— Катись… Пошла кругами настольная лампа, качнулись грязные занавески на черных окнах. Поплыл в дальнюю даль отец вместе с кроватью… Саня зацепился пяткой о порог… — Деньги-то, купец, оставь! Саня разжал пальцы, брякнулась об пол коробка, отец не пошевелился. По этой тропочке все бежит к реке — и ветер, и ручьи, и листья. По этой тропочке, под уклон, мчался теперь и Саня. Куда, зачем бежал он глухой полночью — ему и самому было неведомо, только бежал он, не останавливаясь, подальше от спящих домов, мимо бузины и крапивы, по росе, средь ленивого собачьего лая, пока не выскочил на влажный береговой песок. Тут и опомнился — рубаха и штаны в руке, башмаки остались дома. Сейчас отец выскочит следом, догонит, уведет в тепло, скажет, что слово то не он вымолвил — само оно вырвалось помимо воли. «А как же «купец»?» — подумал Саня в тоске. За что же отец так обидел его? Прислушался: калитка не скрипнула, шаги не послышались — тихо, пусто кругом и темно, только луна проблескивает из-за моста, роняя на реку призрачную дорожку — смотри не наступи. Саня поглядел на мост — не ажурную красоту его увидел, не черное кружево под желтой луной, а смертную высоту, с которой ахнуться бы вниз головой, чтоб перестало болеть сердце. Помаленьку Саня начал замерзать — оделся, сел на корму Кузьминовой лодки, свесил застывшие ноги в парную воду. Скрип по песку — ближе, ближе. И с каждым новым шагом теплее на душе. Ага, все-таки опомнился, ищет! Дружеская ладонь на плече, возглас полон удивления: — Саня? Мальчишка вскочил, лодка качнулась — пришлось упасть в крепкие объятия Володи, тот смотрел в упор большими темными глазами и не улыбался сейчас, а был необычайно строг и холоден: — Ты зачем? Ого, спрашивает совсем как Иван Михайлович. — Так, гуляю… — А где обувка? И вообще, что стряслось? Володя за руку вывел мальчишку из лодки и, не отпуская руки, крепко потряхивая ее, требовал: — Говори! — Пусти-ка… Саня вырвался и побрел обратно — теперь вверх, вверх, опять мимо бузины и крапивы, к родному дому, где отец, конечно же, ждет его и переживает. Шарик, мокрый от росы и потому крепко пахнущий собакой, метнулся в ноги. — Пусти, пусти! Свет на кухне, родной огонек. Встречай меня, папка! Саня, шлепая ногами, оставляя на немытом полу черные следы, пробежал в комнату. Отец навзничь лежал на кровати — одетый, в туфлях. Лицо его было бледным, дыхание тяжелым. На стуле неподвижно сидел дед Кузьмин. Саня сперва не увидел его, отшатнулся, когда черный дед повел темными глазами: — Не бойся, малый… Голос у деда тоже темен и глух. — Что? — Обычное… Привел вот… Не спится старику — вышел в сад, а он — по заборчику… Привел… Ну, я завтра эту Сычиху-самогонщицу! Я ее вытащу на общественный суд! Саня попятился, и дед Кузьмин кивал, не вставая со стула: — А и верно, парень: нечего тебе тут делать. Иди-ка ко мне, я посижу и явлюсь, а утром мы тебя… В тихом неладном доме простучали вдруг быстрые ловкие шаги. — Сань, ты? Вошел, вглядываясь, Володя. Зоркие молодые глаза его враз зацепились за пьяного отца. — Ну, пойдем-ка, брат, — приказал Володя и решительно надвинул на лоб, на пышный свой чуб, лаковый козырек белой фуражки. 