– Ты же сказала, что она ни с кем не встречается, разве нет? – Как будто у девушек больше нет других занятий, кроме как гулять с парнями, просиживать по два часа в кино, есть мороженное и заново красить губы через каждые тридцать минут, – придерживаясь своего язвительного тона, мудро заметила Мэйлин. – Она подрабатывает. – Подрабатывает? – Ты прекрасно все слышал, – сворачивая за угол дома и направляясь к магазину, ухмыльнулась она. – Но где? Можно мне будет прийти к ней на работу? – Если только ты сможешь найти черный ход в кухню, – пожала плечами девушка, останавливаясь у самой двери магазина и сразу же вынимая из кармана платья свернутую бумажку. На миг Мартин остался за полем ее зрения, и она обратилась к молоденькому продавцу в ядовито-зеленом фартуке и полосатой рубашке: – Мне два апельсина. Нет, самые большие. Ой, ладно, если нет, то давайте три маленьких. Спасибо. Наверное, второй апельсин она отдаст Эмме, а третий они разделят пополам. Насколько ему было известно, подруги всегда делились друг с другом почти всем, что покупали. – До черного хода я не доберусь, да и потом, ваша Присцилла прогонит меня поганой метлой, – вяло заметил он, когда они отошли от магазина. – Вот, что Мэй, у меня просьба. – Что такое? – нахмурив свои черные брови, забеспокоилась она. – Не могла бы ты передать Эмме кое-что от меня вместе с одним из этих апельсинов? – Ну, а если и могла бы? Что это будет? – Я сейчас напишу записку. – Мартин полез в карман за блокнотом и карандашом, радуясь тому, что рабочая привычка брать с собой письменные принадлежности пришлась кстати. – Вот, всего пару слов. – Пару слов, я, пожалуй, донесу. Он открыл чистый лист, остановился и нацарапал: «Поговори со мной». Мэйлин даже не взглянула на записку. Она просто свернула листочек и положила его в свой карман. Она была кристально честной, и Мартин был благодарен ей за то, что она не стала влезать в чужое дело, читать ему морали или разводить сплетни. – А теперь уходи с этой улицы, – приказала она, улыбаясь и давая ему тем самым слабую тень надежды на то, что все еще можно исправить. Стала бы она улыбаться ему, если бы Эмма была слишком обижена на него? Зная о том, как крепка их дружба, Мартин мог сказать, что Мэй даже не заговорила бы с ним, если бы все было слишком плохо. Взрослые всегда норовили обмануть. Конечно, они делали это не специально, так просто получалось, но боль от этого не становилась слабее. Филипп привык сталкиваться с предательством каждый день. Когда умерли мама и папа, поначалу он считал, что в этом и вправду нет их вины. Он скучал по ним, и ему становилось больно от одной лишь мысли об их смерти. Они были такими молодыми и красивыми, они могли бы жить еще очень долго. Впрочем, теперь думать поздно – все равно, их больше нет. А он и София остались, и в этом заключалась самая большая несправедливость. Как можно было оставить их одних, совершенно одних? Как можно было бросить детей в мире, где они больше никому не нужны? С момента гибели родителей прошло три года, но Филипп думал о них каждую минуту, обвиняя во всем, что случалось с ним и его малюткой-сестрой. Умом он прекрасно понимал, что в смерти Стекляшки, нет ничьей вины. Разве что София немного виновата. Однако горечь от собственной беспомощности перенаправлялась на тех, кого не было рядом, и, глядя на слезы своей маленькой сестры, он не переставал винить отца с матерью. Если бы они были рядом, то малышке не пришлось бы искать грязных лягушек, заводить с ними ненормальную дружбу, а потом выслушивать упреки от недалекой тетки и ограниченной прислуги. Когда дядя Шерлок взял их к себе, он не обещал им, что они будут хорошо жить – просто сказал, что сделает все возможное. Филипп тоже не клялся быть хорошим мальчиком, но про себя решил, что постарается быть благодарным и воспитанным. Ему было всего девять лет, и он, как и любой ребенок, жаждал защиты, но вместо этого пришлось смириться с новой правдой своей жизни. Дядя