– Да, он, говорят, напоминает лисью морду с двумя остроконечными ушами. – Вот это совсем не круто. – Альмар покачал головой. – Вы вообще в курсе, что десять лет назад там заблудилась группа идиотов? Двое из них оттуда не вернулись, замерзли насмерть. – Поэтому мы туда и отправляемся, – сказал Вейренк. – В рамках расследования. – Там ничего нет, на этом острове, – не сдавался Альмар, – что вы рассчитываете найти там через столько лет? Улики? Смотрите не облажайтесь. Там уже давно всё смели бури и полярные ветра. На Лисьем острове пусто, одни только снега да льды. – И все же нам надо на него взглянуть, – сказал Адамберг. – У нас приказ. – Ну, при всем уважении к вашему начальству, приказ этот дурацкий. Более того, вас туда никто не повезет. Они тут считают, что на острове обитает некое существо. – Кто они? – Одни верят безоглядно, а другие хоть и не верят, но и к черту в зубы лезть не хотят. Правда, вам, французам, сам черт не брат. Так у нас говорят. Французы заводятся с полоборота. Мы нет. – Тогда мы арендуем лодку и сами поплывем. Тот островок от порта в двух шагах. – Тут и один шаг, комиссар, может обернуться вечностью. Вы оглянуться не успеете, как небо переменится. Позвоните начальству и отмените поездку. – Но вы-то, Альмар, будете знать, что мы там. Если не вернемся, пошлете спасателей. – Спасателей? – сказал Альмар, волнуясь и все быстрее размахивая руками. – А вдруг туман? Как вас заметят с вертолета? Как они сядут, если земли не видно? Skít! – сказал он и тут же вышел. – Думаю, это значит “Хер знает что!”, – предположил Вейренк, глядя вслед переводчику, продолжавшему молотить руками по воздуху. – По-моему, в самую точку, – заметила Ретанкур. Хозяин – на сей раз светло-русый, с суровым лицом, готовым противостоять любой непогоде, – не проронив ни слова, принес им на закуску тонкие ломтики селедки на ржаном хлебе и следом, как издали учуял Вейренк, блюдо дымящейся баранины с овощами. – Похоже на шукрут, – сказал, попробовав, Адамберг. – Да, только капуста красная. – Значит, это красный шукрут. Они же любят все разноцветное. – Слышали, что сказал Альмар? – спросила Ретанкур, которая ела в два раза быстрее, чем они. – Наймем лодку. – Ничего мы не наймем и никуда не поплывем. Он знает эти края. За десять лет бури наверняка смели всё подчистую. Что вы собираетесь там найти? Нож с отпечатками пальцев? Засунутую за камень записку с признанием? – Я хочу просто осмотреться, Ретанкур. Понять, так ли там все, как рассказал Виктор. Понять, действительно ли они отрывали доски от старой сушильни для рыбы и разводили костер. На камнях остаются следы огня даже десятилетней давности. Мне надо просто все увидеть и представить себе, как было дело. Проверить, существует ли теплый камень или его выдумали для нас, чтобы мы свой нос туда не совали. Ретанкур пожала грузными плечами и закрутила пальцем светлые завитки, спадавшие ей на шею, – легкий изысканный штрих, доставшийся ей от природы. – Баранина буквально тает во рту, – сказал Вейренк, пытаясь сменить тему. – Положить вам еще? – Оставайтесь на берегу, Ретанкур, – предложил Адамберг. – Я вас не неволю. – Вы спятили, комиссар. В чем проблема? – В том, что у меня чешется, как сказал Лусио. Сегодня вечером, Виолетта, взгляните из окна на огни города в оправе гор и на сияние льдов. Это красиво. И расслабляет. – Так вот зачем мы сюда приехали, – повторила Ретанкур. Глава 35 Хозяин принес им завтрак, ни один этап которого, судя по всему, пропустить было нельзя – кофе в неограниченном количестве, простоквашу, паштет, ветчину, сыр и ржаные галеты. Слегка отяжелев, они поднялись с очередной чашкой кофе в номер Вейренка, поскольку только там стоял небольшой столик, и Адамбергу удалось подключиться к сети. В ожидании потомка Демулена он открыл окно и обвел взглядом черно-белые горы. Альмар не обманул их, синева неба оказалась совершенно невероятной, и на ее фоне горные контуры вырисовывались так четко, что казалось, они дрожат. – Начинается, – проворчала Ретанкур. – Данглар рулит. – Погода чудная, – сказал Адамберг, закрыв окно. И снова зашуршали на столе снимки жертв. – Да, в буфете действительно поговаривают