— Чудак ты! — недовольно сказал Женька. Бабкин слушал, как за фанерной стенкой Павлуня визгливо ругает мальчишек, и удивлялся, что голос братца так здорово напоминает теткину сварливую глотку. — Шумит! — кивнул Женька. — Шумит — это лучше, — ответил Бабкин. — Ты уйди, пожалуйста, дай мне отдохнуть минутку. — Сильна любовь-то, — покачал головой Женька. — Такого парня свалила! Он постоял, подивился и вышел на солнце. Перед ним тянулись грядки, длинные да скучные. Бабушки ловко дергали морковные хвостики, вязали их в пучки, укладывали в ящики. Это было только самое-самое начало, и до сплошной уборки еще не дошло. — Когда же она, проклятая, совсем-то вырастет? — встревоженно спросил Женька. Климовские бабушки с гордостью отвечали: — И-a, когда! Знаешь, как ее, родимую, растить-то! — С толком надо! — врезался в разговор сердитый Павлуня. — С чувством, а не так — лишь бы! Давай вставай! — А ты мне командир, да? — заволновался Женька. — Я тебя испугался? Но тут он вспомнил красный зал и себя в этом зале, раскисшего от счастья, и такие слова парторга, каких раньше Женьке не говорил никто. — Ладно уж, — пробормотал он. — Попробую… Женька встал на свою нескончаемую грядку, нагнулся и пошел. Уже через час соль разъела ему глаза и лоб, силы поредели, захотелось ругаться. Он часто останавливался, смотрел на ушедших далеко вперед бабушек и вздыхал. То ли дело вчерашняя работа на хлебном поле! Она по душе Женьке, веселая, огневая, через край. А тут не поймешь, где конец и где начало. Там — праздник, здесь — сплошные серые будни. Там — комбайны, тут — бабушки. Когда-то они все передергают! Женька, зевая, ушел в тень сторожки. Тоска! Хорошо хоть, Павлуня для разнообразия шумит на все четыре стороны насчет того, что некому позаботиться, некому ящики подвезти, а он не лошадь, чтобы все один да один. Из сторожки показался Бабкин. Молчком сел на шассик и укатил. Павлуня, журавлем выхаживая по канаве, что-то выдергивал, кого-то ловил. — Развелись, окаянные, — бормотал он, помахивая перед Женькиным носом пучком какой-то скучной травы. — А это вот — блоха, рядом, на свекле, прыгает. — И совал в лицо Женьке щепоть. — Отвяжись ты со своей блохой! — отпихнулся мальчишка локтем. Над ним стоял Павлуня и бубнил что-то насчет культивации и опрыскивания, а Женька мрачно думал о том, сколько еще будет поливов, рыхлений, мучений, пока морковные хилые хвостики нальются силой да сладостью. — Помогай! — крикнул ему Бабкин. Он привез ящики. Следом на автобусе приехали студентки. Ящики скинули, студентки вылезли сами, заохали, разглядывая грядки. Девчата были рослые, гладкие, как лошадки. И Женька оживился, увидев в скучной Климовке такие красивые, веселые лица. Его голосишко жаворонком взлетел над полем: — Девочки, милые! Догоняйте бабушек! — У-у-у! — отвечали девушки. — Где уж нам уж! — Ты серьезней и без этого! — нахмурился Павлуня и стал объяснять девчатам норму и зарплату. Так хорошо закончился для Женьки тяжелый день понедельник. Но за ним потянулись длинные, как эти грядки, вторники и среды. И во вторник продергивали морковку на пучок, и в среду тоже продергивали. Девчата из студенческой бригады, попривыкнув, стали уже убегать далеко вперед бабушек, а Женька тащился позади всех, ни к какой работе не приученный, ничего делать не умеющий. Его никто больше не подгонял, и, сидя на ящике, он потерял даже охоту шутить с девчатами. Голос у него пропылился, глаза стали маленькие, злые. В четверг, когда перед обедом все пошли купаться, тихий Женька внимательно следил за Санычем. Потом спросил: — Слушай, этому твоему делу долго учиться? — Это смотря какая у тебя голова, — ответил Саныч. — Понятно, — пробормотал Женька и побежал к директору. Ефима Борисовича он разыскал в мастерской. Здесь же стояли Бабкин с Павлуней, Трофим, инженеры — все глядели на диковинную машину с решетчатым барабаном сзади и острыми ножами впереди. «Комбайн какой-то?» — метнул взгляд Женька, однако ему совсем не до комбайнов — у него своих забот по горло. — Ефим Борисович! — сказал он таким тоненьким обиженным голоском, что все повернулись к нему. — Не могу я больше! Не тянет меня к земле. Пошлите к воде, на понтон! Только за мгновение до этого вопля у людей в мастерской были такие хорошие светлые лица, но вдруг сделались они скучные и серые. — Земля, говоришь, не интересует? — спросил Трофим, и его деревяшка угрожающе застучала по цементному полу. — Да! Никакого к ней интересу! — А что ты знаешь про землю-то? — наступал Трофим. — А чо про нее знать-то? — пятился Женька. — Только вот что: не пошлете на понтон — совсем из совхоза сбегу! Не больно-то хотелось в грязи ковыряться! Трофим зашумел: — Да ты знаешь, как раньше мы эту землю поднимали?! На коровах пахали! — А раньше, говорят, и лаптем щи хлебали, — не удержался Женька. — И портянкой утирались! — Возьмите его! — сказал Трофим. — Я за себя не отвечаю! — Погуляй! — приказал директор и отвернулся к машине. Женька постоял, постоял, потом побрел к выходу. Когда он проходил мимо Трофима, старый солдат не удержался: — Дезертир! Мы таких на фронте!.. Женька выбежал во двор мастерской. Посмотрел прямо, посмотрел по сторонам — поля да поля. А что в них такого? Весной земля обманчиво черная, жирная, летом — в траве, осенью — в грязи, зимой — под снегом. По Мишиной морковке наискосок шагают стальные мачты электролинии, завод осыпает ее гарью, дорога — пылью. Пока Женька стоял, люди закончили свои дела, вышли из мастерской, закурили, не обращая на него внимания. «Ничего! — подумал Женька. — Еще попросите!» Ему известно, что рабочих в совхозе не густо, а рядом, через речку, дымит и манит завод. А возле проходных, на щите, — «требуются, требуются, требуются…». Все это знает грамотный Женька, поэтому он дерзок и спокоен и на вес золота ценит свои белые ладошки. — Ну, ты чего тут? — наконец-то увидел Женьку директор. — Иди на понтон, к Санычу! «Нужен!» — понял Женька и искоса посмотрел на своих. Бабкин темен. Павлуня показывает кулак. «Ну и ладно!» Женька решительным взрослым шагом направился к реке. Его не окликнули, не догнали, не стали просить да удерживать, как он ни прислушивался и ни замедлял шаг. В небе загремело. Женька поднял голову. Клубилась, завивалась тяжелая туча. — И ты тоже, да? — в сердцах погрозил он туче кулаком. Где-то хлопнула рама, зазвенело стекло, и вдруг шумно, радостно хлынул прямой четкий дождик. Встали над землей молодые, уже с весны забытые травяные запахи. Женька пришибленно согнулся под грозой. Из широких ворот мастерской смотрели Трофим с ребятами. Женька, назло всем, зашагал, не пригибаясь, по дороге, которая вся засветилась голубыми лужами. НА ПОНТОНЕ Тучи уползли, волоча за собой обрывки дождя. Все вокруг облегченно посветлело: и небо, и деревья, и одуванчики. Сумрачен был один лишь Женька. Он одиноко брел по теплой дороге, а сбоку из распаренных полей наступали повеселевшие сорняки. На понтоне исходил испариной дизель. Ему кланялся маленький Саныч в большой телогрейке, в сапогах на босу ногу, с масленкой в руках. — Приветик! — помахал ему Женька. Саныч посмотрел на него и отвернулся. Женька нехотя прошелся по песку, из-под его тапок гулко зашлепались в воду упитанные лягушки. Он побросал в них земляными комьями, потом подергал леску донной удочки. — Н-но, балуй! — окликнул его Саныч. Он уже стоял по пояс в воде и выдирал тину из сетки насоса. — Трудно одному, да? — очень весело спросил Женька и совсем радостным голосом закончил: — А я к тебе, в напарники! — Сдался ты мне, — пробормотал Саныч, вылезая из реки. Сидя на корточках, тощий и бледный, он нашаривал в кармане брюк сигареты. Закурил и сквозь дымок с усмешкой посмотрел на напарника. — Ты чего? — уже не так весело спросил Женька. — В нос, что ли, захотел? Бойкий Саныч откликнулся: — Во-во! От тебя только и жди!