— Паровая машина, — послушно повторил Саня. — Так барахло, в двести лошадей! — оживился Коркин и тут же, не утерпев, пошел распинаться, на каких теплоходах будет он ходить после училища, получив специальность машиниста-рулевого, а пока приходится кантоваться тут, на «паршивом буксире». — А почему тут, раз не нравится? — спросил Саня. — Шел бы на хороший. — Да-а, шел бы, — подумав, ответил Коркин и, обежав скользкую тему, начал распинаться про товарищей своих: про Володю — первого штурмана и помощника капитана, про Ивана Михайловича — механика и второго штурмана, но тут Саня перебил его: — Почему у вас все двойное? Машинист-рулевой, первый штурман — второй помощник, токарь-пекарь, повар-плотник… — Сам ты пекарь! — высокомерно улыбнулся Коркин. — А по-серьезному — так это совмещение, понял? Где раньше, например, двадцать человек работали, теперь десять управляется, ага? Совмещение — естественный процесс. «Естественный», — вспомнил Саня Ивана Михайловича, любителя таких вот словечек, и спросил про совмещение: — Зачем это? — Надо, — отрезал Коркин, подумав. Он открыл какую-то дверцу, Саня увидел лопаты, ведра, тряпки. — Кладовка, что ли? — Материалка! — с удовольствием ответил Коркин, поглядывая на неопытного Саню. — Я и говорю, кладовка! — Материалка! — со вкусом повторил Коркин, и Саня подумал, как, должно быть, нравится тому и пароход со всеми его материалками, и собственные штаны с беретом, которые он таскает с таким небрежным удовольствием. — Материалка, понял? — Почему не просто кладовка? Зачем так сложно? — захотелось Сане поддеть Коркина, но тот поглядел недоуменно, как на глупого, и единственная глубокая морщина, которая почему-то поперек пересекала его лоб, стала еще глубже. — Положено! — кратко отрезал он, и Саня, подумав: «Тупой!», потерял интерес к практиканту, а Коркин, наоборот, распаляясь, потащил его в машину. Там, внизу, наваливалась жарища. В желтом электрическом свете тускло поблескивали облитые маслом железные части машины. Вкусно чавкая и шипя, ходили в цилиндрах поршни, неторопливо двигались шатуны, крутились валы. И кругом — трубы, трубы, трубы. Трубы маленькие и большие, толстые и тонкие, голые и обмотанные проволокой, укутанные асбестом. Вопреки ожиданию, в машинном отделении было сравнительно тихо, можно разговаривать, не повышая голоса. Коркин что-то объяснял, Саня слушал не его, а машину и смотрел только на нее, живую, огромную, умную. Дрожал под ногами пол, посапывал, поухивал пар. Коркин похлопывал машину, словно коня, по вспотевшим масленым бокам, трогал железки, на ходу подливал масло в масленки, похожие на шляпки грибов маслят. Двигался он свободно, уверенно, и Саня впервые самую малость позавидовал ему, человеку, кому-то нужному, к какому-то делу приспособленному. — Ты башку тут не разбивал? — спросил он неприязненно, кивнул на вал, и Коркин почему-то обрадовался: — Во-во! Трескался! Об него! Вишь, какой низкий! Устаревшая конструкция! Сколько мне шишек насажал! Ты осторожнее! И снова бросился растолковывать что-то, а Саня глядел на машину и с тоской думал о бывшем сборщике и механике, фотография которого недавно еще красовалась на доске Почета у проходных. А вспомнив про отца, вспомнил он и про маму, про Шарика, про грушевого чертенка, которого она гладила тогда по рожкам… И показалось Сане, что давным-давно он с берега и что берег этот не увидит уж никогда. — Ты что? — удивился Коркин остекленевшим глазам мальчишки. — Трахнулся? Я ж говорил! Ты куда? Не слушая, не отвечая, Саня полез наверх, к солнцу. У