— Жена? (Саня видел, как трудно отцу собрать воедино мысли и как мучается он от этого.) Жена… Нету у нас, Сань, мамы… Все… «Все… Неужели все?!» — с ужасом смотрел Саня на чужого, убитого горем человека, который даже не спросил, где пропадал сын, и, верно, не хочет вообще видеть этого сына, тяжело уткнулся в пол — трезвый, а хуже запойного. Неужели не будет больше того веселого и делового человека с золотыми руками и добрым взглядом?! Ведь и прошло-то после маминой смерти так мало времени! «Слабый», — твердит дед Кузьмин. А разве слабый не может стать сильным? — Батя! Ну что ты в самом деле! Опомнись! — Саня упал перед ним на колени, схватил отца за руки. — Ну, хочешь, я сам тебя отведу? Отец медленно повел глазами на окно. — Куда? — спросил безразлично. — Ну, это, лечиться! Сказал и замер: а ну как опять зашумит на него отец? Но тот был тих и покорен. — Да, да, надо лечиться… Ты прав, сын… Саня уткнулся в колени отца, а тот гладил сына, повторяя за ним: — Да, да, я не пропащий… Да, надо взять себя в руки, забыть… Забыть все… Работать, жить… Чтобы она радовалась… наша мама… радовалась… Да, а сейчас на завод… Я пойду… Отдохну и пойду… Да, все будет хорошо. Саня встал, поглядел просветленно на деда Кузьмина, почему-то мрачного. Не верит? Но ведь отец давал твердое слово. Он сможет! — Ну что ж вы? — просил поддержки Саня, но дед упрямо молчал, наблюдая, как сын одевает отца, как помогает ему умыться, подает полотенце, застегивает пуговки на рубахе, надевает кепочку на посвежевший чубчик: «Хорош? Хоро-ош!» И отец вроде оттаял от рук, от глаз, от слов. Остановился посреди комнаты, покашливая: — Пошел я?.. — Иди, батя! Я провожу. — Нет, нет! — впервые не согласился и даже испугался тот чего-то. — Я сам! А ты, это, по хозяйству… — Затоптался, разглядев наконец-то сына. — Вырос, Сань… Увидела б тебя мама… И пропал человек! Стоял перед Саней, растекался в слезах мальчишка, в кепочке, с чубчиком, восковой и слабый, — делай с ним, судьба, что хочешь! — Папка! — Саня… Как же мы одни-то, без мамы… Пропадаем совсем… А?.. — Ну и хватит парня мучить! — прикрикнул дед Кузьмин. — Напустил на себя! Эгоист чертов! Только о себе и думаешь, печаль свою пестуешь! А ты об сыне подумай! Что ж ему-то тогда делать, коли ты сам за себя постоять не можешь! Эх, дать бы тебе! Отец даже пригнулся — так широко взмахнул дед Кузьмин трудовой своей лапой. Но слезы пропали — помогло. — Сердитый… Ну, я пошел! — уже нормальным голосом сказал отец. — Да уж давно бы ушел! — буркнул дед. Отец пошагал успокоенно, Саню, рванувшегося следом, дед Кузьмин попридержал за руку: — Видал, опомнился. Нет, Санька, нельзя его жалеть. Смерть это, жалость-то. Привык он с нянькой. Привы-ык… А если без нее, а? Ежели хоть на недельку-другую оставим мы его без няньки? А то, понимаешь, больно легко ему живется… — Да что вы? Плохо ему! Он… он слабый! Но дед Кузьмин уже ухватил в горсть подбородок, глаза его стали хитрее, чем у лешего. — Сла-абый, — протянул он. — На таком слабом пахать… Погоди-ка, а не поехать ли тебе на недельку к моей сестрице в Москву. А? Или хочешь — в лагерь тебя определю? Через завком путевку достану. — Спасибо… — покривился Саня. — Достали уж… — Ну ладно, еще потолкуем, отдыхай пока… Дед Кузьмин ушел, похмыкивая, покачивая головой. А Саня в сопровождении Шарика обошел заброшенный, как-то вдруг заросший сад, поглядел на грушевого чертенка, на лишайники и паутину, на бледные тонкие поганки в чащобе и, обойдя, остановился было в растерянности. Шарик заскулил — потерянно, безнадежно. — Цыц! — прикрикнул Саня. — И ты туда же? Ну нет же! И, схватив косу, пошел сшибать буйную крапиву, молодую зеленую бузину и чертополох. Густо запахло сочной травой, запищали полевки, легкое серебро одуванчиков поднялось в воздухе. Дед Кузьмин и бабка Марья приспели ко времени: в доме был полный разгром, а среди опрокинутых стульев в луже воды стоял с тряпкой босой Саня и смотрел на них с вызовом. — А и верно! — взяла у него тряпку соседка. — Может, у мужика и глаза ни на что не глядят, оттого и тоскует. — От баловства, от мягкости нашей тоскует — кнута бы ему! — сказал дед Кузьмин и пошел трясти дорожки. Не через час, не через два, а к вечеру, но заблестела изба чистотой. На сверкающих окнах умиротворяюще колыхались тяжелые «богатые» занавески бабки Марьи. К босым ногам деда Кузьмина ласкалась мягкая дорожка, заметно полегчавшая после выколачивания. Не на кухне, а в гостиной стоял застланный, сверкающий скатертью стол, а посреди его возвышался бабкин самовар с медалями. Самовар погудывал, бабка Марья устало щурилась на него, а дед Кузьмин пока помалкивал, выжидал. Уже давно прогудел завод, прошла смена, уплыли на своих моторках на выходные дни рыбаки, а отца все не было, и самовар устал гудеть. Но вот раздались шаги, и все подняли головы. Отец появился на пороге, и трое впились ему в лицо взглядами. — Ну, сегодня ты молодец, — опережая деда Кузьмина, который начал было тяжко подниматься над столом, заговорила бабка Марья. — Сегодня ты самую малость, чуть-чуть, ради такого случая… — Цыц! — цыкнул дед на бабку, и та замолчала. А дед потопал к двери. — Ну-ка! — Как неживое, отодвинул отца и, на пороге вогнав ревматические ноги в опорки, вышел на улицу. Не утерпев, стукнул по раме кулаком: — Убить тебя, Сережка, мало! Отец остолбенело молчал, оглядывая скатерть, самовар, бабку Марью в новой кофте. — Ну и я, пожалуй, пойду! Бывайте! — тоненько пропела бывшая крановщица, зычный голос которой и сегодня помнили ветераны завода. — Пошла я, значит, а вы тут, это… Соседка исчезла. Отец, едва заметно пошатываясь, прошел по дорожке, осторожно сел к столу, взглянул на свое широкое отражение в самоваре. — Помнишь, сынок, она тоже любила так вот, вечером, в саду… Она… — Папка! — Саня хватил кулаком по столу. — Я ведь тоже человек! Пожалей ты меня! Отец повел глазами на окна, на бабкины занавески, посмотрел на чисто выскобленный пол. — Это ты… Вы это… для меня? Зря ты, сынок. Зря… Прости, если сможешь… Прости дурака. И пойми… Сам себе я не рад… Саня стиснул зубы так, что они заболели. Неужели дед Кузьмин прав? Неужели прав? А если решиться, если суметь?.. Нет… Нельзя… Ну как оставить его? Что он может, такой бледный и одинокий? Сын украдкой кинул быстрый зоркий взгляд: отец вроде бы уже успокоился, сидел смирно, шмыгая по-мальчишески носом. Он явно чего-то дожидался, и Саня понял, чего именно ждет отец: его утешительных слов, заботы, и внимания, и горячего чая, и булки с вареньем, придвинутым к его немощной руке. — Слушай-ка, батя, — странно медленно и странно спокойно заговорил Саня, и отец удивленно посмотрел на него. — Запомни, пожалуйста: картошка в погребе, масло и яйца — в холодильнике, мясо — в морозилке. Запомнил? — Саня… — Слушай, не перебивай. Я уезжаю. Может, надолго — не знаю. Придется тебе побыть пока одному — привыкай уж, пожалуйста. — Са-ань… Мальчишка досадливо повел бровью, и отец с испугом увидел льдинки в серых его глазах — они поблескивали холодно, отчужденно, ребячий рот был тонок и зол. — Помолчи, послушай! Я уезжаю. Куда — не все ли тебе равно? За газ, за свет дед Кузьмин заплатил — отдашь с получки, если не пропьешь! — Ну зачем ты так, Сань?.. — А пропьешь — сам отдам! Заработаю и отдам! Прощай! — Са-ань… Сынок! Только не оглянуться, не дать волю слезам — тогда конец, тогда все! В тумане плывет кухня, стол… Еще три шага, и вот калитка, забор — дойти, а там… — Шарик, черт, ты-то еще тут! Отстань! И так тошно! «А почему отец не бежит следом?» Нет, не надо, чтобы бежал, — тогда Саня не выдержит, вернется, а этого как раз делать нельзя! — A-а, вот он где! Сильные руки схватили мальчишку. — Живой, черт?! Володя, передохнув, отступил и вдруг влепил Сане подзатыльник — в голове зазвенело. Брызнули близкие слезы. — Саня! — Володя затряс его, неживого. — Прости! Мы уж все передумали! Сбежал ночью! А если бы под барку затянуло?! Саня вытер глаза ладонью.