ТАНКИСТЫ Василий Сергеевич, прочитав повестку, сказал: — Та-ак! Значит, уходишь. — Досадливо посмотрел на Бабкина, словно тот в чем-то провинился. — Говорил ведь я! Не послушались! Вот и прощай, твое звено! — Ничего не прощай, — возразил Бабкин. — Народ-то вот он, весь тут. Он показал на своих: на чумазого Саныча, что в растерянности стоял с ключом в руках, на важного Модеста — тот согласно кивнул, подобрав губы, на Женьку — Лешачихин сын суетливо ему подмигивал. Бабкин посмотрел на братца — Павлуня испуганно покрутил головой: — Нет, я тоже! Мать небось уже получила. — Ну, милый, в дальнюю, значит, дорожку? — сердечно сказал Иван Петров, поглядывая на звеньевого ласковей, чем на родного сына. Бабкин похлопал свой трактор по теплому боку: — Берегите моего коня. Иван, хоть его и не спрашивали, бойко ответил, что он большой мастак «по части различных агрегатов», повидал их на своем веку немало и знает их железное нутро не хуже своего. Так что Бабкин может ехать спокойно и не сомневаться. Павлуня тоже похлопал свой колесник и попросил: — И вы, если что, тоже… Пожалуйста… Ему четко ответил Модест: — Я возьму. Под контроль. Личный. Женька давно уже танцевал на месте: — Хватит трепаться! Кидайте свое железо! Обнялись! — Иди рассчитывайся, — сказал Аверин. — Чего там… …Бабкин задумчиво брел по улице. Шагая с ним рядом, Павлуня пытался, как Миша, сдвинуть брови и принять гвардейский вид. Но мягкое лицо его не хотело взрослеть, как ни нагонял он на лоб морщины. У заборчика стояла круглая девушка в светлой курточке и белой шапочке: медицинская сестра Татьяна Чижик уважала этот стерильный цвет. Увидев ее, братья сразу стали неловкими и пошли к ней деревянной походкой. Первым, однако, поспел Женька. Схватил Татьяну за руку, затряс: — Привет, старушка! Как здоровье? Не похудела? Девушка улыбнулась, показав ямочки на щеках. Татьяна смотрела сейчас только на Бабкина. — Уходишь? — И я! — ревниво покосился Павлуня. — В танковые! Но девушка не услышала слов Павлуни, и догадливый Женька оттащил его подальше, зашипев: — Не мешай, балда! Они минут двадцать очень медленно двигались до конторы и уже успели многим рассказать про повестку и танковые войска, а Бабкина все не было. Павлуня недовольно ворчал: — Прощаются! Белым днем-то! — Не волнуйся, они и на вечер оставят, — успокоил его Женька. Павлуня тяжело засопел. Наконец Бабкин нагнал их, и они все вместе вошли в контору. Пока ждали директора, Женька сообщил секретарше новость, а сердитый Павлуня на сей раз ничего не добавил. И очень вовремя: секретарша, грустно глядя на братца, пожалела его: — Один остаешься, без Бабкина своего. — Не-е! — протянул Павлуня, бледнея и оглядываясь на парней. — Мы вместе! — Тебе отсрочку дали! — сказала секретарша. Тут вошел директор и подтвердил ее слова. Напрасно Павлуня тряс головой. Ефим Борисович, подписывая Бабкину необходимые бумаги, мягко говорил Павлуне: — А ты через годок собирайся. Ничего. Подождешь. И мне полегче будет, да и нельзя же всем сразу уходить: у вас такие дела закручиваются! Бедный Павлуня! С Мишей он хоть на край света, а один и дальше Климовки не дойдет. — Позвоните, а? — попросил братец. — Пожалуйста! — И губы его задрожали. Громов нахмурился: — Чего звонить-то! Решено все. Иди, провожай брата! У конторы их поджидал отмытый Саныч. И парни вчетвером зашагали по центральной улице, которую Ефим Борисович так утыкал фонарями, что по вечерам в свете мощных ламп меркли звезды. Было то самое время, когда только по запаху можно отличить позднюю осень от ранней весны. Сейчас весной