ЗАПАХ ПЕРВОЙ ЧЕРЕМУХИ Совхозный механизатор должен знать любую технику — от комбайна до велосипеда. Павлуня хоть и не совсем, но перенял у брата часть его жадной страсти к машинам. Он разбирался в них, правда, много хуже Бабкина. Бабкин, завидев новую технику, немедленно устремлялся к ней, Павлуня робко терся сзади. Вот и теперь, выйдя из проходной завода к мотоциклу, Павлуня сразу же уселся на заднее сиденье. — Нет уж, ты давай впереди, — предложил ему Бабкин место водителя. Павлуня пожал слабыми плечами: — Да я, Миша, не очень ведь… На это Бабкин серьезно и тихо ответил: — А я, Пашка, совсем! — и показал на свою ногу. Павлуня посмотрел, поморгал и наконец сообразил: — A-а, мне и ни к чему… — Они поменялись местами с Бабкиным, Павлуня вывернул мотоцикл на дорогу и успокоил брата: — Ничего, авось совсем до смерти не разобьемся. Климовская дорога ровная и тихая, ни машины на ней, ни трактора, один Трофим изредка пропылит на своей Варваре. Поэтому Павлуня, через каких-то полчаса благополучно довез Бабкина до морковного поля. Пока Павлуня ехал, ветерок остудил его голову, и возле сторожки он слез с мотоцикла уже не взмыленным мальчишкой, а сурово насупленным взрослым человеком. — А, Одиссей! — встретил его Боря Байбара, спрыгивая с шассика и вытирая руки ветошью. — Как твои странствия? Завершились? — Ладно тебе уж, — пробормотал Павлуня и прямо с жесткого седла мотоцикла полез на привычное, примятое по телу сиденье шассика. Боря Байбара посмеивался. — Ты, чай, позабыл, где у него руль-то? — Чай, не забыл! — сощурил глаз Павлуня. Он заученно и легко щелкнул рычагом, отжал педаль, шассик побежал ровно. Петровны из-под ладоней смотрели ему вслед. — Помнит, теткин сын, — пробормотал Бабкин и повернулся к Боре: — Раз выручил — выручай в другой: домчи меня в больницу — сил нет. У директора совхоза до больницы не дошли еще руки, поэтому была она пока маленькая, деревянная, хотя запах в ней стоял настоящий, медицинский. Байбара домчал Бабкина до крылечка, проводил его в приемный покой и, поглядев некоторое время на расплывчатые тени за матовым стеклом, по стеночке выбрался на улицу. В голове у него плыло, от запаха больницы мутило. А в белом кабинете молча смотрели друг на друга Бабкин и Чижик. Он стоял перед нею, пыльный и неловкий. Она сидела возле тумбочки, опершись на нее локтем. Девушка по жаре была босоногой, мягкие комнатные тапочки стояли под табуреткой. В сверкающей ванночке вместо иголок и шприцев насыпаны тыквенные семечки. Из раскрытого окна в кабинет летели занавески и птичьи голоса. Когда Бабкин вошел, Чижик не стала прятать семечки, не запихнула ноги в тапочки, не тронулась с места, не кивнула — смотрела на него опухшими, заплаканными глазами. Железные скулы Бабкина растеклись, крепкие маленькие губы растаяли, весь он сделался вдруг рыхлым и несильным. Вспомнилось Бабкину, как загораживалась от него девушка локтем. — Не хотел я, — сказал он, прижимая к сердцу соломенную шляпу. — Я, честное слово, Пашку искал. — Противный, — ответила детским голосом Чижик. — Какой же ты противный! Ненавижу! Брови твои рыжие ненавижу. Глаза узкие… Нос горбатый… И губы твои… Тут девушка посмотрела, какие же у Бабкина губы: они были бледные, закушенные. — Ой! — сказала она, вскакивая. — Ты что, Бабкин? — Нога, — прошептал он. — Покажи! — приказала Чижик. — Да нет, — прятал ногу Бабкин. — Лучше доктор! — Не рассуждай. Сядь! Покачивая