работал в гражданской авиации, зарабатывал большие деньги и каждую неделю привозил им новые игрушки, но рядом его не было почти никогда. Нет, он проводил в городе по паре дней, но почти всегда был на свиданиях со своей красавицей. Во всяком случае, когда они действительно в нем нуждались, рядом его не было. Филипп научился сам обрабатывать свои коленки и лечить голову Софии холодными компрессами, если она падала со стула или стукалась о мебель. Однако когда она упала в колючий кустарник, он испугался по-настоящему. Ему было так страшно, что он не сразу догадался позвонить в скорую помощь. Она лежала во дворе, и ее тельце было исколото сухими иглами, которые впились в ее крохотные ручки. Редкие темные точки на светлой коже Софии можно было разглядеть до сих пор. А потом примчался дядя и устроил ему такую взбучку, что Филипп стал всерьез жалеть, что не утопился в реке месяц назад, когда у него впервые возникла такая мысль. Потом явилась Ирена, которая в скором времени стала тетей Иреной. Она была красивой, доброй и ласковой. В первые дни она была действительно хорошей и заботилась о Софии. Она покупала девочке платья, наряжала ее как куклу и купала каждый вечер в теплой ванне с душистой пеной. У них каждый день была хорошая еда и чистая одежда. А потом тетя забеременела, и все хорошее исчезло. Они снова стали никому не нужны, и это продолжалось уже два года. Маленькая Диана была кричащим красным комочком, и все умилялись над ней, немедленно превращаясь в сборище сюсюкающих идиотов. Все вели себя как слабоумные, стоило им увидеть младенца – все, даже дядя Шерлок. Хотя, с чего бы ему быть в своем уме – все-таки Диана была его родной дочерью. Филипп и София больше никому не были родными, и рассчитывать на настоящее тепло им не приходилось. Сам он понял это уже очень давно, но ему было очень тяжело объяснить эти истины младшей сестре. Доверчивая и добрая, она искала недостающую любовь везде, где только могла. Она пыталась подружиться с подругами тети, ходила следом за Инесс, тянулась к вечно занятому дяде Шерлоку. Филипп как мог объяснял ей, что теперь вести себя подобным образом просто опасно, но она слабо понимала смысл его слов. Ей казалось, что он просто слишком злой и раздражительный. Несколько воспитательных бесед обернулись противоположным эффектом, и София начала бояться собственного брата. Маленькая и наивная девочка не понимала, что все те, кого она считала отзывчивыми и милыми, на самом деле были эгоистичными и лицемерными прохвостами, в то время как внешне грубоватый и не по годам циничный Филипп действительно желал ей добра. Смерть проклятой лягушки не казалась ему большой катастрофой, но для Софии это был настоящий конец света. Она плакала ночами напролет, накрывшись с головой и беззвучно всхлипывая. Звук ее плача, спрятанного и зажатого подушкой, был самым страшным из всего, что ему приходилось слышать. Ей всего пять, и она не должна лить слезы, скрываясь под ночным мраком и постельным бельем. Это несправедливо! Почему все остальные дети получают все, все без остатка, а его маленькой сестре приходится глотать слезы в одиночку? Почему никто не может ее успокоить и приласкать? Неуклюжие попытки утешить Софию оборачивались странным оцепенением, когда она сидела, настороженная и тихая как замерзший воробышек, а он просто стоял рядом, не зная, обнять ли ее или уйти прочь. Малышке нужна была женщина – взрослая, рассудительная и сильная. Та, которая смогла бы забрать всю боль, прижав к себе Софию и пообещав ей, что все будет в порядке. Конечно, Эмма приходила ему на ум несколько раз – он вспоминал о ней каждый вечер, стараясь понять, подходит ли эта девушка на роль временной утешительницы для Софии. Нет, ни к чему им няньки и новые разочарования – как только они начинали считать кого-то своим другом или защитником, сразу же происходило нечто, вколачивавшее гвозди в нежные тела зарождавшихся дружеских отношений. Еще одна дыра в сердце