входа в машину сидел на обыкновенной, совсем не корабельной табуретке Иван Михайлович — в обыкновенных штанах и ботинках и в короткой рубахе, которая у него то и дело вылезала из брюк, и он ее ожесточенно запихивал обратно. — Ну? — спросил он, запыхавшись, поглядывая на Саню круглыми, как пуговки, глазками. — Понравилось, естественно? — Ничего, — вежливо ответил Саня, и Иван Михайлович закряхтел: видно, не так, как положено, отрапортовал гость. — А ты, Сергеев, вникай, понял? — холодновато посоветовал он и отвернулся — не гляделось ему на Саню, которого он почему-то не принял с самой первой встречи. Коркин, тоже вроде как малость окостеневший вблизи Ивана Михайловича, отойдя подальше, немного обмяк, хоть и косился настороженно: — Железный человек. — Железный, — согласился Саня, а подумал: «Деревянный». Иван Михайлович по-прежнему не сходил с табуретки, и Саня спросил, почему же механик не в машине, не внизу. — А незачем, — снисходительно пояснил Коркин. — У него машина как часы. Он ее по слуху узнает, коли что не так. Слышишь? Да ты послушай! Саня невольно прислушался: и верно, машина дышала ровно, спокойно, только временами что-то в ней вроде бы посвистывало. Из рубки выглянул чубатый Володя. — Нравится, Саня? — спросил он, не придумав новенького. — Ничего, — ответил Саня, не желая обидеть человека, не сказав про непыльную работенку. — Тогда лезь! — пригласил Володя, а Коркин, подталкивая Саню в спину, добавил: — Лезь, коломенский! И они полезли на верхнюю палубу. Железо под ногами горячее — чувствовалось даже сквозь подошвы. И поручни горячие, и спасательные круги, и огромные трубы, похожие на курительные трубки. Саня поглядел на трубы, Коркин не удержался: — Ветраусы! «Вентиляторы», — понял Саня, и стало ему повеселей немного, стало поинтересней жить и узнавать странные прозвища знакомых и незнакомых предметов. Он разглядывал верхнюю палубу и рубку на ней — маленькую застекленную будку с плоской крышей. — Входи! — распахнул Володя дверь, и Саня вошел. За ним втиснулся Коркин, сел потихоньку на какой-то ящик, насупился — верно, от важности. Может, подбирал слова, вроде «рубка — сердце корабля» или еще какие-то в том же духе. Володя оглянулся на него, посмотрел на оробевшего Саню, улыбнулся парням. — Смотрите — красота-то! И точно, красота вокруг! Из рубки видно далеко, на многие километры. Ока впереди не сероватая, как у поселка, а зеленовато-коричневая, с синевой. Берега незнакомые, зеленые, чистые, временами на них заметны желтые лысины — это песок, пляжи. Саня тут никогда не был, он вообще нигде не был дальше сада-огорода и своего берега — затоптанного, замусоренного: такой уж ему достался сухопутный отец. Отец… Саня оглянулся — где же Сосновка? Ее нет, пропала, растворилась в дрожащем мареве. За пароходом тянулись три баржи, тяжелые, как утюги, и такие же неуклюжие. На них болталось белье, бегали ребятишки. «Счастливые», — позавидовал Саня. Володя не мешал ему осматриваться, молчал и Коркин: пускай новичок сам удивляется. И Саня удивлялся. Совсем не так представлял он рубку: где же тут хитрые приборы, где капитан с трубкой и в белом кителе, куда подевались его грозные команды: «Полный вперед!», «Так держать!» Нет, все-то не так… Сидит на высокой табуретке Володя в тренировочных штанах и клетчатой рубахе, крутит маленькое колесико, что впереди большого штурвала. На вопросительный Санин взгляд Коркин торопливо, чтобы не опередили, зашептал, что колесико — тот же штурвал, только механический. Внизу — паровая машина, она-то