головой, поцокивая языком, она осматривала закрасневшую ссадину. А Бабкин боялся дохнуть на кудряшки, от которых еще пахло парикмахерской. Девушка встала, отодвинула семечки, засунула ноги в тапочки и полезла в шкаф. Когда она пошла к Бабкину со шприцем, он поспешно сказал: — Мне бы порошков каких! Но понял, что сопротивление бесполезно: ему в глаза смотрела не раскисшая девчонка, а медицинская сестра. И Бабкин, не дрогнув, вытерпел перевязку, храбро принял сыворотку и, подтягивая штаны, спросил, когда можно идти работать — теперь либо после обеда. — Шустрый какой, — сказала ему девушка и понеслась по коридору, не как обычно, вперевалочку, а озабоченно, стремительно. Халатик, не поспевая, летел за ее быстрыми коленками. Бабкин подошел к зеркалу. Ему очень не понравился вспотевший мальчишка с полуоткрытым ртом. И, пока не было Татьяны, он привел себя в порядок: пригладил, сколько возможно, сердитые свои волосы, утерся платком, напустил на лицо солидность и независимость. Но Чижик не обратила внимания на эти перемены. Она положила перед ним синий больничный листок и сказала: — Через три дня покажешься. — Я бы с удовольствием, — вздохнул Бабкин. — Но у меня Пашка один, у меня морковь. Ты мне такую мазь, а? Чтобы как рукой! — До свидания, Бабкин! — сказала девушка. — Иди лечись! Вот тебе на дорожку семечки. — Спасибо. — Бабкин остановился возле стеклянной двери. Чижик села у тумбочки, положила на нее локоток, снова стала грустной. Бабкин тихонько притворил за собой дверь. На скамеечке, под акациями, томился Боря Байбара. — Ну, как? — спросил он, подымаясь. — Кололи? — Еще как, — ответил Бабкин, недовольно хрустя больничным листом и запихивая его в карман. — Ничего, — стал утешать его комсорг. — До свадьбы заживет! Бабкин вздрогнул и оглянулся на окошко, в котором сидела девушка. Он увидел, как ее подсохшие было глаза снова набухли и потекли. — Давай! — заторопился Бабкин, подпрыгивая и не попадая в седло. — Поехали! Едва больница пропала за поворотом, как мотоцикл завилял и остановился: Боря Байбара смеялся, падая на руль. — Ты чего? — постучал его по спине Бабкин. — Ничего, — еле передохнул Боря. — А ты знаешь, несчастный, чем все эти смотрины кончились? Сбежала молодая! Он за ней, а она от него. «Не трожь, говорит, меня, видеть тебя не хочу!» Потеха, да и только! — А ты чего радуешься? — пробормотал Миша. …Бабкин одиноко сидел на берегу. Небо перед ним расплывалось, туманились дали, криво стояли заводские трубы. Затарахтело по дороге. «Трофим!» — не глядя, узнал Бабкин. Затопали тяжелые, падающие шаги. — Сидишь? — спросил Трофим, вытягивая рядом с Бабкиным свою деревяшку. — Давай сидеть вместе. И крепко запахло махрой. Многое на свете мог старый солдат: и начальство обойти, и деньги на ремонт телятника выцыганить, одного не умел — утешать. А Бабкина жалко — хороший человек, пропадает ни за грош. — Было бы из-за кого, — сердито сказал Трофим Бабкину. — Таких, как она, тыщи бегают! Еще найдешь, подумаешь. — Найдешь, — покачал головой Бабкин. — Любовь — разве она валяется, чтобы ее находить? — Любовь! — разволновался Трофим. — Да мы в твои годы!.. Но тут же притих: вдруг вспомнился ему ни за войной, ни за бедой не позабытый запах первой черемухи, там, возле климовского ручья, за солнечной пасекой… ВОЗВРАЩЕНИЕ — Ну? — нетерпеливо спросили бабушки. Звеньевой молча показал им синенький больничный листок.