ни Филиппу, ни крошке Софии была не нужна. Дядя Шерлок отдалился от них ради своей распрекрасной Ирены, а сама Ирена в свою очередь бросила их, когда в ее животе начала расти будущая крикуша Диана. Довольно обманов и пустых надежд, Филипп был уже слишком мудрым для того чтобы верить взрослым после всех предательств. Эмма могла стать лишь временным обезболивающим, необходимой мерой для того чтобы успокоить сестричку, и не более. Он стал ждать прихода Эммы, чтобы перехватить ее у порога и сразу же сказать, чего он от нее хочет. По рассказам Софии Эмма была доброй и спокойной барышней, так что Филипп рассчитывал хотя бы на призрачную тень понимания. Зная о том, что София часто преувеличивает положительные качества других людей, он думал, что Эмма всего лишь наполовину так добра, как утверждала его сестренка. Этого ему могло бы вполне хватить. Вся беда заключалась в том, что Эмма приходила очень редко – она была в этом доме всего два раза, и при этом каждый ее визит приходился на выходные, до которых было весьма сложно дожить – Стекляшка умерла в понедельник. Другим признаком появления Эммы было отсутствие Инесс, и на это условие ориентироваться было куда проще. Поскольку Инесс и сама успела обзавестись внутренним младенцем, ее самочувствие становилось все хуже и хуже – она едва ходила, тяжело дышала и работала очень медленно. Хороший день выдался в четверг – тогда Инесс снова не пришла, и у Филиппа появилась надежда. Однако прошел целый день, и наступил вечер, а Эмма так и не появилась. Лишь вечером, сидя на крыльце и глядя через забор на всю улицу, Филипп заметил знакомую высокую фигуру, и его сердце забилось чаще. Эмма шла по дороге, но ее уже ждала соседка тетя Эмили, так что соскочить и побежать к ней сразу же не удалось. Пришлось ждать. Он засек время по старым настенным часам, висевшим в коридоре, и мысленно отмерил Эмме на ужин полчаса. Когда стрелка доползла до нужного деления на циферблате, он помчался к уже известному дому и постучался в дверь. Если бы он еще мог верить людям, то решил бы, что Эмме действительно не наплевать на Софию – она так быстро согласилась пойти и так живо интересовалась несчастной лягушкой, что он всего на миг позволил себе поверить в ее искренность. Был короткий момент слабости, а потом открылась правда – она хотела лишь заработать еще денег, поскольку решила предложить свои услуги избалованной за время беременности и недолгого материнства Ирене. Впрочем, когда Эмма схватила его за руку и выстрелила ему в лицо гневными словами, Филипп подумал, что в чем-то она действительно права. Ее грубость должна была оттолкнуть его, но почему-то он решил, что это хороший знак – по крайней мере, она не прикидывалась добренькой. Он попытался отправить Софию вниз, сказав, что у них на кухне прямо сейчас находится Эмма. Прошло несколько часов, прежде малышка сдвинулась со своей кровати – она отлично знала, что попадаться на глаза гостям сейчас нельзя. Лишь когда на дворе стихли звуки и шумные прощания, она тихонько выскользнула из-под простыни и шмыгнула за дверь. Вернулась она примерно через час, и к этому времени с ней произошли чудесные перемены. Скорее всего, волшебство сотворила Эмма, и Филиппу даже было интересно, что такого она сказала его сестре. С тех пор он стал допускать мысль о том, что Эмма может немного отличаться от всех остальных самодуров-взрослых, с которыми им приходилось иметь дело. Она приезжала в город на выходные и обязательно находила повод встретиться с ними. Июль и начало августа были отмечены для его сестры бесконечным и тихим ожиданием суббот и воскресений, суливших встречу с новой подругой. Они вместе ходили за покупками, и за время этих коротких вылазок Эмма всегда успевала сделать девочке какой-нибудь подарок – она позволяла ей примерять красивые взрослые вещи, катала на такси (всего пять минут, но все же) и учила ее всякой девчачьей чепухе, постигнуть смысл которой Филиппу не удавалось. Такие передышки были Филиппу по душе – Эмма не старалась казаться новой мамочкой, но при этом давала Софии то драгоценное внимание и одобрение, которых так жаждала его маленькая сестренка. И все-таки, где-то другом городе у этой странной женщины должна была быть своя собственная жизнь, о которой она никому ничего не рассказывала. Именно это удерживало Филиппа на расстоянии и заставляло держаться с предельной осторожностью. Глава 7 Даже при всем желании соответствовать высоким нормам поведения для воспитанной и хрупкой девушки, Эмма не могла вписаться в классический образ, навязанный телевидением и литературой. Она оставалась грубоватой, слишком уж живой и настойчивой для того чтобы казаться эфемерной и трогательной. У нее были крепкие руки, широкие плечи и сильные ноги, и она не собиралась притворяться другим человеком в угоду провинциальным вкусам. В большом городе было проще затеряться и не привлекать внимания – здесь она могла раствориться в толпе, слившись с безликой массой пестрых платьев, пышных юбок и серых костюмов в мелкую клетку. Фетровые шляпы, тряпичные зонтики, крупные солнцезащитные очки, устойчивые каблуки и прочие атрибуты городской жизни делали ее обычной девушкой, ничем не выделявшейся из толпы. Такая анонимность нравилась Эмме – никому не было дела до ее чересчур решительной походки и широких шагов, размашистых жестов и низкого голоса. Однако личное пространство ценилось даже больше – оставшись наедине с собой, она могла предаваться своим мыслям и размышлениям, расставлять все по местам и строить планы на будущее. К слову, с последним у нее пока что были большие проблемы. Что будет дальше? Эмма старательно избегала мрачных мыслей, но все вероятные перспективы просто пугали своей однообразностью и обреченностью. Можно, конечно, постараться заработать достаточно денег и остаться в городе. Поступить в университет? Нет, для этого нужно время и немалые способности, которых у нее не наблюдалось. Выйти замуж? После новостей о бесплодии подобные мысли отметались еще до того, как их первые проблески успевали зародиться в мозгу. Так что же делать? Пока она старательно приводила мысли в порядок, ее ровесницы крутили летние романы, приносили шоколадные плитки от своих ухажеров, покупали новые платья и ездили за город на выходные. Все это оставалось за пределами кухни, и Эмма находила свое собственное наслаждение в уединенности и замкнутости выложенных белым кафелем стен. Шумная жизнь оставалась за пределами слышимости, оставляя лишь тишину и бездумную несложную работу. Едва научившись ценить эти блага, Эмма с удивлением обнаружила, что ее новому мирку грозит опасность – записка от Мартина всколыхнула затихшие аккорды ее души, и она со вздохом признала, что хотела бы ответить согласием. Мэйлин, как обычно, ни на чем не настаивала – она лишь передала послание, улыбнулась и предложила ей выпить чаю с печеньем. Продумав два дня, Эмма решила, что должна завершить начатое – просто отмолчаться и подождать, пока он окончательно обидится и охладеет к ней. Она продолжала ходить на работу и старательно избегала знакомых мест вроде булочной лавочки и газетных киосков, возле которых она виделась с Мартином в прежние времена. Августовские дни постепенно плавились в календаре, подходя к завершению, и ей казалось, что совсем скоро по тротуарам полетят сухие листья, открывая новый сезон. Так можно поставить точку и отпустить все то, что осложняет жизнь. По вечерам она находила спасительную тишину на кухне, перемывая тарелки в полной безмятежности и апатии. Вторая работа превратилась для нее в нечто вроде утренних пробежек – она с трудом заставляла себя отправляться на кухню, но едва взяв в руки мочалку, уже не могла остановиться или представить себе другое занятие. Какая ирония! Может быть, это и есть ее истинное призвание? Идиллические настроения разбились в самом конце августа, когда в заднюю дверь настойчиво постучался какой-то нахал. Поначалу Эмма решила