– Бурладеро. А “парни” – пеоны, помощники матадора. Это существенно? – язвительно добавил Данглар. – Совсем несущественно. Просто наш доктор – Брюнет на самом деле психиатр – человек как раз такого типа. Боится нападения и спасается бегством. Тогда как Франсуа Шато, хоть преступник, по-видимому, метит именно в него, никакой охраны не попросил. – Учитывая четырех покойников и присутствие Дантона на его улице, я могу понять Брюнета. – Предложите ему обмазаться вороньим пометом. – Он будет в восторге. – Мне кажется, Брюнет стал активистом Общества Робеспьера – ведь можно назвать его активистом? – потому, что там он становится свидетелем агрессивного поведения, нападок и стычек, на которые он сам в реальной жизни не способен. Это его косвенным образом приводит в равновесие. – И что? – Я вернусь через четыре часа, не сердитесь. – И что? Допросить Дантона нам надо сейчас. А вы отправились поболтать с семьей Амадея. – Вы гораздо лучше меня справитесь с допросом человека, помешанного на истории. Ему требуется ученый и тонкий собеседник. Но само собой, не отправляйтесь к нему в одиночку. Въехав в неприметную деревеньку Сантёй, Адамберг остановился напротив бара с табачным прилавком, хозяин которого согласился сделать ему сэндвич, что вообще-то не входило в его обязанности. – У меня есть только грюйер, – сухо сказал он. – Прекрасно. Я ищу ферму Тост. – Сразу видно, вы не здешний. Ферма Тот, “с” у нас не произносится. А вам зачем? – Чтобы помочь мальчику, который там когда-то жил, давным-давно. Хозяин задумался с недовольным видом. Конечно, если речь идет о ребенке, тогда другое дело. – Это в семистах метрах отсюда, на улице Рекленвиль. Пересечете улицу Вьё-Марше, и вы на месте. Но там уже ничего не осталось. Если мальчишка ищет родителей, ему остается только посочувствовать. Потому что они обратились в пепел лет пятнадцать тому назад. Их халупа сгорела, и муж с женой с ней вместе. Ужас, да? Какие-то юнцы ничего лучше не придумали, как разжечь ночью костер. А там полно соломы вокруг, сами понимаете. За какой-нибудь час все сгорело дотла. А поскольку оба Гренье принимали снотворное, то они ничего и не почувствовали. Ужас, ужас. – Ужасно, да. – Надо сказать, их тут не очень жаловали. О мертвых либо хорошо, либо ничего. – После этой вводной фразы можно было сказать все, что угодно. – Но они те еще сволочи были. Пустое сердце, тугой кошелек. Брали к себе сирот, чтобы на них наживаться. Не знаю, как таким людям детей доверяли. Они заставляли их вкалывать, малышей этих, вот ведь. – У них жил мальчик по имени Амадей? – Я лично туда не совался. Но если кто вам и может о них рассказать, так это Манжматен. Хорошая тетка. Минуете бывшую ферму – ее легко узнать по закопченным стенам, – и через тридцать метров увидите по правую руку зеленые ворота. – Она хорошо их знала? – Раз в месяц, в дни большой стирки, она ходила им помогать. И приносила детям всякие сладости. Хорошая тетка. Часов около четырех Адамберг позвонил в ворота, предварительно отряхнув с пиджака хлебные крошки. Огромный пес, свирепо лая, прижался мордой к забору, и Адамберг, просунув между досками руку, положил ее ему на голову. Пес, поскулив и поворчав немного, сдался на милость победителя. – А вы умеете обращаться с животными. – К нему подошла, прихрамывая, полная женщина. – Вы по какому поводу? – Я интересуюсь мальчиком, который жил на ферме Тост. Это было давно. – У Гренье? – Да. Его звали Амадей. – С ним все в порядке? – спросила она, открывая калитку. – Да. Но он мало что помнит о том времени, и ему надо немного помочь. – Ну, я-то на память не жалуюсь, – сказала она, провожая его в небольшую столовую. – Кофе? Сидр? Адамберг выбрал кофе, и Роберта Манжматен – он прочел ее имя на почтовом ящике – прошлась губкой по клеенке, и без того чистой. – Ничего, если я выпью сидра? – спросила она, насухо вытирая стол тряпкой. – Вы к нам издалека? – Из Парижа. – Родственник? – Полицейский. – А-а, – сказала она, расстилая тряпку на большой батарее. – Просто Амадей впутался в одну гадкую историю – он-то сам ни при чем, не беспокойтесь, – и ему надо поподробнее узнать о своих детских годах на ферме Тост. – “Тот”, “с” не произносится. Тоже мне детство, шеф. – Комиссар. – Адамберг показал ей удостоверение. – Комиссар по такому поводу? – Просто им никто не интересуется, Амадеем. Кроме меня. Вот я и приехал. Роберта уважительно налила ему кофе и щедро плеснула себе сидра. – Какой он теперь, мальчик мой? – Настоящий красавец. – Не было в окрестностях ребенка красивее. Прям так бы его и съела. И милый к тому же. Вы думаете, мамашу Гренье это могло задобрить? Как же! На ее взгляд, он был слишком изнеженный. Поэтому он у нее вкалывал как ишак. В четыре года. Она говорила, что хочет сделать из него мужика. Раба скорее. У меня сердце кровью обливалось, на него глядя. Он правда все забыл? – Ну, мелочи какие-то помнит. Что-то говорил об утках с отрубленными головами. – Ну да. – Роберта с шумом поставила стакан на стол. – Какая сука! О мертвых плохо нельзя, но иначе ее не назовешь. Она вбила себе в голову, что забивать птицу должен Амадей. В четыре года, представляете? Амадей был очень нежным мальчиком, он упирался, как мог, но не тут-то было. Она показывала ему, как надо, ловила курицу – и хрясь по шее топором. Прямо у него на глазах. Там ужас что творилось. Всякий раз, когда он не слушался, она на весь день оставляла его без еды. Ну и, само собой, в один прекрасный день мальчонка слетел с катушек. Сколько ему тогда было? Пять лет. Это случилось незадолго до его отъезда. Он схватил топор и устроил настоящую бойню, обезглавив разом девять-десять уток. Врач сказал мне, что он так отомстил за то, что с ним творили, или что-то в этом духе. И что если так и дальше пойдет, то скоро он отрубит голову и мамаше Гренье. Но я так не думаю. Роберта энергично затрясла головой, выставив подбородок. – А что вы думаете? – спросил Адамберг. Кофе у нее был в сто раз лучше, чем в угрозыске, надо будет сказать Эсталеру. – Он просто хотел доказать, что справится, чтобы его перестали наказывать и дразнить девчонкой. В тот день он был сам не свой. И нечего тут усложнять. Надо же, такой был симпатичный мальчик. Она сломала его, вот в чем дело. – А муж? – Под стать своей мегере. Только он рта не раскрывал. Делал все, как она скажет, и за мальчишку никогда не вступался. Ничтожество, пьянь. Но работал не покладая рук, этого у него не отнять. Неудивительно, что Амадей помнит про уток. А знаете, что она потом учудила? – Избила его до полусмерти. – Это само собой, а потом? – Не знаю. – Заставила его ободрать и выпотрошить всех убитых уток. И пичкала его ими за завтраком, обедом и ужином. Мальчишку тошнило. Слава богу, старший помогал ему. Ел за него, закапывал куски, делился с ним своей едой. Без него Амадей бы совсем пропал. – Какой старший? – Ему десять лет было, когда привезли Амадея совсем еще малышом. Красотой его Бог обделил, в отличие от Амадея, зато сердце у него было золотое. Он буквально трясся над малышом, прямо как наседка. Они очень друг друга любили, что да то да. – Какой старший? – повторил Адамберг, насторожившись. – Тоже “отказной”, она его еще раньше к себе взяла. Мать мальчонки посылала деньги на его содержание, ну и вот. Правда, Амадей оказался не таким уж и брошенным, потому что в один прекрасный день за ним приехали родители. Мать его строила из себя королевишну, никак не меньше. Она ни разу его не навестила, но платила хорошо, по словам папаши Гренье. Их фамилия была Мафоре. – Откуда вы знаете? – От почтальона. Все знали. Видели ли бы вы эту сцену. Я как раз пришла стирать, когда они явились за ним. Амадей хватал за руки Виктора – так старшего звали, – а тот изо всех сил прижимал его к себе, их невозможно было расцепить. Виктор что-то шептал ему на ухо, носился туда-сюда по двору, а маленький, словно обезьянка, в него вцепился и не отпускал. В конце концов вмешался отец, они их отодрали друг от друга и впихнули рыдающего Амадея в свой роскошный автомобиль. Это не заняло и сорока минут. – У Виктора были светлые волосы? – Да, и кудрявые, как у ангела. Вот волосы у него были как раз красивые. И улыбка. Но улыбался он не часто. – Мадам Манжматен, вы говорили о средствах на содержание. – Ну, вы же не думаете, что Гренье взяли его к себе по доброте душевной?