Буду ждать. Вейренк отложил мобильник. Во время расследования Адамберг практически всегда появлялся по субботам на службе, поэтому сейчас лейтенант испытал острую необходимость нанести ему визит. Нет, он совсем не боялся, что бунтарские настроения подчиненных глубоко задели комиссара. Адамберг умел не реагировать на подобного рода раздражители – при его апатии с него все как с гуся вода. Но вот противостояние Данглара было совсем иного рода, и тут уж комиссар не мог оставаться безразличным. Они уже более полутора часов ломали голову, изучая оперативные данные, но тщетно. Дело буквально ускользало у них из рук. Позвонил Блондин за подробностями. Слегка напряженный, но не более того. С Брюнетом было сложнее, встревоженный новым покушением на убийство, он опять заходил в комиссариат – при бороде и волосах. – С него пот лил градом, – сказал Вейренк. – Даже грим потек. – Надо думать, он попросил усилить охрану? – Да. И потребовал установить наблюдение за всеми входами в больницу Гарша. Но это нереально. – Кого он предлагает подкарауливать? Незнакомца, о котором у нас нет ни малейшего представления, затерянного в толпе посетителей? Мы знаем, что он носит очки и передвигается на двух конечностях. Какое решение принял Данглар? – Он посоветовал ему взять отпуск, запереться у друга, у которого он сейчас живет, или уехать. Но это невозможно из-за его работы и Общества. Данглар выделил еще одного человека для его охраны, чтобы он отстал. Он еще хотел получить разрешение на оружие, чтобы защищаться в случае нападения. – Пробки выбило. Причем повсюду. – И, судя по всему, тебя это не волнует. – Мне это даже нравится. Когда гаснет свет, начинается движение. Понимаешь, Луи? То самое движение, которого нам так не хватает. Парик и седые волоски, найденные в гараже, это тоже движение. Потому что это лишнее. Кромс был прав, спросив, почему убийца просто не надел на голову чулок, как все нормальные люди. Мне звонил дижонский бригадир. Волоски длинные, с завитым кончиком. То есть они выпали из парика, и ты понимаешь, что это за парик. Тут вариантов мало, и тем не менее убийца пошел на риск. Зачем он его надел? – Чтобы вжиться в роль? – Ты думаешь о Шато. Вряд ли ему нужны какие-то приспособления, чтобы перевоплотиться в своего героя. Или наоборот, чтобы персонаж вселился в него и завладел всем его существом. Он знает, что делать. У него есть ключ к роли. Гораздо более действенный, чем жалкий парик, который может напялить кто угодно. Вейренк налил себе второй стакан портвейна. – Помнишь смерть Робеспьера? – продолжал, оживляясь, Адамберг. – Данглар рассказал нам о ней в машине. Как его, раненного, унесли на носилках и два хирурга пришли его лечить. – Конечно. – Один из врачей засунул руку ему в рот. Он вынул оттуда кровавое месиво и два выбитых зуба. Представь, что ты хирург. Постарайся. Перед тобой лежит Робеспьер. Еще недавно он был обожаемым всеми хозяином страны, кумиром Революции, великим человеком. Что ты сделаешь с его зубами, Луи? – То есть? – С его зубами, лежащими у тебя на ладони? С зубами великого Робеспьера? Неужели тебе все равно? Ты бросишь их на пол как обычный мусор? Словно ты утку выпотрошил? Подумай. – Понимаю, – сказал Вейренк через мгновение. – Нет, я их не выброшу. Я просто не смогу их выбросить. – Не забывай при этом, что ты не робеспьерист. Ну? – Не важно. Не выброшу. – Ты их оставишь себе, – подтвердил Адамберг, хлопнув ладонью по столу. – Разумеется, ты их оставишь себе. Хотя бы ради того, чтобы не совершить кощунства, кинув их на съедение собакам. А потом, гражданин хирург, когда Робеспьер будет уже мертв, когда его тело будет засыпано известью, чтобы он уже никогда не восстал из гроба, что ты сделаешь? Куда денешь его зубы? Вейренк ненадолго задумался, отхлебнул портвейна и переместил больную ногу. – Я обычный хирург, не робеспьерист, – повторил он для самого себя. – Ну, несколько месяцев спустя я отдам их на хранение кому-нибудь, для кого они имеют чрезвычайно важное значение. Тогда они точно не пропадут. – Кому? Помоги мне, я не знаю. Вейренк снова сосредоточился и на сей раз что-то долго вычислял на пальцах и качал головой, словно оценивая возможных кандидатов и решая, не вычеркнуть ли их из списка. – Той, что всю жизнь любила его до безумия. Вообще-то было две таких женщины. Мадам Дюпле, его квартирная хозяйка, и Элеонора, одна из ее дочерей. Но мадам Дюпле повесилась в тюрьме после казни Робеспьера. Остается Элеонора. Да, я отнесу зубы Элеоноре. Она его боготворила. – И что с ней стало? – Она чудом избежала последовавших за казнью репрессий и прожила еще лет сорок. Но без него ее жизнь была безрадостной. Почти полвека она провела затворницей со своей сестрой, по-моему. И до конца своих дней носила траур. – Значит, у нее не было детей? – Конечно нет. – Представь, что ты – Элеонора. – Как скажешь. – Сосредоточься. – Хорошо. – Неужели ты так и умрешь, Элеонора, после сорока лет поклонения своему кумиру, даже не вспомнив про его зубы? – Ну уж нет. – Тогда кому же ты их передашь, когда почувствуешь, что стареешь? – Сестре? У нее есть сын. – А чем занимается этот сын? – Примкнул к Наполеону, по-моему. – Проверь по тёльве. – Адамберг подтолкнул к нему компьютер. – Да, все правильно, – сказал Вейренк через несколько минут. – Элеонора была еще жива, когда ее племянник сделался чуть ли не воспитателем Наполеона Третьего. Предатель. – Тогда он не подходит, Элеонора. Кому же ты их отдашь? Вейренк поднялся, поворошил угли в камине – в начале мая похолодало – и снова сел, стуча деревянным костылем по полу в такт своим мыслям. – Тому, кого молва считала сыном Робеспьера, – решил он. – Трактирщику Франсуа-Дидье Шато. – Вот оно! Когда умерла Элеонора? – Передай мне тёльву. В 1832 году, – сообщил он через пару секунд. – Как видишь, через тридцать восемь лет после него. – В это время нашему трактирщику Франсуа-Дидье Шато было сорок два года. За некоторое время до смерти она отдала ему оба зуба. Все верно, Луи? Элеонора, ты отдашь ему зубы? – Отдам. – Как ты их хранила? Как мы – исландские кости? В старой коробочке из-под пастилок от кашля? Вейренк снова ударил костылем по полу, продолжая отбивать ритм. – Противный звук. – Я просто думаю. – Да, но меня почему-то это раздражает. – Извини, я машинально. Нет, в то время оба зуба наверняка были вставлены в медальон. Стеклянный, возможно, в золотой оправе. Или серебряной. – Который носят на шее? – В принципе таково его назначение. – А кому отошли зубы после Франсуа-Дидье, ведь их передавали от отца к сыну? – Нашему Франсуа Шато. Адамберг улыбнулся. – Вот, – сказал он. – Тебе кажется, это реально? Логично? – Да. – Значит, от Робеспьера все же что-то осталось. – Ну, в музее Карнавале хранится прядь его волос. – Но зубы – это другое дело. Ты заметил, что Шато, играя Робеспьера, все время повторяет один и тот же жест?