сделать вид, что внутри никого нет, но стук повторялся раз за разом, пока не вывел ее из себя окончательно. Она оставила свои тарелки, сняла перчатки и решительно направилась к двери, чтобы задать трепку непонятливому гостю. Возникший на пороге Мартин мигом растворил все мысли в душном и тяжелом воздухе. – Добрый вечер, Эмма, – глядя себе под ноги, промямлил он. – Говори, зачем пришел, или уходи сейчас же, – холодно сказала она, радуясь тому, что он не смотрел ей в лицо. – Пришел, чтобы помочь тебе отмыть большие кастрюли и жирные противни. – Я прекрасно справляюсь сама. – Да брось, денег я за свою помощь не возьму. Никто не узнает, поверь. Она отступила на шаг, окидывая его беглым взглядом. Потертые брюки без подтяжек, серая рубашка с закатанными рукавами, пыльные сандалии. Его внешний вид соответствовал словам, и это почему-то побудило ее уступить. – Хорошо, только учти, что второго фартука у меня нет. – Тогда ты можешь отдать мне свой, – невозмутимо предложил он, продолжая изучать заасфальтированную поверхность, стелившуюся до самого порога. – Это еще почему? – возмутилась она. – Потому что ты здесь живешь, а мне еще ехать до дому на трамвае. Отсутствие романтики и слезливых обвинений также подействовало отрезвляюще и вместе с тем положительно. – Ну, и отлично, – согласилась она, развязывая затянутые в узел тесемки за своей спиной. – Все сковородки и противни лежат в дальнем правом углу, возле входной двери. Мочалку найдешь на шкафу, там же, где и порошок. Он ничего не говорил и не задавал вопросов. Мартин ушел, едва справившись с противными чугунными посудинами. Затем он пришел еще раз, и еще раз. И продолжал приходить каждый день. Когда дошло до пятницы, она поинтересовалась, придет ли он в субботу, на что он ответил: – Нет, в субботу у меня другие дела. – Жаль. Думаю, Присцилла была бы рада твоей помощи, – улыбаясь, сказала она. – Придется разочаровать ее. Что поделать, жизнь несправедлива, – пожал плечами он, прежде чем снять фартук через голову. – Я приду в понедельник. Потом он не спеша повесил фартук на крючок, снял перчатки и стряхнул невидимые крошки со своих темных брюк. – До понедельника? – сама не зная, как у нее это вырвалось, спросила она. – Да, до понедельника, – не меняясь в лице, кивнул он. Странная жизнь пошла – дети, к которым она рвалась всей душой на выходных, не были ее детьми. Мужчина, которого она стала ждать будними вечерами, не был ее мужем или женихом. К чему можно прийти с такой жизнью? Единственное, что оставалось неизменным и держало ее как якорь – ночные разговоры с Мэйлин. Подруге она могла признаться во всех своих мысленных грехах, смутных догадках и тайных опасениях. Вернувшись в комнату тем же вечером, она дождалась Мэй и обо всем ей рассказала. – Я не понимаю, зачем он приходит, – поделилась она, наблюдая за тем, как Мэйлин раскрывает подаренный Паулем шоколад. – Если бы я знала тебя чуть хуже, то непременно решила бы, что ты просто ждешь, когда я скажу тебе: «Ах, милая, это же и идиоту ясно – он приходит, чтобы побыть рядом с тобой». – Мэйлин вручила ей кусочек плитки, а потом облизнула самые кончики пальцев. – Но поскольку я знаю тебя не первый день, позволю себе предположить, что ты действительно не понимаешь очевидных вещей. Итак, Эмма, вот что я думаю: Мартин пытается донести до тебя свои намерения. Он не собирается тебя бросать, вот и все. – Если так, то я должна рассказать ему про Софию и Филиппа. Это очень важная часть моей жизни, так что я не могу оставить ее в стороне. – Поступай, как знаешь, – отламывая и для себя небольшой квадратик шоколада, покачала головой Мэйлин. – Однако я не верю, чтобы эти детки были действительно так важны. Нет, стой, я неправильно выразилась. Я не верю, что эти детки у тебя надолго. Ты просто помогаешь их тетечке по выходным, вот и все. Когда ваша мученица Инесс разродится, эта самая Ирена найдет другую постоянную прислугу, и тогда ты уже будешь не нужна в том доме.