— Да ладно тебе! — перебил его Володя. — Парня надо к делу определять! Ты же знаешь! — Знаю, — кивнул Иван Михайлович. — Я и говорю: определять к настоящему делу, а не к Карпычу! Чему он научит? И тихо, нехорошо стало за столом, словно сказанул Иван Михайлович что-то недозволенное. Громыхая мисками, неуклюже полез из-за стола Карпыч — к своей заветной шлюпке, курить там, плеваться в воду, сутулиться. — Эх, ты! — бросил Володя. — Думай, прежде чем ляпать! — Да я, — пробормотал Иван Михайлович, и вид у него был виноватый. Только ненадолго — через минуту механик снова сделался сердитым, будто не он, а все вокруг него провинились и за это им необходимо сделать внушение. — Я не ляпаю! Я говорю, как есть! — Ваня, Ваня, — сказал Володя тихо. — Не всегда и как есть говорить надо… — Нет! — Иван Михайлович вскочил, кинулся запихивать рубаху в штаны, а запихнув, продолжал: — Нет! Говорить надо, как есть! Правду! — И вдруг повернулся к Сане. — Ну? — Что? — растерялся мальчишка от неожиданного и непонятного «ну» Ивана Михайловича. — Решил? Если решил — говори. Сразу. Обещаю тебе помочь. Речника из тебя сделаю, а там… — Глаза его затуманились, и Саня понял, что увидел механик «там»: наверное, бескрайнее море, белые корабли… — Мне нравится, — сказал Саня, и механик заморгал, прогоняя видение, снова сделался сухим и официальным. — Хорошо! Завтра в конторе оформим! «Оформим» и «контора» напугали мальчишку — Саня беспомощно взглянул на Володю. — Ничего, ничего, — успокоил тот. — Завтра подумаем… Иди отдыхай… Саня лежал на койке, когда в каютку ворвался Коркин с полотенцем через плечо. Плюхнулся к нему на постель — рот до ушей, глаза — щелочки. — Молодец! Я знал, что ты наш! Я сразу увидел — у тебя интерес ко всему! Ну и заживем мы с тобой! И в училище вместе, а? Вот здорово! Он махал руками, говорил, говорил, а Саня лежал и думал, что неплохой, видно, человек этот неуклюжий Коркин, о котором он ничего пока не знает. — Хочешь, койками сменяемся, а? — предлагал уже Семка. — Тут получше, у окошка-то. — Да ничего, спасибо… Семка предложил и тумбочку его забирать «безо всякого», и «вообще»… — Спасибо. — Глаза у Сани слипались, а Коркин, видно наскучавшись без ровесника, уже выкладывал ему все: про дом и огород в деревне под Серпуховом, про маму и батю, «которые в совхозе вкалывают», про Нюрку-соседку… — В которую ты втрескался, — подсказал Саня, и Коркин радостно вытаращил глаза: — Точно! Вот так, по уши! Она меня встречать приходит! Увидишь! Хорошая девчонка! — Хорошая, — легко соглашался Саня, и жизнь в самом деле казалась ему не такой уж сумрачной, и захотелось вместе с Коркиным и Володей и вместе с этим чудным Карпычем плыть до Серпухова, до Коломны, встречать, как они, рассветы и закаты и ни о чем не думать. И он уснул, успокоенный, под шип и шлепанье, под мерное покачивание. 8 Ночью приснилась мама: сидит будто под любимой своей яблоней возле грушевого чертенка и гладит его, а этот грушевый уж и не чертенок вовсе, а отец — смотрит, смеется вовсю. «Чего ты, чудачок, смеешься? — спрашивает мама. — Проглядел сына-то и рад…» Саня проснулся в холодном поту. Сел на койке. — Семка! Никто не отозвался. Тускло поблескивало стекло иллюминатора, плескалась волна за бортом, шлепало колесо и шипел пар. «И так каждый день?» — убито подумал Саня, и стало ему одиноко и горько. Неужели каждый новый день будет все одно и то же: эти плески и шипы, эта железная палуба, каюта в четыре угла? Вспомнились берег, песок, тихая улочка, двор, сад, грушевый чертенок, Шарик. — Батя, — сказал Саня и, всхлипнув, кинулся одеваться. Напялил свои затертые брюки, нащупал стоптанные туфли, натянул рубашку и без топота выбрался на палубу. Было ветрено и свежо. Низко плыла за пароходом луна. Желтели огни на мачте. Красным глазом мигнул бакен, и тревога одолела мальчишку. Показалось, что много дней и ночей плывет он на «Перекате» неведомо куда и непонятно зачем, а дома, может, больной несчастный отец ждет его помощи… Саня поднял голову, в рубке краснел огонек сигареты. Гриша… На шлюпке сидит, клонит голову Коркин. Эй, не спи на вахте… Саня на минуту спустился вниз, в каюту, нашел клочок бумаги, карандаш, хотел написать несколько слов и задумался надолго — слов таких не находилось. Наконец Саня нацарапал: «Володя! Простите вы меня за все, но я больше не могу. Спасибо за тепло и ласку, но я не могу оставить отца одного. Прощайте. Ваш коломенский». Шевельнулось в душе то ли раскаяние, то ли сожаление, шевельнулось и не ушло вдруг — оплело душу надолго. Саня постоял с запиской в руке, положил потом ее на Семкину койку и вылез опять из душной, но такой надежной каюты на ветер, в ночь. Коркина на шлюпке не было — видно, полез в кочегарку. Саня быстро разделся на корме, связал в тугой узел одежку, укрепил его на голове ремнем — не впервой, так частенько переплывали они Оку раньше, еще при маме… Мама, бывало, ругалась, когда узнавала… Саня на руках спустился с палубы, повис, коснулся голыми пятками жесткой воды — она рванула, и Саня разжал пальцы. Понесло в черноту, под тупой грузный нос баржи. Он вмиг перевернулся на спину — ногами к барже, оттолкнулся вовремя. Мимо, царапая и норовя затянуть, пронесся осклизлый борт с привязанными к нему покрышками. Потом мелькнул кормовой огонек. Саня покачивался на волнах, уже здорово сглаженных баржами, отплевывался, переживал только теперь родившийся страх. Отдышавшись, неторопливо, экономя силы, поплыл к берегу, чернеющему недалеко. В воде было тепло, а в росных кустах зябко. Лязгая зубами, прыгая в ознобистой траве на одной ножке, Саня натянул мокрую одежду, вколотил ноги в разношенную обувку и рысцой побежал белеющей во тьме тропкой высоким берегом реки. На повороте оглянулся. Чернея, далеко тащился караван, пыхтел, шлепал колесами «Перекат». — Ну и все, — сказал сам себе Саня и опять побежал, не пугаясь кустов и перелесков. Часа через два затарахтел позади мотоцикл, и он поднял руку. — Далеко, рыбачок? — спросили из тьмы, ослепив его лучом. — Мне бы до Коломны, — жмурясь, ответил Саня. — До Сосновки… И, уже сидя в теплой коляске мотоцикла, он, как давний сон, вспоминал пароход, — Карпыча, сердитого Ивана Михайловича. А когда в заревом розовом свете показались вдали старые коломенские церкви, задымили знакомые трубы и вот уже появилась милая ржавая родная крыша, Саня начисто забыл и пароход, и Карпыча, словно их и не было вовсе. — Ну, мне сюда! — остановился на повороте мотоциклист. — А мне туда! — весело ответил Саня, отдавая ему шлем. — Спасибо! — Бывай! Обдав мальчишку пылью и бензиновым духом, мотоцикл укатил. — Здравствуйте! — сказал Саня родному городу и поселку и зашагал широко, радостно. Вот и улочка, еще полная тишины, сырости, яблоневых запахов. Вот и калитка. И свет в кухонном окошке. — Иди-ка, Шарик, не мешайся, погоди… С каждым шагом пропадала радость, а когда Саня вошел на кухню, сожаление, родившееся еще там, на «Перекате», сдавило горло так, что захотелось плакать. Ничего не изменилось в доме, да и что должно было измениться! Грязный стол, лампа без абажура. Отец над столом. — Батя… Он слегка повернул голову. Не пьяный, не трезвый — застывший. — А-а, — протянул равнодушно, словно Саня на минуту выходил в сарай или в огород. — Не спал, что ли? — Не спал, — так же равнодушно ответил отец. — Не хочется… — Прилег бы, батя! — Саня поднял странно отяжелевшего отца, повел в комнату. Тот послушно лег и пролежал молчком до гудка, глядя в потолок, не отвечая на вопросы сына. Едва проревело — поднялся, сел на постели, свесив грязные босые ноги. На небритых щеках серебрилась щетина: что-то рано начал отец стареть. — Петрович, встал, что ли? — загремел по дому дед Кузьмин. Увидев Саню, горестно скосил глаза на отца: каков? Таким странным отец еще никогда не был. Что с ним? Заболел? Обиделся на него, на Саню? — Папка! — Да, да, я щас! — ответил быстро и продолжал сидеть, уронив на колени руки, словно уж и не нужны они никому. «Может, и вправду лечить его?!» — с отчаянием посмотрел на деда мальчишка, представляя светлые палаты, строгих врачей и белые простыни — совсем не такие, как у них. «Лечить? — сомневался Кузьмин. — Поможет ли? Есть ли лекарство от тоски?» — Хорош, — добродушно заворчал дед, силясь расшевелить отца. — Вот бы жена на тебя поглядела.