И под укоризненным взглядом Кузьмина бабка виновато шмыгнула в свою калитку, чтобы хоть на вечер оставить Саню в покое, не бередить неловкой неуемной своей жалостью. — Чего с нее взять — дура баба, — сплюнул вслед ей дед Кузьмин и тоже не стал загораживать Сане дорогу. До базара добежал он взмыленный, сердитый, втиснул свою невеликую корзинку меж чужих корзин, поставил сверху стакан — не обрезанный, хитрый, а настоящий вместительный стаканище. Разложил неловко кульки и, все еще краснея, как от ворованного, укрепил ценник, на котором кратко, но ясно значилось: «50 коп.». — Да где это виданы такие цены! Саня стиснул зубы: ох, тяжко жить на свете! Хоть много в нем хороших людей, добрых стариков и старух, что, теснясь, уступают мальчишке место на рыночном прилавке, угощают яблоками, да семечками, да свойским пахучим медком, а вот на тысячу хороших найдется десяток таких вот, нудных, прилипчивых: покупать не покупают, а прицениваются, придираются. Санины соседи по правую и левую руку советуют мальчишке в таких случаях огрызаться, щетиниться и показывать зубы. Ни того, ни другого, ни третьего Саня делать не умеет — не ежик он, не овчарка-человек. Не отвечая на базарные крики, Саня думал о своем: об электричестве, газе и воде, за которые нужно платить, о той тайной коробочке, куда спрятал он остатки последней отцовской зарплаты — на черный день, на батин плащ, на его же ботинки, необходимые к зиме. Самодельный этот базарчик расположился очень удобно: тут тебе рядом заводские проходные, платформа пригородного поезда и шумная дорога от пристани. Всегда полно народа, гама, воробьиного чириканья. Трещит под ногами подсолнечная шелуха. И Саня спешит распродать свой товар до того часа, как пойдет смена с завода, а новая — с пристани, с поезда. Ему совестно брать деньги с заводских — значит, со своих. Лучше пускай уж придираются к нему толстые эти тетки и нудные старики: — Такой молодой, а уже торгуешь? Да мы в твои годы!.. «Ну чего пристал-то? Не хочешь — не бери, только не приставай, пожалуйста!» — клонит Саня голову, словно виноватый в чем-то, чувствуя на себе взгляды людей, которые, наверное, тоже осуждают его за безмерную цену, за кошелку, за базар. Саня силится подумать о чем-то радостном — о лагере, например, в который он скоро поедет, коли отец достанет путевку, о теплоходах, гудящих на синей реке, о рощах, в которых он никогда не бывал, об облаках, — да не думается: лезет в уши назойливое: «Поработал бы за эти денежки!» «Полазил бы на карачках!» — уже сердито смотрит мальчишка на покупателя, на руки его, белые, холеные, с длинными розовыми ногтями. У отца совсем не такие — вечные работяги, не знающие покоя. Кто этот старик? Нет, не старик, стариком-то его, пожалуй, не назовешь. Кто этот молодящийся, с подкрашенными волосами гражданин, что злыми глазами прокалывает Саню, норовя добраться до самой его сердцевины? — Слушай, товарищ дорогой, шел бы ты отсель, а? Саня встрепенулся: слишком весел был этот новый голос, без сердитости и занудливости, будто покупатель пришел сюда не по нужде, а от радости. Весел голос, а поди ты, напугал подкрашенного старика — попятился, скрылся в толпе, что-то бормоча. — Привет! — подмигнул Сане чубатый круглолицый речник, который сразу понравился мальчишке и чубом, и улыбкой, и глазами. Было видно, что все у этого человека хорошо, складно, что и самому ему жить здорово, и другим он того же желает. — Привет! — ответил Саня, а парень-речник покрутил головой: — Ну и дух от твоей