Бабкин широко раскрыл монгольские глаза под русскими рыжими бровями. — Девочки, говоришь? — И рассердился, топнул ногой. — Марш к людям! Нечего тут! — Да я чего, я иду, — отвечал Павлуня, становясь прежним испуганным братцем. Бабкин посмотрел на него и пошел в контору. В кабинете директора было жарко, хоть все окна нараспашку и вентилятор крутился под потолком. Когда Бабкин появился на пороге в пиджачишке, наброшенном на майку, с соломенной шляпой в руках, на него не обратили внимания. Люди, среди которых было много незнакомых, негромко разговаривали, курили, часто поминая Климовку. Ефим Борисович в сторонке беседовал с невысоким лысым человеком. Этого Бабкин знал: заводской представитель частый гость в совхозе. А возле окна — это, кажется, сам начальник всей районной мелиорации. — Значит, решено: трубы ведем через Климовку? — спросил он директора, и Бабкин понял, что судьба деревеньки решена бесповоротно. — А как же Трофим? — спросил кто-то. — Не отдаст он Климовку — вырос в ней. — Все мы на одной земле выросли! — рассердился Громов. — На советской! Тут директор заметил Бабкина и спросил, что случилось. — Я насчет Пашки… — неторопливо начал было Бабкин, но Ефим Борисович перебил его: — Слушай, может попозже зайдешь, а? Звеньевой пожал плечами: — Можно и попозже. Только за это время Пашку напоят, пожалуй. — Кто? — Заводские, — вздохнул Бабкин, и лысый представитель сумрачно обернулся к нему: — Погоди-ка, товарищ! О чем ты? Кто этот Пашка? И кто хочет его споить? — Есть тут один, — ответил Бабкин. — А Пашка — это мой брат. Он в завод на сборку пришел, а вы его — в хранилище и к самому лодырю приставили. А его нужно к самым хорошим людям. — Нужно, — бормотал заводской представитель, выискивая в блокноте среди адресов и телефонов свободное местечко. — Все нужно… Как фамилия этого Пашки? — Зачем же фамилия? — улыбнулся Бабкин. — Вон оно, хранилище, — близко, а там — Пашка. Сами спросите. Директор и заводские переглянулись. Заводской сказал: — Ладно, придется заехать. До свидания, товарищ! Бабкин вернулся на поле и оглядел свое хозяйство. Гудел дизель на понтоне, текла по трубам вода, шумел над морковкой рукотворный дождик. У хранилища вместе со всеми, очень нехотя, работал механик. Он часто взглядывал на камень, возле которого солнечно сверкало горлышко кокнутой бутылки. Осколки блестели брильянтами, а жгучую влагу впитала пыль. — Жалко, Гриша? — посмеивались девчонки. — Только зря бегал. Заводской представитель тоже вместе со всеми пилил, строгал, заколачивал гвозди. Увидев Бабкина, подошел. — Братец ваш отправлен на завод, а в остальном тоже порядок. Бабкин посмотрел на хмурого и трезвого механика, на сверкающее горлышко и улыбнулся: — Порядок. Спасибо вам. Солнце садилось. Уползла с поля дождевалка, роняя янтарные капли. Бабушки приготовили на завтра рукавички — после полива полезут сорняки. Бабкин записал в своем графике: «Культивация» — и собрался было домой, но тут легко подкатила гладкая Варвара. С тележки, как обычно, выставилась сперва, словно пушка, деревянная нога Трофима, а потом выбрался и он сам — обгорелый, крепкий, насупленный. Отведя Бабкина подальше, спросил, сурово глядя: — Знаешь? Бабкин кивнул. — Все! — сказал Трофим. — Конец Климовке. «Вот беда-то!» — подумал Бабкин, которому до смерти надоела здешняя тишина и давно хотелось на волю, на широкое поле, на большой народ. Однако вслух он ничего не сказал — зачем огорчать хорошего мужика. — Вон едет, деятель! — кивнул Трофим в сторону зеленого директорского «уазика». — Трофим Иванович! — закричал, высовываясь из машины, директор. — Погоди, поговорить надо! Но Трофим, бурча что-то под нос, уже влезал на свою тележку. Варвара, кося глазом, ждала. Только когда хозяин уселся, она, не дожидаясь команды, мощно понесла тележку