но господин мой рано удалялся на покой, а мне обычно после шести не нужно было ничего, так что своими вечерами она располагала полностью. Бедняжка! Ни разу я не подумала, чем она там занимается одна после чая. И хотя, когда она забегала ко мне сказать «спокойной ночи», я нередко замечала свежий румянец на ее щеках и ее покрасневшие пальчики, я и помыслить не смела, что краска вызвана быстрой ездой по полям, на холоду: воображала сдуру, что тут виной жаркий огонь в библиотеке. 24 Через три недели я смогла выйти из своей комнаты и двигаться по дому. И в первый вечер, когда мы снова сидели вдвоем, я попросила Кэтрин почитать мне вслух, потому что глаза у меня ослабели. Мы расположились в библиотеке, так как мистер Линтон уже лег спать. Кэти согласилась, как показалось мне, довольно неохотно; и подумав, что ей неинтересны книги, которые нравятся мне, я предложила ей почитать что-нибудь по ее собственному выбору. Она взяла одну из своих самых любимых книг и читала без перерыва около часа; потом пошли вопросы: — Эллен, ты не устала? Ты, может быть, легла бы? Опять расхвораешься, если поздно засидишься, Эллен. — Нет, нет, дорогая, я не устала, — отвечала я каждый раз. Видя, что я не поддаюсь, она попробовала другим путем показать мне, что это занятие ей не по вкусу. Вопросы сменились зевками, потягиванием. Затем я услышала: — Я устала, Эллен. — Так бросьте читать, поболтаем, — ответила я. Но разговор и вовсе не клеился: она ерзала и вздыхала и поглядывала на свои часы — до восьми, и наконец ушла к себе в комнату, одолеваемая сном, — если судить по ее скучному, тяжелому взгляду и по тому, как она усиленно терла глаза. На второй вечер она оказалась и вовсе нетерпеливой; а на третий вечер, проведенный опять в моем обществе, она сослалась на головную боль и покинула меня. Ее поведение показалось мне подозрительным; и, просидев довольно долго одна, я решила пойти спросить, не полегчало ли ей, и предложить, чтобы она, чем сидеть наверху в потемках, сошла бы лучше вниз и полежала на диване. Барышни не оказалось ни наверху, ни внизу. Слуги уверяли, что не видели ее. Я послушала у дверей мистера Эдгара: там было тихо. Тогда я вернулась в ее комнату, загасила свечку и села у окна. Ярко светил месяц; снег, сверкая, покрывал землю, и мне подумалось, что, может быть, Кэти взбрело на ум выйти в сад освежиться. Я разглядела чью-то фигуру, пробиравшуюся вдоль ограды парка с внутренней стороны; но это была не моя молодая госпожа: когда фигура вступила в полосу света, я узнала одного из наших конюхов. Он стоял довольно долго, глядя на проезжую дорогу; потом быстро пошел прочь, точно что-то усмотрев, и тут же показался опять, ведя на поводу лошадку нашей барышни. А затем я увидела и ее: она только что сошла с седла и шагала рядом. Конюх, крадучись, повел преданного ему пони по траве в конюшню. Кэти вошла через стеклянную дверь в гостиную и бесшумно проскользнула наверх, в свою комнату, где я ее поджидала. Она осторожно прикрыла за собой дверь, сняла облепленные снегом башмаки, развязала ленты шляпы и уже хотела, не подозревая, что ее проследили, снять с себя накидку, когда вдруг я встала и объявилась. Она окаменела от неожиданности: невнятно пробормотала что-то и застыла. — Моя дорогая мисс Кэтрин, — начала я, слишком живо помня ее недавнюю доброту, чтобы сразу обрушиться с укорами, — куда вы ездили верхом в такой поздний час? И к чему вы пытаетесь обманывать меня, выдумывая небылицы? Где вы были? Говорите. — В парке, в дальнем конце, — сказала она, запинаясь. — Ничего я не выдумываю! — И больше нигде? — спросила я. — Нигде, — был неуверенный ответ. — Ох, Кэтрин! — сказала я сокрушенно. — Вы знаете сами, что вы поступаете дурно, иначе вы не стали бы говорить мне неправду. Это меня огорчает. Лучше