не пахло ни с какой стороны. Дышала холодом близкая зима. Звуки и цвета приглушены, все неяркое, все чуть-чуть: небо серенькое, поля темненькие, березы в неясную крапинку. Лист на земле померк, прибитый дождями и колесами. Во всем мокром мире жили только веселые зеленя. — Хорошие хлеба! — бодро сказал Женька, чтобы не молчать. Саныч кивнул одобрительно: хлеба пока на славу. Теперь бы зимой не вымерзли, не вымокли бы весной, уцелели бы в засуху. Возле своего нового поля ребята остановились. Оно разлилось темными вспаханными волнами от дороги до дальнего синего леса, до самой реки. Как шляпки грибов, белели по нему бетонные крышки колодцев. У Женьки задрожали ноздри. — Хватит! — прикрикнул звеньевой. — По домам! Возле Павлуниного дома первая остановка. Дом был видный, рубленный на века. Над крыльцом приколочено на счастье деревянное, ярко раскрашенное солнце. Под солнцем подбоченилась сама хозяйка. — Пашка! — закричала она, как обычно, на всю просторную улицу, хотя сын понуро стоял рядом. — Где ты скитаешься? Мне одной треснуть, что ли?! Мишкина мадам небось всего напекла-нажарила! А, племянничек бесценный! — Марья Ивановна будто только что заметила Мишу. С Бабкиным она изъяснялась на низких тонах — он терпеть не мог шума ни дома, ни на улице. Подперев кулаками бока, тетка тихим голосом, злорадно выспрашивала: — Забрили, говоришь? Это хорошо: может, поумнеешь. — А вам и армия не поможет, — задумчиво проговорил Женька. Марья Ивановна взглянула на него, поняла и завелась. Отчесав Женьку как полагается, она приказала Павлуне топать домой и не связываться с «дураками несерьезными». А когда сын заупрямился, Марья Ивановна сбежала с крылечка и погнала его перед собой, подталкивая в спину и что-то бормоча. — Жалко Пашку, — сказал Женька. Бабкин ничего не ответил, он поспешил миновать крыльцо с раскормленным солнцем. Павлуня, пригнув голову под притолокой, вошел в дом и с ужасом увидел столы, застеленные белыми скатертями и покрытые сверху пленкой, которую Марья Ивановна весной стащила у строителей с теплиц. Пленка эта — удобная штука: гости и видят хозяйские скатерти, да никто их не замарает. Павлуня, переступая, смотрел на столы. Мать весело сказала: — Провожу тебя не хуже, чем старая! Ничего, как-нибудь одна перебьюсь, зато человеком ты вернешься, хватким! — Она задумалась, но долго делать этого не умела и потому опять заговорила на весь дом: — Держись ближе к Мишке — с ним, чертом, не пропадешь! Высказавшись, подошла к русской печи, такой же широкой, как она сама. Печь работала вовсю. Из-за горячей заслонки пробивался шипучий пар, по всей кухне и дальше растекался сладкий дух пирогов. У стены ровной солдатской шеренгой выстроились глиняные горшки, стеклянные банки. Кастрюли, приземистые, как противотанковые мины, застыли у печи. Тяжелые гусятницы ждали команды, чтобы въехать в пекло. И всем этим громом, чадом и огнем умело управляла Марья Ивановна — кухонная генеральша. Лицо ее было красным, вдохновенным. — Чего остолбенел? Помогай! — отдала она приказ. Павлуня рискнул пробиться к печи — налетел на противотанковую кастрюлю, чуть не опрокинул бронированную гусятницу. Марья Ивановна с досадой сказала: — Господи, какой же из тебя солдат, недотепа! — Она хотела, как в недалеком Пашкином детстве, треснуть бесталанного сына по затылку, да времени не было. Поэтому Марья Ивановна только прикрикнула: — Брысь с очей моих! Павлуня поплелся, но мать остановила его: — Повестку покажи! Сын втянул голову в плечи. Марья Ивановна заглянула в его бесхитростные глаза и обомлела: