И Сане вдруг так жалко стало и его, непутевого, и себя, и маму, что слезы заблестели в его серых глазах, уже не похожих на льдинки. — Садись, садись! — испуганно замахал руками дед Кузьмин, но Саня не сел, он крепко мазнул себя рукой по глазам и сказал: — Он хороший… Он так работал… Он слабый… Ух, как расшумелись! — Все слабые, парень! Сказанул тоже! — Да ведь пацан еще! — Пацан! Мы в его годы! — Сын ведь, сын, понимать надо! — Говори-ка, сын! Последнюю фразу произнес дед Кузьмин, и Саня, благодарно улыбнувшись ему, попросил: — Отпустите, а? Я за ним присмотрю… Когда расходились, Миша Иванов сказал звонко: — Спустили дело на тормозах! Эх, мягкотелость! Все равно не поможет ему: коль начал пить — не остановится! — Помолчал бы, знахарь! — хмыкнул дед Кузьмин и, отведя в сторонку Сергеевых, усадил их, сказал старшему: — Ну, Серега, отступать, видишь, некуда. Народ тебе последний раз поверил! Больше не выгородим — не надейся! — Тяжко… — не смотрел на него отец, уткнулся потерянным взглядом в руки свои, стиснувшие кепочку. — И никто в душу не заглянет… Дед Кузьмин крякнул: — Да ты это брось… — Опустил на плечо отца ладонь. — Ты знаешь, как я после супруги-то… Помнишь?.. Отец молча кивал. Саня помнит, как неприкаянно бродил дед Кузьмин после похорон старухи Кузьминой и как они с отцом и матерью уговаривали деда бодриться, не поддаваться и жить назло всему. Дед не поддался, только согнулась малость его крепкая спина да в глазах навсегда поселилась тоска. — Иди-ка, — тихо, но твердо сказал дед Кузьмин отцу, и тот посмотрел удивленно: — Куда? — В цех иди — куда ж еще? Работай! — Да-да! — согласился отец. — Конечно! А Саня? — Не пропадет твой Саня — не та жилка! Иди! Отец вышел из красного уголка. Дед Кузьмин проводил его тяжелым взглядом. — А ведь был человек… Был… — Нет, — перебил его Саня. — Неправда! Будет! Есть! — Ну-ну! Поглядим… — Только… вы уж не бросайте его, ладно? — попросил Саня старика, и тот безнадежно махнул рукой. А потом дед Кузьмин провел Саню по цеху — показал и станки, и блестящие детали, только что выточенные, теплые. К отцу не подвел: не стоит волновать, пускай отмякнет… Вывел мимо Степаныча на улицу, и они вдвоем молча постояли под часами, уважительно слушая, как сдержанно гудит огромный завод, на котором трудятся тысячи разных людей — и хороших, и не больно ладных, и несчастных, как Санин отец. — Трудно? — спросил дед Кузьмин. — Трудно! — доверчиво ответил Саня. — Может, помощь какая требуется? Не стесняйся. — Спасибо. — Саня почувствовал, как опять тает ледок в его глазах, которым стало горячо. — Спасибо вам… — Может, лечить его надо, а? Саня напрягся. Глаза сузились недобро. «Нет!» — отчаянно закрутил головой. — Ну, как знаешь, — пробормотал дед Кузьмин. — Я как лучше… До конца смены Саня сидел в скверике — глазел на грачей, орущих на липах, читал газету, купленную тут же в киоске. Когда стало совсем невмоготу, стал похаживать, ежеминутно поглядывая на огромные заводские часы, что висели над проходными, рядом с «Крокодилом». Сане не нравится эта здоровенная самописная газетина, в которой ничего путного — одни лодыри да прогульщики. Люди стоят возле, смеются… А намалюют вот так же отца?.. Нет уж, Саня этого не допустит! Будет снова портрет Сергея Петровича красоваться на той вон, другой витрине — почетной и гордой. А не будет — не беда: Сергеевы народ скромный, им не больно нужна слава, только бы стал отец прежним — добрым, спокойным, ласковым, как при маме… Саня запихнул рубашку в штаны и решительно направился к проходной. Не успел еще подойти, как распахнулись сразу многие двери и ринулись в них самые нетерпеливые — в большинстве мальчишки и девчонки постарше Сани. Вот и Миша Иванов промчался. Потом деловито вышел отец. Саня зорко вгляделся: лицо отца спокойно, глаза приветливые, кепочка сидит на затылке чуть набочок, как раньше. — Папка! — Саня, — обрадовался, а потом смутился отец. — Вот видишь, как меня… Сын взял его под локоть и повел за собой — к родному дому, к новой, пусть не счастливой, но нормальной жизни, которая, конечно же, придет обязательно — надо только очень-очень захотеть этого им обоим. Они выкупались, потом отец задумчиво и как-то успокоенно похаживал по саду, а Саня готовил ужин, и Шарик, чуя перемену к лучшему, то вертелся возле отца, то, встав передними лапами на подоконник, хитро заглядывал к молодому хозяину. — Соскучился, радость? — смеялся мальчишка над лукавой этой мордочкой — ухо кверху, ухо вниз: беспородная, преданная животина. Ужинали мирно и ладно в саду, посмотрели телевизор, спать легли поздно, и отец, оттаяв, все говорил, говорил — про работу, про товарищей, про пионерский лагерь, путевку в который он вот-вот достанет. А ночью Саня проснулся от шороха. Отец рылся в заветной железной коробке, где лежали чудом сбереженные на черный день, на хлеб да кашу, его же трудовые рубли. — Па… Он испуганно вздрогнул, но коробку не выронил — крепче зажал в руках. — Зачем? — спросил Саня, и отец не смог слукавить. — Пятерочку, Сань… Я отдам… — Зачем? Отец вздохнул. — Что ты понимаешь, сын… Душа горит… Сил нету — тоска. Слетай, что ли, к Сычихе — она и ночью продаст, у нее всегда есть. Слетай, Сань… — Папка… Людей постыдись! Босоногий, тощий, Саня прошлепал к отцу, выхватил коробку из вялых пальцев. Она раскрылась, упали их невеликие деньги — отец и сын туповато уставились на них. — Люди… Что люди. Что они понимают?.. — пробормотал отец, странно раскачиваясь на постели. Саня не стал собирать деньги — присел к отцу, обнял. — Успокойся, ну! Что ты, в самом деле… К тебе ж хорошо относятся. — Замечательно! — хмыкнул отец, вырываясь. — Особенно нынче! Даже Мишка, черт сопливый, — и тот учит. А когда-то я его… А теперь учит! Меня, Сергеева! Сволочь! — Батя!.. — Саня с удивлением отшатнулся: никогда и нигде отец его не ругался — не шло ему это ни с какой стороны. Как не шло и злое выражение на лице, тонко поджатые губы. Неужели водка выпила отцовскую доброту? Саня ужаснулся, подумав так, упал на колени, торопливо комкая, собрал трешки, рубли, запихнул их в коробку. — Все, батя, хватит! Докатишься. Вон Кузьмин говорит: лечить тебя надо! А он дед мудрый, он повидал… — Что он повидал! — закричал отец, который никогда раньше не повышал голоса ни дома, ни в саду. — Что он знает, старый пень?! — Папка, папка!.. Старый пень кормит нас, и хотя бы за это… — Что за это? В ножки ему, да? Не дождется! И ты туда же! Лечиться! Упечь меня хочешь, да? Саня поднялся с колен, встал над сидящим отцом, глядя на его беззащитную макушку. — Что ты говоришь-то, папка?.. Опомнись. Отец поднял голову, погрозил пальцем: — Ты тоже хорош!.. Отцу родному пятерку пожалел… Может, мне пятерка эта вот как нужна, а ты… пожале-ел… Эх, ты!.. А еще сынок… — Папка! Еще слово — и я… я из дома убегу! Отец пожевал губами, выискивая нужное слово, и выискал: