«Кто бы это мог быть?» — недоуменно хмыкнул про себя Жнейцер и пошел открывать. За порогом стоял его коллега Графов. Жнейцер невольно поморщился. К Графову он относился с тщательно скрываемым презрением. Однако врожденная деликатность заставила Жнейцера сделать вид, что он слегка даже обрадовался нежданному гостю. — Г-герман? — с заминкой выговорил хозяин. — Какими судьбами? Ну что ж, проходи… Герман вошел, закрыл за собой дверь и только потом сказал: — Привет, Мойша! Жнейцер снова недовольно поморщился. Он не любил, когда ему напоминали о его еврействе. Тем более что он давно сменил свое первоначальное имя Моисей на Михаил. А тут вдруг этот бесцеремонный Графов зачем-то напоминает об этом. Да еще с такой фамильярностью… Но и в этот раз Жнейцер заставил себя промолчать. «В конце концов, я ведь действительно Мойша, — подумал он. — Именно так меня звали в детстве. А Графов… как бы я к нему ни относился, все-таки коллега. А у нас, режиссеров, чрезмерно церемониться в общении друг с другом не принято…» — Здравствуй, Герман, — с запозданием ответил Жнейцер на приветствие Графова. — Так какими, говорю, судьбами? — А ты как думаешь? — усмехнулся Герман и зачем-то подмигнул хозяину. Жнейцер вконец растерялся: — Да я, право, не знаю, что и думать… Ты скажи лучше прямо… — Ну и скажу, — вновь усмехнулся Герман. — Чего здесь темнить-то? Я всего-навсего пришел поздравить тебя с успешной картиной. — Да что ты? Серьезно? — не поверил Жнейцер. Он впервые сталкивался с тем, что режиссер настолько радуется успеху коллеги, что даже приходит к нему домой сообщить об этом. «Нет, здесь что-то не так», — подумалось Жнейцеру. А вслух он добавил: — Впрочем, это разве такой уж успех?.. — Еще какой! — воскликнул Герман. — Вон — во всех газетах о тебе статьи… — Ну, это еще ни о чем не говорит… — скромно пробормотал Жнейцер. — Говорит, говорит, — уверил Герман. — Тебя еще и на фестиваль как пить дать пошлют. В Канны и в остальные тому подобные места… — Да ладно, — махнул рукой Жнейцер. — Ты уж, Герман, не преувеличивай… — Может, поспорим? — предложил Герман. Но спорить Жнейцер не стал. Он вдруг спохватился, что даже не предложил гостю сесть: — А чего же мы стоим, не понимаю прямо… Пойдем, что ли, на кухню, чаю выпьем. — Охотно, — обрадовался Герман. Пока Жнейцер кипятил воду и заваривал чай, отлучившийся вымыть руки Герман вдруг вернулся с двумя бокалами, доверху наполненными чем-то темно-янтарным. Жнейцер вновь испытал неудовольствие: «Зачем же он без спросу взял бокалы? Мог бы и меня попросить… У него совсем никаких манер. Впрочем, хорошо, что он вроде бы ничего не разбил там, в комнате. С него бы это сталось…» — Сюрприз, — пропел тем временем Герман. — Что это? — хмыкнул Жнейцер, кивая на содержимое бокалов. — Коньяк! — триумфально воскликнул Герман. — Вот как? — приподнял брови Жнейцер. — Я вообще-то не… — Давай-давай, — поставив бокалы на стол, Герман похлопал Жнейцера по плечу. — Сегодня надо. Не каждый день из недр «Мосфильма» выходят такие махины, как твое «Воскресение»… Жнейцер хотел было возразить, что его картина вышла уже много дней назад, но опять промолчал и послушно сел за стол. 4 Герман тоже сел и торжественно поднял свой бокал. Жнейцер вяло откликнулся, и коллеги чокнулись. — До дна! До дна! — настаивал Герман, глядя, как Жнейцер чуть ли не с отвращением цедит его коньяк. Жнейцер пересилил себя и допил-таки до дна. Затем выдохнул, вытер тыльной стороной ладони губы и изможденно посмотрел на Германа. — А ты чего же? — кивнул он на бокал Германа, заметив, что тот к коньяку даже не притронулся. — Я — сейчас, — ответил Герман, после чего поднял свой бокал и зачем-то посмотрел его на свет. И тут же в один миг опустошил его. После выпивки Герман заметно повеселел, тогда как Жнейцер, наоборот, несколько поник. Он сидел недвижно и глядел на гостя осоловелыми глазами. — А какие у тебя, Мойшенька, творческие планы? — вдруг задушевно спросил Герман. — Да вот, — произнес Жнейцер после паузы, — Катаева думаю поставить. — Иди ты! — присвистнул Герман. — Неужто «Цветик-семицветик»? — Нет, — поморщился Жнейцер. — Это… как его… «Время, вперед!». — Ясно, — хмыкнул Герман. — К пятидесятилетию Октября хочешь поспеть? — Зачем? — возразил Жнейцер. — Я и раньше успею… До этого самого юбилея сколько еще… — Ну, а непосредственно к юбилею еще чего-нибудь в таком духе снимешь? — усмехнулся Герман. — «Оптимистическую трагедию» там какую-нибудь… — Да нет, — помотал головой Жнейцер. — Это мне как раз не нравится… Тем более Самсонов уже ставит… С Володиной своей, как всегда… — Ну и что же? — неодобрительно отвечал Герман. — Я вот тоже Гортензи постоянно снимаю. Тебя и этот факт не устраивает? — Нет, отчего же… — немного смутился Жнейцер. — И потом, что значит «не нравится»? — хмуро продолжал Герман. — «Время, вперед!» тебе, что ли, нравится? Или «Воскресение» твое треклятое? — Позволь, — начал возражать Жнейцер. — Я вообще всегда берусь только за то, что лично меня… Ой! — внезапно воскликнул режиссер. — Что это со мной?.. — Да, что с тобой? — осведомился Герман, почему-то улыбаясь. — Плохо мне как-то. — Жнейцер схватился за живот. — Не надо было пить, наверно… — Мне же нормально, — пожал плечами Герман. — Видно, ты привычный… Слушай, мне правда ужасно… Все хуже становится… Надо «Скорую» вызвать… — Не надо! — отрезал Герман. — Поздно уже. — То есть как это? — не понял Жнейцер, бросив взгляд на наручные часы. — Я имею в виду: тебе уже никто не поможет, дражайший Мойша, — любезно пояснил Герман. У Жнейцера задрожали губы: — О ч-чем это ты г-говоришь? — А ты еще не догадался? — удивился Герман. — Я ведь тебя отравил, друг мой ситный. — Чем?! — в ужасе воскликнул Жнейцер. Он попытался привстать, но у него не получилось. — Крысиным ядом, — хладнокровно отвечал Герман. — Кошмар какой! — не поверил своим ушам Жнейцер. — За что же? За что? — Ты мой конкурент, — сознался Герман. — Только за это. — Конкурент? В чем? В каком смысле? — ничего не понимал режиссер.