ягоды! Продаешь? — Ага! — засмеялся Саня: для чего ж тогда стоит тут со стаканом? — Дороговато! Ты, купец, часом, не рехнулся? — вылез из-за чубатого его приятель, тоже, судя по одежке, речник, низкорослый, но с такими широкими плечами, что казался квадратным. Сила-силища угадывалась в этих плечищах, а голос был тонкий, базарный, и Сане от этого голоса стало скучно. Он посмотрел на деревянное лицо квадратного парня и увидел в нем дубовое упрямство. — Не рехнулся, — ответил с вызовом. — Не хочешь — не бери! И ему впервые захотелось, чтобы в разговор втиснулась соседка его, старуха Макарова, — она бы так отбрила! — Нет, мы, пожалуй, возьмем, — сказал третий, доселе молчавший речник поджарый, с сухим лицом и быстрыми, чуть раскосыми горячими глазами. Поджарый сказал, а остальные двое замолчали, как-то отодвинулись, отошли, пропуская узкоглазого вперед. «Начальник», — понял Саня, разглядывая тонкий, с горбинкой нос, серые хитрые глаза. — Берите, — надоело разговаривать мальчишке. Он покосился на соседку. Старуха Макарова поджимала губки, готовясь к великому крику, на который была она мастерица. И Саня даже пригнулся немного, словно крик этот уже прозвенел в пыльном воздухе. — Насыпай, — сказал поджарый, но тут решительно протолкнулся вперед квадратный: — Погоди, Гриша! Мне необходимо выяснить! — Что тебе выяснять, Иван Михайлович? Это же базар, — с досадой сказал Гриша, но Иван Михайлович уже подступил к прилавку, который оказался едва ли не по грудь ему. Буравя Саню глазами, он начал «выяснять»: — А ты знаешь, что торговать не положено? Что в твоем возрасте?.. — Уйди ты! — плачуще сказал Саня, и ближние его соседи загудели, стали вытягивать шеи, смотреть недовольно. И уже кто-то кому-то громко сказал про «нахалов, которые только приценяются, а брать не берут», уже старуха Макарова из-за прилавка подала голос, когда тот, веселый, чубатый, неожиданно спросил Саню: — Слушай, а родные у тебя есть? Глаза у него ласковые, какие-то девчоночьи, с длинными ресницами, и весь он, чистый, наглаженный, промытый, был как случайный путешественник на деловой и бестолковой огуречно-ягодной толкучке. Все ему интересно, все занятно, и Саня тоже. «У отца такие же были глаза», — подумал вдруг Саня. Были… А какие стали, он и не знает: некогда ему заглядывать в смутные отцовы очи. Чубатый улыбнулся — улыбка у него хорошая, добрая, и слова вроде бы искренние: — А звать-то тебя как? Саня моргнул раз и другой. Вот ему бы, пожалуй, рассказал об отце-матери, только не здесь, не при этих квадратных, которые глядят непреклонно, говорят, словно рубят: — Ты что, разве купец коломенский? А? Разве тебе тут место? Имеются и другие места для детей! — Какие еще места? — насторожился Саня. — Да разные, — тихо ответил поджарый Гриша, и двое его товарищей опять почтительно смолкли, слушая. — Пионерский лагерь, например… Черное море, допустим… Отдых ведь, каникулы, а ты — на базаре, среди торгашей. Возмущенно заворочались, низко загудели хорошие Санины соседи, и гул этот прорезал женский голосок квадратного Ивана Михайловича: — Точно, Гриша! Человеку место в лагере пионерском! На море Черном! Странный он, однако, человек — заявить бы о нем куда надо! — Пошел к черту! — угрюмо отрезал Саня и отвернулся. И уже хотел сбежать со своей корзинкой куда подальше, но тут поджарый Гриша вытащил пятерку, положил перед Саниной корзиной: — Насыпай-ка. На все. — Бумага-то хоть имеется? — влез квадратный Иван Михайлович. Саня ему вообще ничего не ответил — торопясь, отсыпал в кульки клубнику, сунул, не глядя, деньги в карман, и парни-речники пошли толкаться по базарчику, а старуха Макарова, бранчливая базарная соседка, ругнула Саню за то, что он «дурак и чудной»: зачем насыпал с таким походом? — Им бы, горластым, я не такую бы ягоду всучила! Ишь!.. Саня, не слушая ее, исподлобья с непонятной завистью следил за ними. Было в них что-то независимое, на все смотрели они с любопытством и чуть пренебрежительно. Вот троица прошлась вдоль рядов, вот квадратный привязался к какой-то старухе с семечками — та начала махать руками, и товарищи едва оттащили возмущенного Ивана Михайловича от семечек. Обойдя невеликий базарчик, «морячки» остановились в отдалении и, поглядывая на Саню, заговорили о чем-то. «Надо сматываться», — понял мальчишка и хотел было попросить старуху Макарову присмотреть пока за своими ягодами, чтобы не толкаться с корзинкой у парней на виду, но та куда-то пропала. А парни уже направлялись прямиком к нему, и вперед вышел чубатый, имени-фамилии которого Саня пока не узнал. — Вот что, человек хороший, — уже без улыбки заговорил незнакомец. — Надобно нам с тобой потолковать… «Надобно потолковать!» — кивал издали Иван Михайлович. «Надобно!» — сурово и недоуменно смотрел Гриша. «О чем?» — тоскливо думал Саня, вертя головой. И тут увидел отца. Очень старательно, прямо, вежливо, уступая дорогу всем и каждому, шел по базару родитель, шел и все улыбался. Щеки его были бледны до синевы, глаза ввалились. Саня закусил губу: опять стонать отцу всю ночь, охать, и корчиться, и хвататься за живот — нельзя ему пить, слабому. — Батя, батя! Ну зачем ты?! — Батя? — бросил быстрый взгляд чубатый. — Понятно… И отошел немного в сторону. Отец неверной рукой шарил за пазухой, шарил долго, и смотреть на него было неприятно и Сане, и, верно, тем троим, странным. Наконец он вытащил кулак, разжал пальцы, чубатый вытянул шею. Блеснуло что-то яркое, зелено-желтое. — Зачем ты, — жалел Саня и отца, и смятого попугайчика, а заодно и последние деньги, ухлопанные зря. — Зачем ты?.. — Тебе… птичку, — совал отец. — На-ка, Сань… Петь будет… Все веселей с нею, а? А то, брат, тоскливо у нас с тобой стало… Жить не хочется… — Пить надо меньше! — с привизгом, с ненавистью сказал квадратный, и отец вздрогнул. Попугайчик сорвался с ладони, часто взмахивая короткими крылышками, врезался в пыльную липовую крону, пропал средь ветвей. — Лови, — сказал чубатый. — Улетит. — Эх, какой же я, — улыбнулся ему отец. — Понимаешь, купил вот… Думал… — О сыне думать требуется! — встрял опять Иван Михайлович, и Гриша что-то сердито прошептал ему на ухо. Иван Михайлович упрямо потряхивал башкой — она у него коротко стриженная и тоже квадратная — и бил землю копытом, вырывал локоть, не слушая начальство. — Пьянь! — крикнул он наконец. — Давить таких! И лицо его сделалось жалким, как у обиженного ребенка. Саня, схватив корзинку, побежал с базара. — Погоди-ка! — кричал ему вслед чубатый. — Саня! Куда ты! Некуда тебе! 4 В тихом переулке Саня отдышался. Парило. Видно, собирался дождь. Куры, распустив крылья, млели в горячей тени акации. Бежала под высоким берегом Ока — речка вольная, своя, и неслись с пляжа вольготные крики. «Куда? Почему некуда?» — вспомнил он слова чубатого и поник: а ведь и верно, некуда ему деваться… Присев на корточки, доел странные пресные ягоды и побрел к дому. Перед калиткой остановился, подумал. Сейчас отец придет следом — плакать и каяться. Не может и не хочет Саня слушать отца.