бы мне болеть три месяца, чем слушать, как вы плетете заведомую ложь. Она кинулась ко мне и, разразившись слезами, повисла у меня на шее. — Ах, Эллен, я так боюсь, что ты рассердишься, — сказала она. — Обещай не сердиться, и ты узнаешь всю правду: мне и самой противно скрывать. Мы уселись рядышком в нише окна; я уверила Кэти, что не стану браниться, какова бы ни оказалась ее тайна; я, конечно, и без того уже, все угадала; и она начала: — Я была на Грозовом Перевале, Эллен, и с тех пор, как ты заболела, я туда ездила неизменно каждый день; пропустила только три вечера в самом начале и два, когда ты стала поправляться. Я давала Майклу книга с картинками, чтоб он седлал мне каждый вечер Минни и отводил ее назад в конюшню: ты его тоже, смотри, не ругай. Я приезжала на Перевал к половине седьмого и сидела там обычно до половины девятого, а потом во весь опор домой! Я ездила не ради удовольствия: часто мне там весь вечер бывало прескверно. Изредка я чувствовала себя счастливой: может быть, раз в неделю. Я думала сперва, что будет нелегкой задачей убедить тебя, чтобы ты мне позволила сдержать слово: ведь когда мы уходили, я обещала Линтону прийти на другой день опять. Но назавтра ты не сошла вниз, так что обошлось без хлопот. Пока Майкл днем чинил замок в калитке парка, я взяла у него ключ и рассказала, как мой двоюродный брат просит меня навещать его, потому что он болен и не может приходить на Мызу, и как папа не хочет, чтобы я туда ходила. И тогда же договорилась с Майклом насчет пони. Он любит читать; и он собирается в скором времени взять расчет и жениться; вот он и предложил, чтоб я ему давала почитать книги из библиотеки, а он будет делать для меня, что я хочу. Но я предпочитала давать ему мои собственные, и они ему нравились больше. Когда я пришла во второй раз, Линтон как будто приободрился, и Зилла (их ключница) убрала нам комнату и развела огонь и сказала, что мы можем делать, что хотим, потому что Джозеф на молитвенном собрании, а Гэртон Эрншо ушел с собаками (стрелять фазанов в нашем лесу, как я узнала после). Она угостила меня подогретым вином и пряником и казалась удивительно добродушной; и мы сидели у огня, Линтон в кресле, а я в маленькой качалке, и смеялись и болтали так весело, и так много нашлось у нас, о чем поговорить: мы придумывали, куда мы будем ходить и что мы будем делать летом. Но лучше мне не пересказывать, ты все равно объявишь, что все это глупости. Все ж таки однажды мы чуть не поссорились. Он сказал, что жаркий июльский день лучше всего проводить так: лежать с утра до вечера на вереске средь поля, и чтобы пчелы сонно жужжали в цветах, а жаворонки пели бы высоко над головой, и чтобы все время ярко светило солнце и небо сияло, безоблачно-синее. Таков его идеал райского блаженства. А я нарисовала ему свой: качаться на зеленом шелестящем дереве, когда дует западный ветер и быстро проносятся в небе яркие белые облака, и не только жаворонки, но и дрозды, и скворцы, и малиновки, и коноплянки звенят наперебой со всех сторон, и вересковые поля стелются вдали, пересеченные темными прохладными ложбинами; рядом зыблется высокая трава и ходит волнами на ветру; и леса, и шумные ручьи, и целый мир, пробужденный, неистовый от веселья! Линтон хотел, чтобы все лежало в упоении покоя; а я — чтобы все искрилось и плясало в пламенном восторге. Я сказала ему, что его рай — это что-то полуживое; а он сказал, что мой — это что-то пьяное. Я сказала, что я в его раю заснула бы, а он сказал, что в моем он не мог бы дышать, и стал вдруг очень раздражительным. Наконец мы согласились на том, что испытаем и то и другое, когда будет подходящая погода; а затем расцеловались и стали опять друзьями. Просидев тихонько еще час, я обвела глазами всю большую комнату с ее