– Это человек из Общества, то есть он умеет преображаться. Если он кажется толстым, значит, на самом деле он худой. Шато худой. – Но невысокий. А он сказал, что рост преступника метр восемьдесят. – Или меньше. – А зачем бы Шато стал рубить сук, на котором сидит, уничтожая членов собственного Общества? – Робеспьер тоже уничтожал своих. Прежде чем подняться к себе, Адамберг взглянул на экран мобильника. Бригадир Облат не терял времени даром: ему уже пришли снимки знака и места преступления. Он сел поудобнее и внимательно изучил фотографии. Кромс стоял у него за спиной. – Ну что, едешь в Дижон? – спросил он. Глава 44 Старший бригадир Облат встретил его на вокзале Валлон-де-Курсель и отвез в гараж Венсана Берье. – Тут ничего не трогали? – спросил, войдя, Адамберг. – Ничего, комиссар, из-за знака. Мы ждали вас. – Почему, как вы думаете, убийца не повесил веревку по центру? Почему она висит сбоку? Облат почесал загривок, нещадно стиснутый воротничком мундира. – Наверное, ему помешали канистры. – Наверное. Стул, на который заставили встать Берье, уж больно тяжелый. Пойдите послушайте снаружи. Адамберг поднял стул и снова опрокинул его. – Ну? Вы что-нибудь услышали? – Да нет. – Соседи могли бы услышать? – Они слишком далеко, комиссар. – Тогда почему он так быстро сбежал? – Сорвался, другого объяснения у меня нет. Сами подумайте, четыре убийства, нервы ни к черту. – Можно снять веревку? – Она ваша, – сказал Облат, забираясь на стул. Адамберг ощупал веревку, словно проверяя ее на прочность, провел рукой вдоль шершавых волокон, подергал петлю и вернул веревку бригадиру. – Отвезете меня в больницу? – Поехали. Увидите, этот парень не из болтливых. – Нервы ни к черту, – сказал Адамберг. – Он в шоке. По-моему, ему хочется все забыть. Известное дело. Адамберг вошел в дижонскую больницу около половины второго, когда пациенты закончили обедать. В воздухе еще витали запахи капусты и телятины неопределенного возраста. Венсан Берье его не ждал и безучастно смотрел телевизор, лежа под капельницей с трубкой в трахее. Комиссар представился и спросил, как он себя чувствует. Плохо. Вот горло. Голоден. Устал. Нервы, потрясение. – Я ненадолго, – сказал Адамберг. – Мы связываем ваш случай с четырьмя другими убийствами. Берье вопросительно поднял брови. – И вот почему. – Адамберг показал ему знак. – Он был нарисован на канистре в вашем гараже, как и рядом с другими жертвами. Вам знаком этот символ? Берье несколько раз отрицательно мотнул головой. Адамберг даже не представлял себе, как трудно что-то прочесть на искаженном от постоянной боли лице человека, да еще с открытым ртом, заткнутым трубкой. Он был не в состоянии понять, лжет Берье или нет. – Можете мне описать его седой парик? Берье попросил блокнот и ручку. На старинный лад. Как раньше носили мужчины, – написал он. – Вы правда не догадываетесь, кто на вас напал? Понятия не имею. Простая, спокойная жизнь. – Не такая уж спокойная, господин Берье, раз время от времени вы уезжаете из Валлон-де-Курселя, прочь от тишины, покоя и семейного очага, в Общество по изучению текстов Максимилиана Робеспьера? Берье нахмурился, с удивленным и недовольным видом. – Нам это известно, – сказал Адамберг. – Остальные четыре жертвы тоже его посещали. Берье снова взял ручку. Только жене не говорите, она не в курсе. Ей это не понравится. – Я ничего ей не скажу. Почему, господин Берье? Мне рассказал о них мой коллега. Я часто езжу в Париж на стажировки по программному обеспечению. Повышение квалификации. И как-то вечером я зашел к ним. – Зачем? Из любопытства. – Мне этого мало. Вы любите историю? Нет. – Ну так? О, черт. Я всегда испытывал слабость к Робеспьеру. Хотел посмотреть. Жене только не говорите, –