об убийствах, – признал потомок Демулена. – Нет, я не знаю, кто эти люди. Голос Жака Мальмора звучал мирно и твердо, и никакой досады в нем не ощущалось. – Хотя вот этого я где-то видел. – Это непостоянный член, ставший постоянным. Анжелино Гонсалес. – Доигрался, значит. – Вот здесь он в костюме, – сказал Данглар. – Красивый рисунок, – отметил Мальмор. – Да, теперь я понимаю, кто это. Он потрясающе сыграл Эбера, ругался как извозчик. Возмущение Робеспьера тоже выглядело весьма убедительным. – Вы ничего о нем не знаете? – Мы не общались. Мы вообще мало о себе рассказываем. Там другие приоритеты. – Нам необходимо знать, по какой причине вы посещаете эти заседания. Они услышали характерное поскрипывание спинки стула, фирменный звук комиссариата, так же хорошо им знакомый, как и мягкий прыжок кота с ксерокса, когда желание порыться в мусорной корзине пересиливало его лень. То есть Мальмор откинулся назад. – Понятно, – сказал он. – Уголовное расследование. Кто-то убивает членов Общества. И я, потомок Демулена – не знаю, каким образом вам это стало известно, – идеальный кандидат в подозреваемые. Ибо два столетия спустя, не в силах вынести мук при мысли о чудовищной казни моих предков, я решил отомстить за милягу Камиля, убив этих людей. Вы знаете, сколько нас? Почти семьсот. Поистине людоедские масштабы, проще было бы заблокировать входы и выходы и запалить это все к чертовой матери. Его голос, без каких-либо следов волнения, по-прежнему звучал спокойно. Он, пожалуй, размышлял вслух, а не защищался от чего бы то ни было. – Уж скорее тогда, если взглянуть на ситуацию глазами полицейских, под угрозой находится как раз жизнь Робеспьера. Я говорю “Робеспьера”, потому что тот, кто воплощает его образ, просто великолепен. Еще немного, и впору было бы забеспокоиться. Но сначала ваш преступник решил повергнуть его в трепет другими убийствами, запугать, показать, что смерть медленно подбирается к нему. Полагаю, вам удалось с ним встретиться? С актером? – Да, – нехотя признал Данглар. – С ним Данглару труднее, чем с Сансоном, – шепнул Адамберг. – Он пока не понимает, что скрывается за его беспечным выражением лица и женственным ротиком. – А он боится? Робеспьер? – спросил Мальмор. – По-моему, нет. Он переживает больше за членов Общества. Вы не ответили на мой вопрос, месье Мальмор. – Я помню. – По голосу чувствовалось, что он улыбается. – Я сейчас прохожу в Обществе уже второй цикл. Четыре года. – То есть вы повторно присутствуете на всех заседаниях? – Ну да. Но за это время мои задачи странным образом изменились. Так что на ваше “почему?” у меня два ответа. – Значит, есть два “почему”. – Ну да. Что касается первого, то есть моего появления в Обществе, тут все просто. Я историк. – Мы в курсе. Вы профессор современной истории в университете Нантера. – Да. Мне хотелось понять, как Робеспьер дошел до того, что велел отрубить голову Камилю, своему верному и любящему товарищу, который боготворил его. Я думал даже написать работу на эту тему. Хотя мой предок Демулен, замечательный муж и отец, тоже был не без греха. Говорят, как-то вечером он вложил в руки молоденькой девушке неприличную книжку. И вроде бы Робеспьер вырвал ее, и с того дня смертный приговор Камилю был делом решенным. – Нам тоже стало об этом известно, – сказал Данглар, особо не распространяясь. – Прошло столько времени, – заметил Мордан, – а вы по-прежнему возмущаетесь казнью Камиля и его молодой жены? – В беспросветных глубинах души моей? – спросил Мальмор, и снова в его голосе прозвучала насмешка. – Поначалу я возмущался, естественно. Семейные традиции, сами понимаете. Но потом эти чувства утихли. Думаю, на наших заседаниях я получил ключ к разгадке. – А именно? – Убийство для Робеспьера было понятием отвлеченным. Поскольку сам он никогда не присутствовал на казнях, они оставались для него чистой абстракцией. Как если бы он отправлял на гильотину не людей, а пороки: алчность, распутство, лицемерие, тщеславие, ложь. Влюбленный Камиль, нежный друг, ну, может быть, в чем-то извращенец, мог как раз олицетворять “порок”, к которому самому Робеспьеру доступ был закрыт. Что-то я заболтался.