гладким незастланным полом и подумала, как здесь будет хорошо играть, если отодвинуть стол. И вот я попросила Линтона позвать Зиллу, чтоб она помогла нам — и мы поиграем в жмурки; пусть она нас ловит: понимаешь, Эллен, как, бывало, мы с тобой. Он не захотел: в этом, сказал он, мало удовольствия, но согласился поиграть со мной в мяч. Мы нашли два мяча в шкафу, в груде старых игрушек — волчков, и обручей, и ракеток, и воланов. Один был помечен буквой "К", другой буквой "Х"; я хотела взять себе с буквой "К", потому что это могло означать «Кэтрин». А "Х" годилось для «Хитклиф» — его фамилии; но у "Х" стерлась завитушка, и Линтону не понравилось. Я все время выигрывала, он опять рассердился и закашлялся и вернулся в свое кресло. Все же в тот вечер он легко приходил снова в хорошее настроение: ему полюбились две-три милые песенки — твои песенки, Эллен; и когда я собралась уходить, он просил и умолял меня прийти опять на следующий вечер, и пришлось мне пообещать. Мы с Минни летели домой, легкие как ветер; и всю ночь до утра я видела во сне Грозовой Перевал и моего милого двоюродного брата. На другой день мне было грустно: отчасти оттого, что тебе стало хуже, отчасти же потому, что хотелось, чтобы папа знал про мои прогулки и одобрял их. Но после чая взошла луна, и, когда я поехала, мрак был пронизан светом. «У меня будет еще один счастливый вечер», — думала я про себя; и что меня радовало вдвойне — у моего милого Линтона тоже. Я проехала их сад и хотела обогнуть дом, когда этот Эрншо встретил меня, взял у меня поводья и велел мне пройти с главного входа. Он потрепал Минни по загривку, назвал ее славной лошадкой — и видно было, что он хочет, чтобы я поговорила с ним. Но я ему только велела оставить мою лошадь в покое, а не то она его лягнет. Он ответил со своим грубым выговором, что от этого «большой беды для него не будет», и покосился, ухмыляясь, на ее ноги. Тут мне почти что захотелось, чтобы Минни показала ему себя; но он пошел открывать дверь и, когда поднимал засов, посмотрел на надпись над нею и сказал с какой-то глупой смесью застенчивости и важности: — Мисс Кэтрин! Я теперь могу прочитать эту штуку! — Чудеса! — воскликнула я. — Что ж, послушаем… Вы, значит, поумнели! Он, запинаясь, по слогам, протянул имя — «Гэртон Эрншо». — А цифры? — сказала я, чтоб его подбодрить, потому что он запнулся — и ни с места. — А их я еще не умею разбирать, — ответил он. — Эх, глупая голова! — сказала я, весело рассмеявшись над его провалом. Дурак глазел на меня, и на губах у него блуждала ухмылка, а над глазами нависла туча — точно он и сам не знал, не следует ли и ему рассмеяться вместе со мною, — означают ли мои слова милую дружественность, или же — как было на деле — презрение. Я разрешила его сомнения, снова приняв строгий вид и приказав ему удалиться, потому что пришла я не к нему, а к Линтону. Он покраснел (я это разглядела при лунном свете), снял руку с засова и побрел прочь — воплощение уязвленного тщеславия. Он, кажется, вообразил, что, научившись разбирать по складам свое имя, сравнился в совершенствах с Линтоном, и был крайне поражен, что я думаю иначе. — Постойте, мисс Кэтрин! — перебила я. — Не стану бранить вас, дорогая, но тут мне ваше поведение не нравится. Если бы вы не забывали, что Гэртон вам такой же двоюродный брат, как и мистер Хитклиф, вы почувствовали бы, как неправильно вы отнеслись к нему. Во всяком случае, его желание сравняться с Линтоном надо признать благородным честолюбием; и, вероятно, он начал учиться не только ради того, чтобы похвастаться: я уверена, вы еще раньше заставили его устыдиться своего невежества, и он захотел исправить это и заслужить вашу похвалу. Осмеять его первую, не совсем успешную попытку — разве так вы его воспитаете? Если бы вы