6 Резкий, дробный, оглушительный грохот. Саня взвился на койке: — Что?! На соседней койке заворочались. Из-под одеяла высунулась взлохмаченная голова. — Спи. Якорь положили. Саня подбежал к иллюминатору. Близко гуляла, била в борт волна. Шипел где-то пар, пахло железом, машиной. Вот опять что-то загрохотало, уже потише. Зашумело колесо, пароход качнулся — пошли! «Куда я?» — в растерянности думал Саня, глядя на розовую рассветную воду. Вчера ночью они долго сидели в его доме, потом втроем вышли на берег. «Идите, идите, я тут погляжу», — все успокаивал дед Кузьмин Саню, а тот оглядывался на берег, на крышу родимого дома, тянул шаг. Потом они вдвоем с Володей бежали мимо каких-то мастерских, в которых гудели станки и вспыхивала сварка, мимо ящиков, бочек и тюков, потом едва успели вскочить на борт отваливающего от причала парохода, и Гриша-капитан откуда-то сверху крикнул: «Где тебя носило?» А Володя с непонятным весельем ответил: «Не меня, а нас! Принимай гостя, капитан!» Как поили чаем, Саня уже помнит смутно, а как спустился сюда, в каюту, почти и не ведает. Только ткнулся в подушку — и все. Вздыбленная голова таращила полусонные глаза с соседней койки. — Коркин? — Ну! — ответила голова. — Где мы? — Тама! Спи! — пробормотал Коркин и завалился. Саня тоже лег на жестковатую подушку, но сон не шел к нему. Пароход шлепал колесами, сопел, посвистывал. Где-то близко — то ли под ногами, то ли за стенкой — равномерно погромыхивало, позвякивало — работала машина. «Надо все продумать», — решил Саня и приготовился: положил руки под голову, вытянулся повольней, закрыл глаза и уснул. — Эй, вставай, что ли! Завтракать! Саня открыл глаза. Коркин сидел на койке и одевался в рабочее. Встал, застегнулся, стукнул толстой подошвой по железному, покрытому матиком полу. На соломенно-зеленые волосы натянул беретик. — Проснулся, коломенский? — спросил не совсем еще миролюбиво, видно помня схватку на берегу. — Как спалось? — Хорошо. А тебе? — Так ведь мы не на даче — на вахте, — ответил Коркин непонятно и прищурился вдруг: — А ты ух злой… — А ты какой? — спросил Саня. — Добрый? — Я? Нормальный. На людей не кидаюсь. Саня подумал: не объяснить ли все Коркину? Но объяснять такому важному не хотелось, и он только спросил: — Как тебя зовут? — Семеном кличут! — ответил мальчишка. — Пошли, что ли? Они поднялись по узкой железной Лесенке на палубу, прошли в просторную каюту, где за столом сидели свободные от вахты, поздоровались. Коркин уселся, Саня затоптался у порога. — Садись! — подвинулся Гриша-капитан. — Ешь-ка! Саня огляделся: где же сердитый Иван Михайлович? И Гриша, угадав его, засмеялся: — На работе он, не бойся. — Я не боюсь, — смутился Саня. — Только… И не стал объяснять, что не любит он дубовых и квадратных. Молча уткнулся в миску. Ел, искоса поглядывая на плывущие берега, раздумывал, что же делать ему дальше и зачем он вообще сидит тут и ест флотскую лапшу с мясом. Поднял глаза на капитана, и Гриша сказал: — А ничего страшного: поживешь с нами, поглядишь, а там на берег сойдешь, если захочешь… Саня передернулся, как от ледяной воды за воротом. — Берег… А что там, на берегу-то? — Ну и ладно, и все! — встал Гриша. — Может, и наладится, да? А сейчас походи, погляди, как мы живем. И веселей, веселей, Саня! Коркин! — позвал он и, когда тот подошел, попросил: — Покажи-то товарищу судно. — Есть, капитан! — лихо ответил Коркин и повернулся к гостю. — Пойдем? — Пойдем, — вздохнул Саня, и было ему все равно, куда идти, кого слушать: что-то оборвалось с прошлой ночи, что-то треснуло, осталось там, на берегу. — Значит так, — начал Коркин, вышагивая рядом с Саней и покряхтывая от важности. — «Перекат» наш — корыто старое. Дохаживает свое, понял? — Саня молчал, не интересовался, и Коркин, поскучнев, продолжал: — На нем паровая машина…