и ворочает руль. «Благодать!» — размышляет Саня, но почему у Володи покрасневшие глаза и усталый вид, почему Коркин зевал, зевал за спиной у Сани да вдруг и сомлел в своей толстой робе, и Володя, ласково разбудив его, велел освежиться в душевой и топать на вахту. — Ага, — пробормотал парень и спотыкуче побрел в душевую. — Не высыпается, не привык, — с улыбкой проводил его взглядом Володя, и хоть Саня не понял пока, к чему нужно еще привыкнуть Коркину, он почувствовал, что не все так просто и легко на неспешном этом буксире, плывущем мимо беспечных берегов. — Ну а мне куда? — спросил Саня. — Мне-то кому помочь? — Молодец! — с удовольствием сказал Володя, тряхнув чубом, чтобы прогнать сон. — Понял… А помоги-ка ты, брат, тете Дусе. Саня вышел из рубки на белую верхнюю палубу, кинул еще раз взгляд на берега, на Оку, подышал запахами нагретого корабля — железом, краской — и неловко, бочком, держась за поручни, спустился по очень крутой лесенке на вторую палубу. Как раз Коркин выбрался откуда-то снизу, из душевой — не посвежевший, а, наоборот, распаренный. Обмахиваясь полами тяжелой брезентовой куртки, под которой у него ничего больше не было, он блаженно постоял под ветерком, потом, застегиваясь, сказал: — Ну, я в кочегарку! Не хочешь? — А мне Володя к тете Дусе велел, — нерешительно ответил Саня, ожидая насмешки, презрительной гримасы от этого морячка: кому же хочется к плите, к горшкам да кастрюлям? Но Коркин впервые за это утро посмотрел на него по-доброму и сказал по-Володиному: — Молодец! — А потом добавил свое: — А ты сумеешь, а? Ежели что — крикни, я мигом. И, покачивая узкими плечами, загремел ботинками по железу. Догремев до узкой, совсем по нему сделанной дверцы, оглянулся, мигнул, ухватился за поручни, лихо поехал куда-то в дыру ногами вперед. Саня один, без провожатых, медленно пошел по пароходу, внимательно и неспешно ко всему приглядываясь и много замечая. Вот просторная каюта, в которой они завтракали. Тут телевизор, книги в шкафу, журналы на столе. Чисто, как и положено на корабле, но почему-то любимые Санины «Крокодилы» не засалены, не залистаны — так и лежат свежей стопочкой, будто только что из типографии. И кроссворды в «Огоньках» не исписаны, и телевизор накрыт слишком уж наглаженной скатеркой… Что-то больно чисто, что-то все как-то аккуратно, словно в музее. Неужели некогда людям после вахты посидеть тут, в тишине, в уюте, почитать газеты, поглядеть футбол, дружно болея за «Спартак»? Повариху тетю Дусю нашел он в тесной горячей кухоньке, где шипа и свиста было побольше, чем в машине. — Здрасте, а я вот… — сказал Саня, когда женщина в тельняшке повернула к нему багровое потное лицо. — Как хорошо, миленький ты мой! — обрадовалась она. — Бери-ка картошку! И кивнула на белый бачок. Больше разговаривать ей было некогда: что-то забулькало на тесной плите, поднялся пар до потолка. Саня схватил бачок и притиснул к животу, выискивая, куда бы примоститься. — На улицу, на улицу, — крикнула тетя Дуся, не поворачиваясь. Он потащил бачок на палубу. — Так, так, привыкай, — проходил мимо заспанный Гриша-капитан. И не успел Саня моргнуть, Гриша притащил откуда-то табуретку, похлопал мальчишку по плечу и легко взбежал наверх, в рубку. А из рубки спустился Володя. Тоже поглядел, тоже сказал насчет привыкания и остановился было, но Саня решительно прогнал его: — Я сам, а вам отдыхать нужно! — Нужно, — ответил Володя, присаживаясь на корточки над бачком. — Только днем тяжко: не сразу уснешь. Едва задремал — вставать пора. Ночью полегче…