росли в его условиях, думаете, вы были бы менее грубой? Он был таким же умным и живым ребенком, как вы; и мне больно, что теперь его презирают из-за того, что этот низкий Хитклиф так несправедливо обошелся с ним! — Ну-ну, Эллен, уж не собираешься ли ты заплакать? — воскликнула она, удивившись, что я так близко принимаю это к сердцу. — Подожди, ты сейчас узнаешь, затем ли он стал учиться грамоте, чтобы заслужить мою похвалу, и стоило ли быть любезной с этим невежей. Я вошла; Линтон лежал на скамейке и привстал, чтобы со мной поздороваться. — Я сегодня болен, Кэтрин, милая моя, — сказал он, — так что разговаривай ты, а я буду слушать. Подойди и сядь подле меня. Я был уверен, что ты не нарушишь слова, и я опять возьму с тебя обещание, пока ты не ушла. Я теперь знала, что не должна его волновать, потому что он болен; говорила мягко, не задавала вопросов и старалась ничем не раздражать его. Я принесла ему несколько моих книг — самых лучших; он попросил меня почитать ему вслух, и я раскрыла было книгу, когда Эрншо распахнул настежь дверь: пораздумав, решил обидеться! Он подошел прямо к нам, схватил Линтона за руку и вытащил его из кресла. — Ступай в свою комнату! — сказал он еле внятно, — так его душило бешенство; и лицо у него словно вспухло и перекосилось. — И ее забери с собой, раз она пришла только к тебе: вам не удастся выжить меня отсюда. Убирайтесь оба! Он осыпал нас руганью и, не дав Линтону опомниться, прямо-таки выбросил его в кухню, а когда я пошла за ним, он стиснул кулак — видно, в сильном желании прибить меня. В первое мгновение я испугалась и обронила одну из книг; а он, поддав ногой, швырнул ее мне вслед и захлопнул дверь. Я услышала злобный трескучий смешок около печки и, обернувшись, увидела этого мерзкого Джозефа. Он стоял, потирая свои костлявые руки, и трясся. — Я так и знал, что он вас выставит! Замечательный парень! У него правильное чутье: он знает… н-да, он знает не хуже меня, кто тут будет хозяином… хе-хе-хе! Вот он и шуганул вас, как надо! Хе-хе-хе! — Куда нам идти? — спросила я у своего брата, не обращая внимания на издевки старика. Линтон побелел и весь дрожал. В эту минуту он был совсем не мил, Эллен. Какое там не мил — он был страшен. Его худое большеглазое лицо все перекосилось в дикой и бессильной ярости. Он схватился за ручку двери и рванул ее: дверь оказалась заперта с той стороны. — Впусти, или я тебя убью! Впусти, или я тебя убью! — не говорил он, а прямо визжал: — Черт! Дьявол!.. Я тебя убью… Убью! Джозеф опять засмеялся своим квакающим смехом. — Эге, это уже папаша, — хрипел он, — это папаша! В нас всегда есть понемногу от обоих. Ничего, Гэртон, мальчик мой, не бойся!.. Ему до тебя не добраться! Я взяла Линтона за руки и попробовала оттащить его; но он завизжал так отчаянно, что я не посмела настаивать. Наконец его крики захлебнулись в страшном кашле: изо рта у него хлынула кровь, и он упал на пол. Одурев от ужаса, я выбежала во двор, стала звать во весь голос Зиллу. Вскоре она услышала меня: она доила коров в сарае за амбаром и, бросив свою работу, поспешила ко мне и спросила, что мне нужно. Я не могла объяснить — перехватило горло, — притащила ее в кухню и оглядываюсь, куда делся Линтон. Эрншо пришел посмотреть, каких он наделал бед, и теперь вел несчастного наверх. Мы с Зиллой пошли вслед за ним по лестнице; но на верхней площадке он остановил меня и сказал, что мне входить нельзя и чтоб я шла домой. Я закричала, что он убил Линтона и что я непременно войду к брату. Тогда Джозеф запер дверь и объявил, что я «ничего такого сделать не посмею», и спросил, уж не такая же ли я сроду сумасшедшая, как и мой братец? Я стояла и плакала, пока ключница не вышла от Линтона. Она сказала, что ему немного лучше, но что шум и крики мешают ему, и чуть ли не силком уволокла меня в столовую. Эллен, я готова была рвать на себе волосы! Я так плакала и рыдала, что почти ничего не видела; а этот негодяй, которому ты так соболезнуешь, стоял и пялил на меня глаза и то и дело шикал на меня, чтоб я не плакала, и приговаривал, что он ни в чем не виноват. В конце концов, напуганный моими угрозами, что я скажу папе и его посадят в тюрьму и повесят, он сам начал всхлипывать и поспешил выйти, чтобы скрыть свое трусливое волнение. Но я еще не избавилась от него: когда они все-таки принудили меня уйти и я отъехала уже ярдов на сто от ворот, он вдруг выступил из темноты на дорогу и, схватив Минни под уздцы, остановил меня. — Мисс Кэтрин, я очень огорчен, — заговорил он, — но, право, нехорошо… Я полоснула его кнутом, подумав, что он, пожалуй, способен убить меня. Он выпустил узду, бросив мне вслед отвратительное ругательство, и я в полуобмороке понеслась домой. В тот вечер я не зашла к тебе сказать «спокойной ночи» и на следующий день не поехала на Грозовой Перевал, — а мне отчаянно хотелось поехать; но я была необыкновенно взволнована и то страшилась вдруг услышать, что Линтон умер, то пугалась мысли о встрече с Гэртоном. На третий день я набралась храбрости или, во всяком случае, не выдержала неизвестности и снова улизнула из дому. Я выбралась в пять часов и пошла пешком, надеясь, что, быть может, мне удастся проникнуть незамеченной в дом и подняться в комнату Линтона. Однако собаки дали знать о моем приближении. Меня приняла Зилла и, сказав, что «мальчик отлично поправляется», проводила меня в маленькую, чистую, убранную коврами комнату, где, к своей невыразимой радости, я увидела лежавшего на диванчике Линтона, а в руках у него — одну из моих книг. Но он битый час не хотел ни говорить со мной, Эллен, ни взглянуть на меня — такой уж у него несчастный характер. И что меня совсем убило: когда он все-таки открыл рот, то лишь затем, чтобы солгать, будто это я подняла скандал, а Гэртона нечего винить! Стань я возражать, я непременно вспылила бы, поэтому я встала и вышла из комнаты. Он негромко окликнул меня: «Кэтрин!». На такой оборот дела он не рассчитывал, но я не вернулась; и следующий день был вторым, что я просидела дома, почти решив не приходить к нему больше. Но так было тягостно ложиться спать и вставать, ничего о нем не услышав, что мое решение рассеялось, как дым, не успев толком сложиться. Недавно мне казалось дурным отправляться в путь; теперь дурным казалось не ехать. Майкл пришел и спросил, надо ли седлать; я сказала «надо», и, когда мой конек понес меня по холмам, я считала, что выполняю свой долг. Мне пришлось проскакать под окнами фасада, чтобы попасть во двор: бесполезно было пытаться скрыть свое присутствие. — Молодой хозяин в доме, — сказала Зилла, увидав, что я направляюсь наверх, в гостиную. Я вошла; Эрншо тоже был там, но он тут же вышел из комнаты. Линтон сидел в большом кресле и подремывал. Подойдя к огню, я начала серьезным тоном, сама наполовину веря своим словам: — Так как ты меня не любишь, Линтон, и так как ты думаешь, что я прихожу нарочно, чтобы тебе повредить, и уверяешь, будто я и впрямь врежу тебе каждый раз, — это наша последняя встреча. Простимся, и скажи мистеру Хитклифу, что ты не хочешь меня видеть и что больше он не должен сочинять басен на этот счет. — Садись и сними шляпу, Кэтрин, — ответил он. — Ты несколько счастливей меня — ты должна быть добрее. Мой отец так много говорит о моих недостатках и выказывает столько презрения ко мне, что я, естественно, сам начинаю сомневаться в себе. Начинаю думать, что я и впрямь никудышный, как он говорит то и дело; и тогда во мне поднимается горечь и злоба, и я ненавижу всех и каждого! Да, я никудышный, у меня скверный характер и почти всегда скверное настроение. Если хочешь, ты можешь со мной распроститься: избавишься от докуки. Но только, Кэтрин, будь ко мне справедлива в одном: поверь, что если бы я мог стать таким же милым, как ты, таким же добрым и хорошим, я стал бы!.. Я хочу этого даже больше, чем стать таким здоровым, как ты, и счастливым. И поверь, что твоя доброта заставила меня полюбить тебя сильнее, чем если бы я заслуживал твоей любви. И хотя я и не могу не проявлять перед тобой свой нрав, я сожалею об этом и раскаиваюсь; и буду раскаиваться и жалеть, покуда жив! Я понимала, что он говорит правду, понимала, что должна его простить; и если он через минуту снова начнет ко мне придираться, я должна буду снова его простить! Мы помирились; но мы проплакали, и он и я, все время, пока я сидела с ним; не только от печали, хоть мне и было горько, что у Линтона такая искривленная натура. Он никогда не допустит, чтоб у его друзей было легко на душе, и ему самому никогда не будет легко! С этого вечера я всегда приходила к нему в его маленькую гостиную, потому что на следующий день вернулся его отец. Раза три, я думаю, нам было весело и отрадно, как в тот первый вечер; остальные наши свидания были мрачны и тягостны — то из-за его эгоизма и злобы, то из-за его страданий. Но я научилась все его выходки сносить без обиды — как не обижалась на его болезнь. Мистер Хитклиф нарочно избегает меня: я с ним почти что и не виделась. Правда, в ту субботу я пришла раньше обычного и услышала, как он жестоко пробирает бедного Линтона за его поведение накануне. Не понимаю, как он мог узнать, если не подслушивал у двери. Линтон, конечно, вел себя в тот вечер возмутительно, но это никого не касалось, кроме меня, я осадила мистера Хитклифа — вошла и объявила ему это напрямик. Он рассмеялся и пошел прочь, сказав, что, если я так смотрю на вещи, он очень рад. После этого случая я сказала Линтону, чтоб он свои злые слова говорил шепотом. Ну вот, Эллен, ты слышала все. Запретив мне приходить на Перевал, ты сделаешь несчастными двух людей, между тем, — если только ты не скажешь папе, — продолжая туда ходить, я не нарушу ничей покой. Ты не скажешь, нет? Бессердечно будет, если скажешь. — На этот счет я приму свое решение к утру, мисс Кэтрин, — ответила я. — Нужно поразмыслить. Я оставляю вас: ложитесь спать, а я пойду и обдумаю. Обдумала я вслух — в присутствии моего господина: из ее комнаты прошла прямо к нему и рассказала всю историю, опустив только ее разговоры с двоюродным братом и не упомянув про Гэртона. Мистер Линтон встревожился и огорчился, но не хотел показать мне, как сильно. Наутро Кэтрин узнала, что я обманула ее доверие, и узнала кстати, что ее тайные свидания должны прекратиться. Напрасно плакала она и оскорблялась запретом и молила отца пожалеть Линтона — все, чего она добилась, было обещание отца, что он сам напишет мальчику и даст ему разрешение приходить на Мызу, когда ему угодно; но в письме будет ясно сказано, чтоб он не надеялся больше видеть Кэтрин на Грозовом Перевале. Может быть, если б мистер Линтон знал, какой у его племянника нрав и в каком состоянии его здоровье, он нашел бы в себе силу отказать дочери даже в этом слабом утешении. 25 — Эти события происходили прошлой зимою, сэр, — сказала миссис Дин, — год назад, не больше. Прошлой зимой мне бы и в голову не встало, что год спустя я буду развлекать постороннего для семьи человека рассказом о них! Впрочем, кто знает, долго ли будете вы посторонним? Вы слишком молоды, чтобы вам навсегда удовольствоваться одинокой жизнью; а мне что-то думается, что не может человек увидеть Кэтрин Линтон и не полюбить ее. Вы улыбнулись; но почему же вы так всякий раз оживляетесь, когда я заговариваю о ней? И почему вы попросили меня повесить ее портрет над камином? И почему…