— Но ведь он вернулся, — кивнул Бабкин на сеновал. Долгим взглядом посмотрела на него Настасья Петровна: — Один сын прибавит морщин, двое сыновей — больше слез у матерей… Ложись и спи спокойно. НАКАНУНЕ Утром, как Женька ни брыкался, мать растолкала его, умыла и повела к директору. Всю дорогу он недовольно ворчал: — Ну чего, чего идешь за мной! Я пути не знаю, да? Я что, ребеночек? — Опора ты моя стальная, — потянулась мать поправить узластый галстук на его тонкой шее. — Отлипни! — приказал Женька, ныряя в тенистую аллею. Он торопился, вострый, узкоплечий, а ей сквозь туман чудилась в нем королевская походка да богатырская стать. Женька подскочил к двери, с трудом оттянул обеими руками тугую пружину, прошмыгнул. Лешачиха почувствовала, что сильно устала. Но возле конторы скамеек не было: Ефим Борисович приказал их не ставить, дабы народ не рассиживался в горячее рабочее время. Лешачиха сломленно опустилась на траву и засмолила успокоительную ядреную папиросину. Женька шел по конторе. Там стыла тишина. Ефим Борисович не любил, когда агрономы и зоотехники сидели по кабинетам. Люди на рабочих местах — кто в поле, кто на ферме, кто на пастбище. Бухгалтерия — на прополке капусты, даже личная секретарша — на свекле. Только у рации дежурит диспетчер, да сам директор, забежав на минутку, подписывает какую-то срочную бумагу. Перед кабинетом Ефима Борисовича Женька быстро привел себя в порядок, а когда вошел, директор с любопытством уставился на него: мальчишка стоял разлохмаченный, словно ранний кочан, до пупка распахнуты и куртка, и рубаха, печально торчала из петли галстука сиротская шея. «Ну?! — как бы спрашивал весь его вид. — Мораль мне читать? Валяйте!» — Сядь! — сказал Ефим Борисович. — И застегнись — не на пляже. Женька стоял, а директор ждал в кресле, постукивая карандашом по столу. Наконец мальчишка сел — колючий и прямой, как гвоздь, на самый краешек стула. Скосил глаза на директора: у-у, как растолстел! Щеки налитые. И лысый совсем, как яйцо. И три волосинки ишь как закрутил! — Ты чего смеешься? — хмурился директор. Женька сразу обиделся: — А что, уж и смеяться нельзя? Ладно, можем и заткнуться! — Послушай, чего ты хочешь? — спросил его директор. — Я тебя звал? Зачем ты ко мне пришел? Женька подумал, почесал затылок и сказал нерешительно: — Насчет работы я… — Ну вот это другой разговор! Значит, ты хочешь у нас работать? А куда желаешь? Женька дернул плечом. — В звено к Бабкину пойдешь? Женька опять дрыгнул узким плечом: — Все равно! Ему и впрямь было все одно: что землю пахать, что сапоги тачать. Ни то, ни другое, ни какое третье дело не выбрало пока легкое Женькино сердце. И директор понял это. — Ладно, — сказал он. — Иди в отдел кадров. Женька вскочил и пошел едва не посвистывая от собственной молодости да беззаботности. Директор грустно смотрел ему вслед. В коридоре Женька получше застегнулся и пригладил вихры. Возле конторы Лешачиха метнулась навстречу: — Ну, как?! Женька тронул галстук, кашлянул. — Нормально, — сказал он усталым голосом. — Чо он без меня сделает? Людей-то у Ефима не густо! Каждый на вес золота! — Золото ты мое, — вздохнула Лешачиха. Женька выпятил нижнюю губу. — Пойду, пожалуй, — небрежно проговорил он. — Погляжу на это звено. Бабкин приветливо встретил его в поле. Женька со знанием дела осмотрелся. Щит с обязательствами несколько облупился, буквы на нем выгорели, зато морковь славно зеленела и кудрявилась. Женька сразу выдернул десяток желтых хвостиков, обтрепал землю о штаны, захрупал мелко, как кролик. — Сладенькая! — удивился он. Женька с детства любил сладкое. В школе, на улице постоянно грыз карамельки, поэтому, наверно, и не вырос. — Через недельку будем дергать на пучок, — сказал Бабкин. — А чего ждать-то! — размахнулся Женька. — Давай сейчас и начнем. Раз-два — и готово! Или завтра, а? — Нет, — разумно проговорил Бабкин. — Завтра нельзя. Завтра мы все на хлеб. Женька нахмурился. — Не хочу на хлеб! Я сюда нанимался, к тебе! Тут у тебя и речка, и девки загорают! Зачем мне твой хлеб! Молчаливо смотрел на него Бабкин. Подошли климовские бабушки и тоже уставились голубенькими, как лен, глазками. Сердито шевеля губами, собирался что-то сказать Павлуня. И тогда Женька, опережая всех, зашумел: — Я на морковку оформился! А вы меня на зерно, да? Плевать я хотел на ваше зерно! — Ну чего расшумелся? — примирительно сказал Бабкин и отвернулся от Женьки. — Не хочешь — не надо. Мы тебя не зовем. А нам некогда: хлеб, он не ждет. Хлеб не ждал. Он вымахал уже по грудь директору, и Ефим Борисович, ныряя в колосьях, растирал их на ладони, озабоченно брал на зуб. В тревоге агрономы: не прозевать бы. Похудевший Боря Байбара заранее приклеивает на персональном комбайне широкий плакат собственного сочинения: «Убирая зерно золотое, ни минуты, товарищ, простоя!» Машины хвалятся высокими вымытыми кузовами. В баках по самую горловину налито горючее. Молодой и сноровистый районный газетчик разгонисто строчит в блокноте: «Заутра бой!» В такие дни людям некогда болеть, и в коридоре совхозной больницы с утра ни шепота, ни кашля. В палате все семь коек аккуратно заправлены. Совсем не время отлеживаться и Бабкину. Он решил впрок запастись какой-нибудь мазью для своей больной ноги, которую в неуемной работе здорово растер и намял. Бабкин смело проковылял мимо пальм в коридоре, а возле знакомой двери затомился и заскучал. За матовым стеклом тишина. Бабкин вытер пот и постучался. — Да! — откликнулся милый голос. Бабкин открыл дверь. Запахло гуталином. На табуретке, спиной к нему, сидел больной. Начищенные туфли его блестели. Чижик, не обращая внимания на больного, собирала в чемоданчик бинты и вату — она тоже готовилась к уборочной. — Ну чего ты от меня бегаешь? — качнулся больной. Бабкин по голосу, а больше по волосу узнал механика и закаменел лицом и телом. Обернувшись на стук двери, механик радостно вскочил. — Это ты! — закричал он, хватая Бабкина за руку. — Вот здорово! Вот кстати! Помоги! Я, честно говоря, не знаю, Бабкин, чем ее прогневил! Я же перед ней чист, как стеклышко, — пылинку видно! — Он встал перед окном, укоризненно посмотрел на девушку. — А ты «уходи»… — Уходи, — тихо сказала она. — Совсем уходи. Механик посмотрел ей в глаза и, пожав плечами, направился к двери. Тихо жаловались его туфли. Берясь за дверную ручку, он сердито спросил: — Но почему?! — Ох, мама… — досадливо поморщилась она, и механик выскочил в коридор. Долго за дверью стояла тишь, потом еще дольше слышался затихающий кожаный скрип, потом хлопнуло. — Вот и все, — вздохнула девушка, отряхивая ладони. — И вся любовь! В ее глазах застыло недоумение. Бабкин шевельнулся. — Это я? — неуверенно спросил он. — Я виноват? — Ты? — Чижик покачала головой. — При чем тут ты? Ты зачем, собственно, явился? — Брови ее сдвинулись. — Больничный тебе продлить, что ли? Давай устрою, по знакомству! Она брезгливо усмехнулась. Бабкина скривило. — Эх, ты! — задохнулся он и стал шарить по карманам. Посыпались на пол гайки, наконец Бабкин нашарил смятый, заляпанный синенький листочек. — Вот твой больничный! — И разодрал его в клочки. — Ты мне нужна, а не твой больничный, балда! Бабкин выкрикнул все это одним духом и так хлопнул за собой дверью, что с минуту звенела в шкафу какая-то пугливая медицинская склянка. Бабкин доковылял до Лешачихиного дома. Он не чувствовал ни тепла, ни холода, даже боль в ноге доходила до сознания тупо и приглушенно. Открывая калитку, он хотел одного: чтобы во дворе было пусто.