по дороге. Засверкали новенькие подковы. — Обиделся, старый, — сказал директор и обратился к Бабкину: — А ты? Что ты думаешь? Говори прямо, товарищ начальник! — Все правильно, — ответил звеньевой, — хоть и жалко, а нужно. «Молодец!» — подумал директор. Он оглядел молча Мишино поле и, не усмотрев в нем ничего плохого, сразу же простился со всеми. А Бабкина отозвал в сторонку. — Почитай-ка! — сказал Ефим Борисович, подавая ему бумажку. На ней знакомым разгонистым почерком было написано: «А Мишка-то Бабкин в рабочее время на казенном тракторе частные огороды пашет — поди, за бутылку. А бензин-то государственный, денег стоит». — Тетка писала, — уверенно сказал звеньевой. — Раз про деньги, значит, тетка. — Он посмотрел на директора. — А зачем? — Пахал? — спросил Ефим Борисович. — Лешачихе, что ли? Бабкин пожал плечами: — Пахал. Не в рабочее совсем, а в свое, в ночное, время. — И трактор тоже твой? Собственный? Бабкин укоризненно качнул головой и проговорил: — А она двадцать лет на своей, что ли, ферме? На личной? Директор, почесывая лысину, пробормотал: — Хватит. Поговорили. Поехал я, пожалуй. Он пригласил климовских бабушек в свою машину: «Садитесь, женщины!» Но те смущенно заплескали ладонями и ответили, что не привычны они к такси-то, что дойдут и так, сами по себе. Бабкин тоже не сел — неудобно как-то, он лучше вместе со своими пройдется по холодку. И они пошли. Сперва быстро и молча, часто оглядываясь на директора. Потом, уже отойдя далеко, замедлили шаг, о чем-то оживленно заговорили. Ефим Борисович проводил их взором и полез в темный душный «уазик». Обгонять народ на пыльной дороге не захотел. Сидел и думал. Думал не о своих больших стройках, не о разговорах с начальством насчет музыкальной школы да нового коровника, а думал он про климовских бабушек, размышлял о Трофиме, о Бабкине с Павлуней, о всех тех, кого называют широким и значительным словом — народ. И чем больше думал он о Трофиме, тем пуще становилось жалко этого человека, который всю жизнь отдал своей Климовке. «Ладно, хватит! — убеждал сам себя директор. — Хватит! Всех не пережалеешь». ГОРЬКО Подходя к дому Лешачихи, Бабкин еще издали услышал Жучку. «На кого это она?» — встревожился парень, прибавив шагу. От калитки к нему метнулась разлохмаченная тень. — Ох ты господи! Насилу дождалась! Бабкин узнал тетку и сразу сердито спросил ее про ядовитую подметную бумажку. — За какие бутылки я огороды пахал? Какие такие деньги я принимал? Вы что, не знаете меня? — Да что ты ко мне с чепухой-то! — протяжным слезным тенорком отвечала тетка. — Ну, писала, потом разберемся — не чужие! Сейчас горе у меня — Пашка пропал! Бабкин испугался и замолчал. А тетка длинно, бестолково пустилась рассказывать, как нынешним вечером на виду у всего совхоза Чижик села в черную легковую машину и укатила за реку. На ней было белое торжественное платье, правда, без фаты, машина тоже празднично блестела, а рядом с шофером сидел механик — причесанный, на все пуговицы застегнутый и при галстуке. «К жениху поехала», — вслух размышляли из одного окна, а из другого высказались более определенно: «Не иначе как расписываться!» — Как увидел мой все это, так аж затрясся! — махала руками тетка перед носом Бабкина. — Аж прямо белый весь стал! Как мел! Как полтинник! Как лебедь!.. — Ну! — нетерпеливо перебил Бабкин, и тетка, переходя почему-то на шепот, наклоняясь к нему, закончила: — Исчез мой несчастный! К мосту, говорят, дернул, только пятки сверкнули! — Она всхлипнула. — Беды наделает! Такой стал отчаянный! Помоги, Мишенька! …Комсорг Боря Байбара чистил в гараже свой новенький мотоцикл, когда к нему вбежал Бабкин и, шумно заглатывая воздух, сказал: — Дай… мне… его! — Куда тебе ночью? — Боря! — с трудом отдышался наконец Бабкин. — Первый раз в жизни прошу!